Жизнь Толстого 4 страница

Вначале — неподвижное море. Мир. Русское общество накануне войны. Первые сто страниц отражают, как в зер-

¹ Толстой начал работу над этой эпопеей в 1863 г. с «Декабристов» и написал три отрывка. Во время работы над «Декабристами» он при­шел к заключению, что возводимое им здание не имеет достаточно про­чного фундамента; углубляя почву для возведения этого фундамента, он дошел до эпохи наполеоновских войн и принялся за «Войну и мир». Ро­ман начал печататься в январе 1865 г. в «Русском вестнике»; шестой том был закончен осенью 1869 г. Тогда Толстой решил проследить течение истории до ее истоков: он задумал роман о Петре Великом и еще один — «Мирович», о русских императрицах XVIII в. и их фаворитах. Он рабо­тал над осуществлением этих замыслов с 1870 по 1873 г.: изучал мате­риалы, набрасывал отдельные сцены; но его взыскательность не была удовлетворена этой работой, он увидел, что не сможет с должным ре­ализмом воссоздать дух столь отдаленного времени. Позднее, в январе 1876 г., у него зародился план нового романа из времен царствования Николая I; потом он вновь с увлечением возвращается к «Декабристам». В 1877 г. он собирает документы и свидетельства еще живых очевидцев, посещает исторические места. В 1878 г. он пишет своей тетке, графине А. А. Толстой:

«Дело это для меня так важно, что, как Вы ни способны понимать все, Вы не можете представить, до какой степени это важно. Так важно, как важна для Вас Ваша вера. И еще важнее, мне бы хотелось сказать. Но важнее ничего, ничего не может быть. И оно то самое и есть».

По мере развития сюжета Толстой начинает отходить от этого про­изведения; мысли его уже о другом. Семнадцатого апреля 1879 г. он пи­шет Фету:

«Декабристы мои бог знает где теперь, я о них и не думаю, а если бы и думал, и писал, то льщу себя надеждой, что мой дух один, кото­рым пахло бы, был бы невыносим для стреляющих в людей для блага че­ловечества». Это был период, когда начинался религиозный кризис в душе Толстого: он готов был сжечь всех своих прежних кумиров. — Р. Р.

кале, с невозмутимой точностью, с великолепной иро­нией, ничтожество светского общества. Только на сотой странице раздается крик одного из этих живых мертве­цов — худшего среди них, князя Василия:

«Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и все для чего? Мне шестой десяток, мой друг... Все кончится смертью, все. Смерть ужасна...»

Среди этого сборища бесцветных, лживых и праздных людей, способных на любую низость и преступление, Тол­стой рисует и более здоровых духом: есть люди искрен­ние — одни в силу неуклюжей наивности, как Пьер Безухов, другие — по природной независимости, привержен­ности к русской старине, как Марья Дмитриевна, или бла­годаря юношеской чистоте и неиспорченности, как моло­дые Ростовы; есть и добрые, покорные судьбе люди, как, например, княжна Марья; или такие, кем движет не про­сто доброта, а гордость, мучительное недовольство своей средой, живущей нездоровою жизнью, — таков князь Анд­рей.

Но вот по водной глади пробегает дрожь. Все прихо­дит в движение. Русская армия в Австрии. В действие вступает рок. Здесь его царство — среди разбушевавшихся стихий, среди стихии войны. Истинные полководцы — те, которые и не пытаются руководить, а, как Кутузов и Ба­гратион, стараются «делать вид, что все, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось хоть не по его приказанию, но со­гласно с его намерениями». Благо тому, кто вручит себя судьбе! Счастье в том, чтобы действовать непосредствен­но — это нормальное и здоровое состояние. Смятенные умы обретают равновесие. Князь Андрей дышит полной грудью, он чувствует наконец, что живет. И в то время как там, вдали от животворного действия священных бурь, две лучших, чистейших души, Пьер и княжна Марья, забо­левают одним из недугов света — ложью любви, здесь, под Аустерлицем, на князя Андрея, которого ранение вы­рывает из опьяняющей борьбы стихий, внезапно нисходит великое умиротворение. Лежа на спине, он не видит ниче­го «кроме неба — высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками».

«Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал», — думал он. «Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его... И слава богу!»

Но жизнь снова захватывает князя Андрея — волна спадает и влечет его за собой. Слабые, беспокойные души блуждают в потемках, напрасно ища опоры в удушливой атмосфере больших городов. Порой в отравленный воз­дух, которым дышит светское общество, врываются вол­шебные, одуряющие и опьяняющие испарения природы, весна, любовь — слепые силы, которые толкают к князю Андрею очаровательную Наташу и через мгновение бро­сают ее в объятия первого попавшегося соблазнителя. И такую поэзию, нежность, сердечную чистоту — все это растлил свет! По-прежнему беспредельно небо, раскинув­шееся над «оскорбительной низостью всего земного». Но люди не видят неба. Даже Андрей забыл об озарении, по­сетившем его в Аустерлице. И для него небо опять стало «низким, давившим сводом», прикрывающим пустоту.

Пора вновь всколыхнуть эти прозябающие души ура­ганом войны. Родина подвергается нашествию. Бороди­но. Торжественное величие этого дня. Всякая вражда ис­чезла. Долохов обнимается с врагом своим Пьером. Анд­рей, раненный, плачет от жалости и сострадания к челове­ку, которого он ненавидел больше, чем кого бы то ни бы­ло, к Анатолю Курагину, встреченному им в лазарете. Беззаветное самопожертвование во имя родины и покор­ность божественному предопределению объединяют все сердца.

«Надо принимать строго и серьезно эту страшную не­обходимость. Война есть наитруднейшее подчинение сво­боды человека законам бога. Простота есть покорность богу».

Душа русского народа и его покорность судьбе вопло­щены в главнокомандующем Кутузове.

У этого старика оставались как будто «одни привычки страстей и вместо ума... одна способность спокойного со­зерцания хода событий... Он ничего не придумает, ничего не предпримет... но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит».

«Он высматривает на лицах солдат ту неуловимую си­лу, которая называется волей к победе и в которой залог будущей победы».

«Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, — это неизбежный ход событий, и он умеет ви-

деть их, умеет понимать их значение... и умеет отре­каться... от своей личной воли...»

В его груди бьется русское сердце. Фатализм, прису­щий русскому народу с его спокойным героизмом, вопло­щен также и в бедном мужике, Платоне Каратаеве, про­стом, богобоязненном, смиренном, с неизменно доброй улыбкой воспринимающем и страдания, и самую смерть. Пережив величайшие испытания, трагедию родины, прой­дя через муки агонии, два героя романа, Пьер и Андрей, достигают морального освобождения и духовной радости силою любви и веры, которые открывают им бога живого.

Толстой на этом не останавливается. Действие эпилога происходит в 1820 г., на стыке двух эпох — напо­леоновских войн и восстания декабристов. Создается впечатление непрерывности и вечной возобновляемости жизни. Вместо того чтобы начать и кончить потрясения­ми, Толстой кончает, как и начал, в момент, когда боль­шой вал откатился, но уже зарождается следующий. Уга­дываются будущие герои, конфликты, которые между ни­ми возникнут, черты ушедших живут в тех, кто приходит им на смену¹.

Ястарался выделить основные линии романа, ибо у нас почти никто еще не пытался это сделать. Но как передать чувства, которые вызывают в нас сотни челове­ческих образов, наделенных несравненной жизненной си­лой и неповторимой индивидуальностью! Ведь таковы

¹ Пьер Безухов, женившийся на Наташе, станет декабристом. Он ос­новал тайное общество, в цели которого входит охрана общего блага, нечто вроде Тугендбунда. Наташа с восторгом относится к его проек­там. Денисов не признает мирной революции, но он готов к вооруженно­му восстанию. Николай Ростов по-прежнему слепо верен своему пони­манию солдатского долга. Недаром он говорил после Аустерлица: «На­ше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и все...», — теперь он сердится на Пьера и заявляет, что присяга для него важнее всего. «И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить — ни на секунду не задумаюсь и пойду». Его жена, княжна Марья, одоб­ряет его. Сын князя Андрея, пятнадцатилетний Николай Болконский, хрупкий, болезненный, очаровательный мальчик, с громадными глазами и золотистыми волосами, лихорадочно вслушивается в спор: все его симпатии на стороне Пьера и Наташи; он не любит Николая и Марьи; он боготворит своего отца, которого едва помнит; он мечтает походить на него, стать великим, выполнить какое-то великое предназначение — какое, он не знает... «Что бы он ни говорил, я сделаю это... Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен». И роман заканчивается сновиде­нием ребенка: Николай видит себя и Пьера в касках, как у героев Плу­тарха. За ними идет огромное войско, а впереди них — Слава. Если бы «Декабристы» были написаны, без сомнения, маленький Болконский стал бы одним из героев этого романа. — Р. Р.

эти солдаты, крестьяне, вельможи, русские, австрийцы, французы! Толстой не позволил себе здесь никакой им­провизации. Для этой галереи портретов, не имеющей се­бе равных во всей европейской литературе, Толстой сде­лал бесчисленное множество зарисовок: обдумывал «мил­лионы возможных сочетаний» (по его собственным сло­вам), рылся в библиотеках, использовал все семейные архи­вы ¹, все свои заметки и жизненные наблюдения. Вот эта-то тщательность подготовительной работы и обеспечила прочность всего здания, вместе с тем отнюдь не стеснив свободу творческого процесса. Толстой работал с энту­зиазмом, с жаром и восторгом, и читатель все это ощу­щает — в особенности ту юную свежесть чувств, которая составляет величайшее обаяние «Войны и мира». Ни в од­ном произведении Толстого нет такого многообразия ге­роев — детей и подростков, и каждый образ — молодой Николай Ростов, Соня, бедный маленький Петя — это му­зыка чистейшего звучания и изящества, умиляющая нас, как мелодии Моцарта.

С наибольшим совершенством написана Наташа. Ми­лая девчурка, проказница и хохотунья, с любящим серд­цем, она как бы живет рядом с вами, и вы следите за ее ро­стом с целомудренной нежностью брата — кому из чита­телей не кажется, что он встречал ее в своей жизни?.. Чу­десна весенняя ночь, когда Наташа у залитого лунным светом окна своей комнаты мечтает, фантазирует, а князь Андрей нечаянно слышит ее, стоя у открытого окна ни­жнего этажа... Волнения первого бала, любовь, томление любви, расцвет не осознанных еще желаний и стремлений, поездка в санях, ночь в лесу, причудливо искрящийся снег... Наташа покоряет нас своей смятенной нежностью. Вечер в опере и тот странный мир искусства, от которого хмелеет разум; безумие сердца, безумие плоти, изнемо­гающей от любви, муки, которые очищают душу, священ­ное сострадание у изголовья умирающего жениха... Вызы­ваешь в памяти все переживания бедняжки Наташи, и кажется, что это страдает и радуется самый любимый и близкий тебе человек. Да, этот образ служит безжалост­ной мерой при оценке почти всех женских типов, создан­ных современными романистами и драматургами! Тол­стому удалось запечатлеть трепет самой жизни, читаешь,

¹ Я уже говорил, что семьи Ростовых и Болконских в «Войне и ми­ре» во многом напоминают семьи отца и матери Толстого. В кавказских повестях и севастопольских рассказах мы уже встречали прообразы мно­гих офицеров и солдат из «Войны и мира». — Р. Р.

и тебе кажется, что ты видишь, как от строчки к строчке меняется жизнь героев. Столь же совершенный образ — княжна Марья, дурнушка, прекрасная своею добротой. И как бы покраснела эта застенчивая, неловкая девушка, как покраснели бы все те, кто похож на нее, узнав, что взор художника проник в сокровенные тайники женского сердца, пугливо скрываемые ото всех!

Как я уже говорил, женские образы значительнее муж­ских; особенно это относится к двум главным героям ро­мана, которых Толстой наделил своими собственными мыслями. Я имею в виду бесхарактерного, мягкого Пьера Безухова и пламенного, но сухого князя Андрея Болкон­ского. Их душам не хватает цельности; характеры их не развиваются, не растут вместе с возрастом — отсюда веч­ные колебания и переходы из одной крайности в другую вместо закономерного движения вперед. Мне, разумеется, возразят: таков русский характер. Однако я должен отме­тить, что и русские подвергли Толстого такой же крити­ке, — как, например, Тургенев, упрекавший Толстого за статичность психологии его героев. «Настоящего разви­тия нет ни в одном характере... а есть старая замашка передавать колебания, вибрации одного и того же чув­ства...»¹ Толстой и сам соглашался, что местами он не­сколько поступился закономерностью психологического развития характеров ² во имя правдивости исторического полотна в целом.

И в самом деле, величие «Войны и мира» заключается прежде всего в воскрешении исторической эпохи, когда пришли в движение целые народы и нации столкнулись на поле битвы. Народы — истинные герои этого романа; а за ними, как за героями Гомера, стоят ведущие их боги: не­видимые силы, «бесконечно малое, ведущее массы» дуно­вение бесконечности. Десница судьбы, скрытая от взоров наций, сталкивает их друг с другом в гигантских сраже­ниях, и все эти события изображены Толстым с грандио­зностью древних преданий. Напрашивается сравнение не только с «Илиадой», но и с индусскими эпопеями³.

¹ Письмо И. С. Тургенева к П. В. Анненкову от 2 февраля 1868 г. — Р. Р.

² В особенности он указывал в этом смысле на развитие характера князя Андрея в первой части романа. — Р. Р.

³ Нельзя не пожалеть, что Толстой, в ущерб красоте поэтического построения «Войны и мира», иногда перегружает роман философскими рассуждениями, в особенности последние части. Он хочет во что бы то ни стало изложить свою теорию исторического рока. Плохо то, что он возвращается к этому слишком часто и повторяется. Флобер, который «испускал крики восторга», читая первые два тома, и считал их «непрев­зойденными», «полными чисто шекспировских откровений», бросил со скукой третий том: «Он ужасающе съехал. Он повторяется и философ­ствует. Виден русский барин и автор, а до сих пор была видна только природа и человечество» (письмо к Тургеневу, январь 1880 г.). — Р. Р.

«Анна Каренина» и «Война и мир» — высочайшие вехи периода творческой зрелости Толстого. «Анна Каренина» еще более совершенное произведение, чем «Война и мир», написанное более зрелым и уверенным в своем мастер­стве, более искушенным в знании человеческих страстей художником. Но в этом романе нет той свежести, моло­дости, того пламени и энтузиазма, нет того размаха кры­льев, что в «Войне и мире». Толстой уже не ощущает пре­жнего наслаждения от творчества. Умиротворение, кото­рое принес ему на первых порах брак, миновало. В закол­дованный круг любви и искусства, воздвигнутый вокруг него графиней Толстой, вновь начинают прокрадываться нравственные муки.

Уже в первых главах «Войны и мира», написанных год спустя после женитьбы, в признаниях князя Андрея Пьеру по поводу супружеской жизни, слышится разоча­рование мужа, который видит в любимой жене чужого ему человека, без вины виноватого, невольную помеху на пути морального совершенствования. Письма 1865 г. возвещают близящийся возврат религиозных терзаний. Пока это только мимолетные угрозы, которые заглу­шаются радостью бытия. Но в 1869 г., когда Толстой кончает «Войну и мир», он переживает более серьезное потрясение.

Толстой уехал из дому на несколько дней по делам имения. Ночью он лежал в постели и не спал; он слышал, как пробило два часа.

«...я устал страшно, хотелось спать и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я те­бе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал, и никому не дай бог испытать. Я вскочил, велел закладывать. Пока заклады­вали, я заснул и проснулся здоровым. Вчера это чувство в гораздо меньшей степени возвратилось во время ез­ды...»¹

¹ Письмо к жене. Воспоминание об этой ужасной ночи запечатлено также в «Записках сумасшедшего» (1884 г.). — Р. Р.

Очарованный замок, который так трудолюбиво возд­вигала любовь графини Толстой, дает трещины. По окон­чании «Войны и мира» возникает душевная пустота, кото­рую писатель пытается заполнить философскими¹ и педа­гогическими занятиями: он задумывает составить «Азбу­ку» для народа и работает над ней с необычайным увлече­нием четыре года; он гордится своей «Азбукой» больше, чем «Войной и миром», и, кончив ее (в 1872 г.)², состав­ляет еще одну учебную книгу для чтения (1875 г.). Потом увлекается греческим языком, изучает его с утра до ночи. Толстой забрасывает все и вся, открывает для себя «восхитительного Ксенофонта» и Гомера, истинного Гомера, не того, которого преподносят переводчики. «Все эти Фосы и Жуковские поют каким-то медово-па­точным, горловым, подлым и подлизывающимся голо­сом, а тот черт и поет, и орет во всю грудь и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его может слушать»³.

«...без знания греческого нет образования... Я... убе­дился, что из всего истинно прекрасного и просто пре­красного, что произвело слово человеческое, я до сих пор ничего не знал...»⁴

Он и сам сознает, что его увлечение граничит с без­умием. Не щадя сил, он с такой страстностью погружа­ется в занятия, что заболевает. В 1871 г. ему приходится ехать на кумыс в Самарскую губернию к башкирам. За ис­ключением древних греков, он недоволен всем на свете. После судебного процесса в 1872 г. он серьезно поговари­вает о том, чтобы все распродать и переселиться в Ан­глию. Графиня Толстая приходит в отчаяние от таких планов.

«Если ты все сидишь над греками, — ты не выле­чишься. Они на тебя нагнали эту тоску и равнодушие к жи-

¹ Заканчивая «Войну и мир» летом 1869 г., он впервые знакомится с Шопенгауэром и приходит от него в восторг: «Шопенгауэр — гениальнейший из людей» (письмо к Фету от 30 августа 1869 г.). — Р. Р.

² Эта «Азбука» — огромный учебник в 700 — 800 страниц, разделен­ный на четыре книги; содержит, помимо изложения методов преподава­ния, многочисленные рассказы. Впоследствии они составили «Четыре книги для чтения». — Р. Р.

³ Еще он говорил, что Гомер и его переводчики так же разнятся друг от друга, как «отварная и дистиллированная теплая вода и вода из ключа, ломящая зубы, с блеском и солнцем и даже со щепками и сорин­ками, от которых она еще чище и свежее» (письмо к Фету, декабрь 1870 г.). — Р. Р.

⁴ Письмо к Фету от 1...6 января 1871 г. — Р. Р.

зни настоящей. Недаром это мертвый язык, он наводит на человека и мертвое расположение духа»¹.

Наконец, утомившись от множества возникавших и тут же отбрасывавшихся проектов, он 19 марта 1873 г., к великой радости графини, принимается за «Анну Каре­нину». В годы работы над «Анной Карениной» жизнь его омрачается семейным трауром²; к тому же заболевает жена, «...нет у нас в доме благополучия...»³

В «Анне Карениной» чувствуется кое-где печаль пере­житого, как бы след перегоревших страстей⁴. За исключе­нием прелестных страниц сватовства Левина, любовь в этом романе не проникнута той юношеской поэтич­ностью, которая есть в «Войне и мире» — эпопее, не усту­пающей лучшим лирическим поэмам всех веков. В «Анне Карениной» любовь принимает характер острый, чув­ственный, властный. Если, говоря о роке в связи с «Вой­ной и миром», мы представляли себе Кришну — разящее, но безмятежное божество, которое бесстрастно повеле­вает судьбами царств, то в «Анне Карениной» царствует безумие любви, «сама Венера». Это она — в чудесной сце­не бала, когда страсть, помимо их воли, охватывает Анну и Вронского, — придает Анне, одетой в черный бархат, со скромными анютиными глазками в прическе, «что-то чу­ждое, бесовское и прелестное», несмотря на невинность ее красоты. Это она — после объяснения Вронского в люб­ви — озаряет своим блеском лицо Анны, «но блеск этот был не веселый, — он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи». Это она вливает в сердце честной и рассудительной женщины, молодой любящей матери, свою сладострастную отраву, которая переполняет и в конце концов губит Анну.

Каждый, кто сталкивается с Анной, чувствует на себе притягательную и страшную силу, исходящую от «самой Венеры». Кити первая обнаруживает это и пугается. Ми­стический ужас примешивается к восторгам Вронского, когда он идет на свидание с Анной. Левин в ее присут-

¹ Письмо С. А. Толстой. — Р. Р.

^г Смерть троих детей (18 ноября 1873 г., в феврале 1875 г., в конце ноября 1875 г.), тетушки Татьяны Александровны, заменявшей ему мать (20 июня 1874 г.), и тетушки Пелагеи Ильиничны (22 декабря 1875 г.). — Р. Р.

³ Письмо к Фету от 29 февраля... 1 марта 1876 т. — Р. Р.

⁴ «Женщины — это главный камень преткновения в деятельности человека. Трудно любить женщину и делать что-нибудь. Для этого есть одно средство с удобством и без помехи любить — это женитьба». — Р. Р.

ствии теряет всю свою волю. Анна понимает, что она уже не принадлежит себе. По мере развития романа неумоли­мая страсть мало-помалу разрушает все нравственные устои, поддерживавшие эту гордую женщину. Все, что есть в ней лучшего, — ее мужественная, искренняя душа, — распадается и гибнет: у нее не остается моральных сил, чтобы противиться светской суетности; теперь единствен­ная цель ее жизни — нравиться во что бы то ни стало свое­му возлюбленному; стыдясь самой себя, она решает ни­когда больше не иметь детей; она испытывает муки ревно­сти; поработившая ее чувственность заставляет Анну лгать каждым жестом, взглядом, голосом; она скатыва­ется до нравственного уровня женщин, которые готовы кружить головы всем мужчинам без разбора; она прибе­гает к морфию, чтобы забыться; и так продолжается до того дня, когда невыносимые душевные муки, горькое со­знание своего морального падения бросают ее под колеса поезда. «Мужик с взъерошенною бородою, маленький и страшный», — зловещее видение, которое являлось во сне и ей и Вронскому, — нагибается «над мешком и рука­ми что-то копошится там...» и тащит остатки того, что было некогда жизнью, исполненной «тревог, обманов, горя и зла...».

«Мне отмщение, и аз воздам», — говорит господь...¹ В центре романа — трагедия души, испепеляемой стра­стью, сокрушенной карою господней; трагедия эта созда­на единым дыханием, раскрыта до сокровенных глубин; вокруг этой центральной сюжетной линии, как и в «Войне и мире», Толстой расположил линии менее значительные: историю других жизней. К сожалению, здесь связь между линиями отдельных героев, параллельными и чередующи­мися, не так гибка и естественна, как в симфонии «Войны и мира», где достигнуто высшее единство и гармония. Кое-где жалеешь, что такое совершенное реалистическое мастерство тратится на описания, без которых можно обойтись, — я имею в виду описания аристократических кружков Петербурга, их праздной болтовни. Наконец, здесь еще резче, чем в «Войне и мире», Толстой сопостав­ляет картины жизни и свои философские идеи, свои пои­ски морального совершенства. И тем не менее «Анна Ка­ренина» — это целый мир, богатства которого неисчер­паемы. То же обилие персонажей, что и в эпопее «Война и мир», и все написаны необыкновенно жизненно и прав-

¹ Эпиграф к книге. — Р. Р.

диво. Мужские образы, мне кажется, достигают здесь да­же большего совершенства. Толстому необычайно уда­лись два образа: Степана Аркадьевича, очаровательного эгоиста, которому нельзя не улыбнуться в ответ на его ла­сковую улыбку, и Каренина, крупного чиновника, госу­дарственного деятеля, корректного и ограниченного, с глубоко вкоренившейся привычкой вечно скрывать свои истинные чувства под маской иронии; смесь достоинства и подлости, фарисейства и христианских чувств — противоестественное порождение светской среды, живу­щей искусственными страстями и чувствами. Несмотря на ум и стремление к самопожертвованию, Каренину никог­да не освободиться от влияния этой среды; больше того, с полным основанием он перестает доверять даже со­бственному сердцу и, действительно отдавшись доброму порыву, способен лишь впасть в нелепейший мистицизм. Главный интерес — наряду с трагедией Анны и разно­образными картинами русского общества шестидесятых годов (здесь и салоны, и военные круги, и балы, и театры, и скачки) — заключается в автобиографичности романа. Константин Левин, в большей степени, чем какой-либо другой персонаж Толстого, является его воплощением. В Левине мы узнаем не только убеждения самого Толсто­го — одновременно консервативные и демократические, убеждения мужиковствующего аристократа, который враждебен либерализму и презирает интеллигентов¹, — он наделил его также и чертами своей собственной био­графии. Любовь Левина и Кити, первые годы их супруже­ства — это отражение первых лет семейной жизни самого Толстого; так же как и описание смерти брата Левина — это мучительное воссоздание смерти брата Толстого, Дмитрия, Последняя часть, быть может, и не нужна для развития романа, зато позволяет нам познакомиться с тогдашним душевным состоянием Толстого. Если эпи­лог «Войны и мира» — творческий переход автора к сле­дующему уже задуманному произведению, то эпилог «Анны Карениной» — это переход самого автора к новым поискам морального совершенства, переход, завершив­шийся два года спустя, когда он написал «Исповедь». На протяжении всего романа Толстой иногда иронически, иногда с нескрываемым гневом критикует современное ему светское общество — то общество, с которым он бу-

¹ Надо отметить, что в эпилоге Левин явно враждебно относится к войне, к национализму и панславизму. — P.P.

дет непримиримо бороться и впредь во всех своих после­дующих произведениях. Он объявляет войну лжи — всяческой лжи, равно как добродетельной, так и пороч­ной, войну болтовне либералов, религии и благотвори­тельности салонов, войну светскому обществу, которое уродует человека и безжалостно гасит благородные ду­шевные порывы! Перед лицом смерти светские условности внезапно предстают в истинном свете. Чопорный Каренин, обычно находящийся во власти фальшивых чувств, внезапно смягчается, когда Анна заболевает и жизнь ее в опасности. Во мрак его омертвелой души проникает луч любви и христианского всепрощения. Все трое — муж, же­на и любовник — вдруг преображаются. Всё становится таким простым, все — честны. Но, по мере того как Анна поправляется, каждый из троих чувствует, «что, кроме благой духовной силы, руководившей его душой, была другая, грубая, столь же или еще более властная сила, ко­торая руководила его жизнью, и что эта сила не даст ему того смиренного спокойствия, которого он желал». И каждый из них заранее знает, что будет побежден в этой борьбе, что «его не допустят сделать то, что казалось ему теперь так естественно и хорошо, а заставят сделать то, что дурно, но им кажется должным»¹.

Левин, так же как и Толстой, который воплотил себя в этом образе, очищается духовно именно потому, что и его коснулась смерть. До тех пор «верить он не мог, а вместе с тем он не был твердо убежден в том, чтобы все это было несправедливо». С того дня, когда он присут­ствовал при смерти брата, ему стало страшно своего неве­рия. Семейная жизнь на некоторое время успокоила его терзания, но с рождением первенца терзания возобнов­ляются. Он то впадает в религиозность и молится, то от­рицает бога. Тщетно ищет он спасения у философов. Он растерян до такой степени, что готов поддаться соблазну самоубийства. Спасает физическая работа: вот где все ясно, никаких сомнений. Левин беседует с крестьянами; один из них говорит ему о людях, которые считают необ­ходимым «не для нужд своих жить, а для бога». Для него это откровение. Он видит теперь антагонизм, который разделяет сердце и разум. Разум учит жестокой борьбе за существование, так может ли любовь к ближнему быть разумной?

¹ «Зло есть то, что разумно с мирской точки зрения. Самопожертво­вание, любовь — бессмыслица». — Р. Р.«Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я знаю это сердцем...»

Это приносит ему успокоение. Слова простого мужи­ка, который руководствуется лишь голосом сердца, обра­щают Левина к богу... К какому богу? Он не старается доискаться. Левин в это время, как и Толстой в течение долгого периода своей жизни, со смирением принимает учение церкви и отнюдь не восстает против ее догматов.

«Свод, который я вижу, не есть неправда... и я прав, го­воря, что звезды ходят».

Душевные терзания Левина, мысли о самоубийстве, которые он скрывает от Кити, — через все это Толстой проходит сам, когда пишет «Анну Каренину», все это и он скрывает от своей жены. Но он-то не обрел еще того уми­ротворения, которое дал своему герою. По правде говоря, не очень веришь этому спокойствию. Чувствуется, что Ле­вин скорее силится его достигнуть, чем достигает на са­мом деле, и недалек день, когда он снова впадает в сомне­ния. Толстой не заблуждался на этот счет. Ему было очень трудно довести до конца «Анну Каренину». Роман наскучил автору, прежде чем он успел его окончить¹. Он уже не может больше работать над ним. Он сам себе вну­шает отвращение и ужас, впадает в апатию. И вот тогда-то в пустоте опротивевшей жизни вдруг поднялась, как бы смерч над бездной, неудержимая тяга к смерти. Об этих страшных годах Толстой рассказал позднее, когда бездна осталась позади².