Жизнь Толстого 3 страница

Несмотря на это, все искали сближения с юным собра­том, окруженным ореолом двойной славы- — писателя и героя Севастополя. Тургенев, который «плакал и кричал «ура!», читая севастопольские рассказы, встретил его с распростертыми объятиями. Но они не могли понять друг друга. Обоих отличали зоркость взгляда, но какую несходную окраску придавали всему их столь несхожие характеры! Один — иронический и чувствительный, влю­бленный и разочарованный, обожествляющий красоту; другой — неистовый, гордый, страстно жаждущий нрав­ственного совершенства, неутомимо ищущий скрытого в душе бога.

В особенности сердило Толстого то обстоятельство, что все эти литераторы считали себя избранной кастой — мозгом человечества. Его антипатия к ним, быть может подсознательно, была антипатией дворянина-помещика и офицера к либеральничающим разночинцам, пустив­шимся в литературу¹. Характерной его чертой было так­же — он сам это отмечает — «чувство отпора против всеоб­щего увлечения»². Он не доверял людям и испытывал

¹ Тургенев жаловался А. Головачевой-Панаевой на «глупую кичли­вость» Толстого «своим захудалым графством», на его «юнкерское ухар­ство» (Головачева-Панаева. «Русские писатели и артисты»), — Р. Р.

² «Должен сказать (и это моя хорошая или дурная черта, но всегда мне бывшая свойственной), что я всегда противился невольно влияниям извне, эпидемическим... Вообще я теперь узнаю в себе то же чувство от­пора против всеобщего увлечения» (письмо к П. Бирюкову от 18 февраля 1906 г.) — Р. Р.

тайное презрение к человеческому разуму, поэтому ему всюду мерещилась ложь — самообман или надуватель­ство ближних.

«Он никогда не верил в искренность людей. Всякое ду­шевное движение казалось ему фальшью, и он имел при­вычку необыкновенно проницательным взглядом своих глаз насквозь пронизывать человека, когда ему казалось, что тот фальшивит» ¹.

«Как он прислушивался, как всматривался в собесед­ника из глубины серых, глубоко запрятанных глаз, и как иронически сжимались его губы...»²

Тургенев «говорил мне, что он никогда в жизни не переживал ничего тяжелее этого испытующего взгляда, который, в соединении с двумя-тремя словами ядови­того замечания, способен был привести в бешенст­во...»³

С первых же встреч между Толстым и Тургеневым вспыхивают ожесточенные споры⁴. Однако, расставшись, они успокаивались и старались отдать друг другу дол­жное. Время лишь усиливало отвращение Толстого к ли­тературной среде. Он не мог простить писателям, что они, сами ведя безнравственную жизнь, претендуют на роль проповедников нравственности.

«Я убедился, что почти все... были люди безнравствен­ные и в большинстве люди плохие, ничтожные по характе­рам — много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни, — но самоуверен-

¹ Тургенев. — Р. Р.

² Григорович. — Р. Р.

³ Евгений Гаршин. «Воспоминания об И.С. Тургеневе». 1883. — Р. Р.

⁴ Самый бурный, приведший к окончательному разрыву, произо­шел в 1861 г. Тургенев кичился своей склонностью к филантропии и лю­бил рассказывать о том, что его дочь занимается благотворительными делами. Толстого же ничто не раздражало так сильно, как светская бла­готворительность .

«А я считаю, — сказал он, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театраль­ную сцену».

Спор разгорелся. Тургенев вне себя пригрозил Толстому, что уда­рит его. Толстой потребовал немедленного удовлетворения — дуэли на ружьях. Тургенев, который тут же пожалел о своей вспышке, прислал ему извинительное письмо. Но Толстой не простил его. Однако спустя семнадцать лет, как будет видно из дальнейшего нашего исследования, он сам просил у Тургенева прощения — в ту пору, в 1878 г., в нем произо­шел перелом: он осуждал свою прошлую суетную жизнь и смирял свою гордыню перед богом. — Р. Р.

ные и довольные собой, как только могут быть люди со­всем святые... Люди эти мне опротивели...»¹

Он разошелся с ними. Однако в течение некоторого времени разделял их небескорыстную веру в искусство², тешившее его тщеславие. Искусство было как бы хорошо оплачиваемой религией.

«Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество; у меня была слава.

Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была ве­ра, и я был одним из жрецов ее. Быть жрецом ее было очень приятно и выгодно»³.

Чтобы посвятить себя целиком искусству, он подал в отставку (ноябрь 1856 г.).

Однако такой человек, каким был Толстой, не мог дол­го себя обманывать. Он был не в состоянии жить без на­стоящей веры. Теперь он хотел верить в прогресс. Ему ка­залось, что «этим словом выражается что-то»⁴. Путеше­ствие за границу — с 29 января по 30 июля 1857 г., — во Францию, Швейцарию и Германию, разрушило эту веру⁵. В Париже, 6 апреля 1857 г., он присутствовал при смерт­ной казни; это зрелище показало «мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отдели­лась от тела, и то и другое врозь застучало в ящике, я по­нял — не умом, а всем существом, — что никакие теории разумности существующего и прогресса не могут оправ­дать этого поступка и что, если бы все люди в мире по ка­ким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, — я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я со своим серд­цем»⁶.

В Люцерне, 7 июля 1857 г., его возмутило, что остано­вившиеся в отеле «Швейцергоф» богатые англичане не по­желали подать милостыню обездоленному странствую-

¹ «Исповедь». — Р. Р.

² «Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было; тогда же я только смутно подозревал это и только, как и все су­масшедшие, — называл всех сумасшедшими, кроме себя» («Испо­ведь»). — Р. Р.

³ «Исповедь», гл. П. — Р. Р.

⁴ «Исповедь», гл. III. — Р. Р.

⁵ От этого периода остались очаровательные, полные молодого пыла письма Толстого к его юной тетушке графине Александре Анд­реевне Толстой. — Р. Р.

⁶ «Исповедь», гл III. — Р. Р.

щему певцу; он выражает по этому поводу в «Записках князя Д. Нехлюдова» свое презрение ко всем иллюзиям, дорогим для либералов, которые «сделали себе подразде­ления в этом... хаосе добра и зла, провели воображаемые черты по этому морю...».

Для них «цивилизация — благо; варварство — зло; сво­бода — благо; неволя — зло. Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие перво­бытные потребности добра в человеческой натуре. И кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилиза­ция, что варварство?.. И кто видел такое состояние, в ко­тором бы не было добра и зла вместе?.. Один, только один есть у нас непогрешимый руководитель, всемирный дух...», который «велит нам бессознательно жаться друг к другу».

Вернувшись в Россию, в Ясную Поляну, Толстой сно­ва занялся делами крестьян¹, однако у него нет иллюзий относительно народа; он пишет:

«Что бы ни говорили защитники народного смысла, толпа есть соединение хотя бы и хороших людей, но со­прикасающихся только животными, гнусными сторона­ми... и выражающая только слабость и жестокость чело­веческой природы»².

Поэтому и обращается он не к толпе, а к сознанию каждого человека, каждого сына народа в отдельности. Ибо свет для него — в душе человеческой. Он основывает школы, не зная хорошенько, чему надо учить. Чтобы нау­читься самому, он предпринимает вторично путешествие в Европу, с 3 июля 1860 г. по 23 августа 1861 г.³

Он изучает различные педагогические системы. И, как и следовало ожидать, отбрасывает их одну за другой. Два

¹ Приехав в Россию непосредственно из Швейцарии, он обнаружи­вает, что «в России жизнь постоянный, вечный труд и борьба с своими чувствами. Благо, что есть спасенье — мир моральный, мир искусств, поэзии и привязанностей. Здесь никто, ни становой, ни бурмистр, мне не мешают, сижу один, ветер воет, грязь, холод, а я скверно, тупыми паль­цами разыгрываю Бетховена и проливаю слезы умиленья, или читаю «Илиаду», или сам выдумываю людей, женщин, живу с ними, мараю бу­магу или думаю, как теперь, о людях, которых люблю» (письмо к А. А. Толстой от 18 августа 1857 г.). — Р. Р.

² «Записки князя Д. Нехлюдова». — Р. Р.

³ Во время этого путешествия в Дрездене он познакомился с Ауэрбахом, первым его наставником в деле просвещения народа, в Киссингене — с Фребелем; в Лондоне — с Герценом; в Брюсселе — с Прудоном, который, по-видимому, произвел на него сильное впечатле­ние. — Р. Р.

посещения Марселя показали ему, что подлинное просве­щение народа происходит не в школе (школьное обучение он считает смехотворным), а посредством газет, музеев, библиотек; школой является и улица, сама жизнь, кото­рую он называет «бессознательной или добровольной школой». Обязательной школе, которую он считает ги­бельной и глупой, он противопоставляет эту доброволь­ную школу, которую и пытается создать по возвраще­нии в Ясную Поляну¹.

Его принцип — свобода. Он считает недопустимым, чтобы люди, возомнившие себя избранными — «при­вилегированное либеральное общество», — навязыва­ли свою науку и свои ошибки народу, потребности кото­рого им не понятны. Они не имеют на это никакого права. В университетах воспитывают по произволу «...не таких людей, каких нужно человечеству, а каких ну­жно испорченному обществу... Из них выходит то, что должно выходить: или чиновники, только удобные для правительства, или чиновники-профессора, или чиновни­ки-литераторы, удобные для общества, или люди, бес­цельно оторванные от прежней среды, с испорченною молодостию и не находящие себе место в жизни... раздражен­ные, больные либералы»². Пусть сам народ скажет, чего он хочет. Если он не нуждается «в искусстве чтения и пись­ма, навязываемых ему интеллигентами», у него есть на то свои причины: у него есть другие умственные потребно­сти, более неотложные и насущные. Постарайтесь понять и удовлетворить эти потребности!

Эти теории свободомыслящего консерватора-революционера, каким он всегда был, Толстой пытается воплотить в жизнь в Ясной Поляне: он хотел стать това­рищем для своих учеников, не учителем, а как бы соучени­ком³. В то же время он старался внести дух человечности во взаимоотношения помещика с крестьянами. Выбран­ный в 1861 г. мировым посредником Крапивенского уез­да, он становится защитником народа от злоупотребле­ний помещиков и правительства.

Не следует, однако, думать, что эта общественная дея­тельность полностью занимала и удовлетворяла его. Он,

¹ Главным образом в 1861 — 1862 гг. — Р. Р.

² «Воспитание и образование». — Р. Р.

³ Толстой изложил эти теории в журнале «Ясная Поляна» за 1862 г. См. превосходную книгу Т. Бодуэна «Толстой-воспитатель» (Париж, 1920). — Р. Р.

как и раньше, раздираем противоречивыми страстями. Несмотря на то что Толстой презирал светское общество, он любил его и нуждался в нем. Временами он предавался светским развлечениям, потом вновь его обуревала жа­жда деятельности. Рискуя жизнью, ходил он на медведя. Проигрывал крупные суммы. Иногда подпадал даже под влияние презираемой им петербургской литературной среды- Но после всех излишеств он неизменно испытывал приступы отвращения. Произведения этого периода но­сят, к сожалению, следы этой творческой и душевной не­уравновешенности. В рассказе «Два гусара» (1856 г.) чув­ствуется несвойственный Толстому, неприятно поражаю­щий у него, фатовской и светский тон. «Альберт», напи­санный в Дижоне в 1857 г., — странное, слабое произведе­ние, лишенное присущей Толстому глубины и точности изображения. В «Записках маркера» (1856 г.), вещи силь­ной, но написанной наспех, проглядывает, как мне ка­жется, разочарование Толстого в самом себе. Князь Не­хлюдов, его двойник, кончает с собой в притоне.

«Бог дал мне все... богатство, имя, ум, благородные стремления... я... не сделал никакого преступления; но я сделал хуже: я убил свои чувства, свой ум, свою моло­дость... Была ли во мне какая-нибудь сильная страсть, которая бы извиняла меня? Нет».

Даже близость смерти не меняет его.

«Та же странная непоследовательность, шаткость и легкость в мыслях...»

Смерть... В это время мысли о смерти начинают тер­зать Толстого. «Три смерти» (1858 — 1859 гг.) уже предве­щают мрачную картину, нарисованную в «Смерти Ивана Ильича», одиночество умирающего, его ненависть к жи­вущим, его отчаянные «зачем» и «за что», на которые нет ответа. В триптихе «Трех смертей» — богатой дамы, ста­рого чахоточного ямщика и срубленного ясеня — есть свое величие; характеры мастерски очерчены, образы сильно впечатляют, но все произведение, чересчур расхва­ленное критиками, вяло скомпоновано, а в описании смер­ти дерева нет той точности поэтического изображения, ко­торым так сильны толстовские описания природы- В це­лом трудно определить, что здесь преобладало: искусство для искусства или же нравственная идея.Толстой и сам этого не знал. Его выступление в Мо­сковском обществе любителей российской словесности 4 февраля 1859 г. звучит как защита искусства для искус­ства¹; председатель общества Хомяков выступил с ответ­ной речью, в которой, отдав должное Толстому как «дея­телю чисто художественной литературы», вместе с тем взял под защиту искусство, ставящее перед собой социаль­ные и нравственные задачи².

Год спустя смерть любимого брата Николая, умерше­го от чахотки в Гиерах (19 сентября 1860 г.)³, до того по­трясла Толстого, что «пошатнула его веру в добро, во все...», даже отвратила от искусства.

«Правда, которую я вынес из тридцати двух лет, есть та, что положение, в которое нас поставил кто-то, есть са­мый ужасный обман... Ну, разумеется, покуда есть... же­лание знать и говорить правду, стараешься узнать и гово­рить... Это одно я и буду делать, только не в форме ваше­го искусства. Искусство есть ложь, а я уже не могу любить прекрасную ложь»⁴.

Но не прошло и полугода, как он вернулся к «прекрас­ной лжи», написав «Поликушку»⁵, одно из тех произведе­ний, в котором Толстой почти не раскрывает нравствен-

¹ «Речь о главенствующей роли в литературе надо всеми временны­ми, модными течениями элементов аристократичности». — Р. Р.

² Он указал Толстому на примеры из его собственных произведе­ний--на старого ямщика из «Трех смертей». — Р. Р.

³ Как уже было сказано, другой брат Толстого, Дмитрий, еще рань­ше (в 1856 г.) умер от чахотки. Сам Толстой в 1856, 1862 и 1871 гг. счи­тал, что у него начинается чахотка. Он был, как он пишет 20 октября 1852 г., «сильного сложения, но слабого здоровья». Он часто страдает от простуды, от заболеваний горла и глаз, мучается зубной болью, ревма­тизмом. На Кавказе «по крайней мере два дня в неделю, — пишет он в 1852 г., — я не выхожу». В 1854 г., когда он едет из Силистрии в Сева­стополь, болезнь задерживает его в пути примерно на месяц. В 1856 г. в Ясной Поляне он переносит воспаление легких. В 1862 г. он едет в Са­марскую губернию к башкирам, чтобы провести там курс лечения кумы­сом, и ездит туда почти каждый год после 1870 г. В переписке с Фетом он очень много места уделяет своему здоровью. Плохим состоянием его здоровья можно объяснить и навязчивость мыслей о смерти. Впослед­ствии он говорил о своей болезни как о лучшем друге:

«Когда болен, представляется, будто спускаешься по покатому склону, перегороженному в одном месте легкой занавеской из легкой ма­терии: по сю сторону жизнь, по ту сторону смерть. Насколько состояние болезни выше нравственной ценностью состояния здоровья! Не говори­те мне о людях, которые никогда не болели! Они ужасны, в особенности женщины! Здоровая женщина, да это настоящий хищный зверь!» (Беседы с П. Буайе, газета «Тан» от 27 августа 1901 т.). — Р. Р.

⁴ Письмо к Фету от 17 октября 1860 г. — Р. Р.

⁵ Рассказ написан в Брюсселе в 1861 г. — Р. Р.

ной идеи моралистических поучений, если не считать его внутреннего смысла — гневного осуждения денег и их тлетворной власти. Рассказ этот, конечно, написан «для искусства» — это подлинный шедевр, и если вообще тут можно в чем-нибудь упрекнуть автора, то разве в излиш­ней щедрости наблюдений, достаточных для написания целого романа, и несколько резком контрасте между страшной развязкой и началом, полным юмора¹.

В этот переходный период, когда гений Толстого ощупью прокладывает себе путь, когда Толстой, подобно Нехлюдову из «Записок маркера», без поддержки «силь­ной страсти, без направленной воли» начинает сомне­ваться в самом себе и чувствовать упадок сил, появляется самое чистое из его произведений — «Семейное счастие» (1859 г.). Оно повествует о чуде любви.

Уже много лет Толстой находился в дружеских отно­шениях с семьей Берсов. Он был по очереди влюблен в мать и в трех ее дочерей². В конце концов он полюбил среднюю. Но он не осмеливался признаться в этом. Со­фья Андреевна Берс была тогда почти ребенком — ей бы­ло всего семнадцать лет, а ему было уже за тридцать; он считал себя стариком, человеком, много испытавшим, со­прикоснувшимся с грязью жизни, и потому думал, что не вправе соединить свою судьбу с невинной молодой деву­шкой. Три года он боролся со своим чувством³. Позднее он рассказал в «Анне Карениной», каким образом он объ­яснился с Софьей Берс и как она ему ответила, — они писа­ли мелом на карточном столе заглавные буквы тех слов, которые ни тот, ни другая не решались произнести вслух. Как у Левина в «Анне Карениной», у него хватило духу, со всею свойственной ему суровой искренностью, показать невесте свой дневник, чтобы ничто в его прошлом, даже

¹ Другой рассказ этого периода, «Метель», — простое описание поездки и связанных с нею воспоминаний (1855 г.) поражает своей поэтичностью и даже музыкальностью. Написанный в 1894 — 1895 гг. «Хозяин и работник» чем-то, вернее, общим фоном напоминает «Ме­тель». — Р. Р.

² Когда он был ребенком, однажды, в припадке ревности, он столкнул с балкона девятилетнюю девочку, с которой играл, и причинил ей серье­зное увечье она долго хромала после этого. Девочка эта стала впо­следствии госпожой Берс. — Р. Р.

³ Прочтите в «Семейном счастии» объяснение Сергея в любви: «Представьте себе, что был один господин А., положим, старый и от­живший, и одна госпожа Б., молодая, счастливая, не видавшая еще ни людей, ни жизни. По разным семейным отношениям он полюбил ее, как дочь, и не боялся полюбить иначе». — Р. Р.

и то, чего он стыдился, не было скрыто от нее; и, так же как Кити в «Анне Карениной», его откровенность застави­ла горько страдать Софью Андреевну. 23 сентября 1862 г. состоялось их бракосочетание.

Но в поэтическом воображении Толстого этот брак со­стоялся уже давно, тогда, когда он писал «Семейное сча­стие» ¹. Уже целых три года он заранее предвкушал и пере­живал и сладкое томление невысказанной любви, и опья­няющие дни взаимных признаний, и долгожданный час, когда произносятся божественные слова и льются слезы от избытка «того счастья, которое бывает раз в жизни и никогда не повторяется», и торжествующее упоение пер­вых месяцев брака, эгоизм любящих, их «беспрестанную, беспричинную радость», и ту усталость, которая насту­пает затем; смутное недовольство, скуку однообразной жизни; тягостное состояние двух слившихся душ, которые неприметно стремятся обособиться и отдаляются друг от друга; опасности, таящиеся для молодой женщины в свет­ской жизни, — кокетство, ревность; смертельно ранящие недоразумения; и, наконец, угасание, исчезновение любви. Пережил он и печальную, тихую осень сердца, когда лю­бовь если и проглядывает, то потускневшая и постарев­шая, хотя, быть может, еще более трогательная из-за про­литых слез и проложенных ими морщин, полная воспоми­наний пережитого и сожалений о непоправимом зле, при­чиненном друг другу, и тоски о напрасно потраченных го­дах, — тишину вечера, полный величия переход любви в дружбу и любовной страсти в материнство... Все, что должно было прийти, Толстой предвидел и перечувство­вал заранее. И, чтобы почувствовать это еще глубже, он старался пережить все так, как переживала она, его люби­мая. В первый и, быть может, единственный раз в твор­честве Толстого роман происходит в сердце женщины, и по­вествование ведется от ее лица. И с каким непревзойден­ным целомудрием! Как прекрасна эта душа, укрытая по­кровом стыдливости... Толстой-психолог на сей раз отка­зался от слишком жестокого анализа; он не стремится во что бы то ни стало представить истину во всей ее наготе. Тайны внутренней жизни скорее угадываются, нежели вы-

¹ Возможно, в этом произведении отражены также переживания, связанные с другим его сильным увлечением. В 1856 г., живя в Ясной По­ляне, он влюбился в очень легкомысленную светскую девушку, полную его противоположность. Он расстался с ней, несмотря на то что она от­вечала взаимностью на его чувства. — Р. Р.

ставлены напоказ. Сердце — и человека и художника — смягчилось. Мысль и форма находятся в гармоническом равновесии. «Семейное счастие» — произведение расиновское по своему совершенству.

Брак, услады и треволнения которого Толстой пред­чувствовал так ясно, должен был стать его спасением. Он болен, устал от жизни, сам себе опротивел. За головокру­жительным успехом, который сопутствовал его первым произведениям, последовало полное молчание критики¹ и равнодушие читателей. Он гордо утверждал, что такое положение вещей ему нравится.

«Репутация моя пала или чуть скрипит. И я внутренно сильно огорчился; но теперь я спокойнее, я знаю, что у меня есть что сказать и силы сказать сильно; а там, что хочет говори публика!» ²

Этими рассуждениями он лишь успокаивал себя. На самом деле он не был уверен в себе как в художнике. Он в совершенстве владел литературным мастерством, но ему казалось, что он не знает, к чему применить его. Он пишет по поводу рассказа «Поликушка», что это «болтовня на первую попавшуюся тему человека, который... владеет пером»³. Его преследуют неудачи и на поприще обще­ственном. В 1862 г. он отказался от должности мирового посредника. В том же году полиция произвела обыск в Ясной Поляне; все было перевернуто вверх дном, школа закрыта. Толстого во время обыска не было в Ясной По­ляне; он переутомился и уехал, так как боялся наслед­ственной чахотки.

«Так мне тяжела стала борьба по посредничеству, так смутно проявлялась моя деятельность в школах, так про­тивно мне стало мое влияние в журнале, состоявшее все в одном и том же — в желании учить... что я заболел... И я бы тогда, может быть, пришел к тому отчаянию, к кото­рому я пришел через пятнадцать лет, если бы у меня не было еще одной стороны жизни, не изведанной еще мною и обещавшей мне спасение, — это была семейная жизнь».

Вначале он наслаждался семейной жизнью с той страстью, которую вкладывал во все⁴. Графиня Толстая

¹ С 1857 по 1861 г. — Р. Р.

² Дневник, 30 октября 1857 г. — Р. Р.

³ Письмо к Фету от 1...3 мая 1863 г. — Р. Р.

⁴ «Счастье семейное поглощает меня». «Мне так хорошо, так хоро­шо, я так ее люблю...» (Дневник, 5 января и 8 февраля 1863 г.). — Р. Р.

оказывала благотворное влияние на его искусство. Она име­ла склонность к литературе¹ и была, по ее собственному определению, «настоящей женой писателя», до такой сте­пени принимала она к сердцу все, что касалось творчества ее мужа. Она помогала ему в работе, писала под его дик­товку, переписывала его черновики². Она пыталась огра­дить Толстого от снедавшего его демона — религии, это­го опасного духа, угрожавшего погубить в нем писателя. Она старалась изгнать из их совместной жизни его со­циальные утопии³, стремилась разжечь его творческий ге­ний. Она сделала больше — принесла в дар гению Толстого еще не познанный им мир — свою женскую душу. Если не считать нескольких обаятельных портретов «Детства и отрочества», женщина в первых произведениях Толсто­го почти отсутствует или находится на заднем плане. Она появляется в «Семейном счастии», навеянном любовью к Софье Берс. Последующие произведения изобилуют образами молодых девушек и женщин, и описание их вну­тренней жизни по силе своей даже превосходит описание внутренней жизни героев-мужчин. Легко допустить, что графиня Толстая не только послужила для своего мужа прототипом Наташи в «Войне и мире»⁴ и Кити в «Анне Карениной», но что ее советы и личные наблюдения нема­ло помогли ему, — она была скромной и незаменимой со­участницей его творчества. Мне кажется, что на некото­рых страницах «Анны Карениной»⁵ я различаю след жен­ского влияния.

Под благодетельным воздействием этого союза, в те­чение десяти или пятнадцати лет, Толстой испытывает давно покинувшее его чувство покоя и безопасности⁶.

¹ Она и сама написала несколько рассказов. — Р. Р.

² Говорят, она семь раз переписала «Войну и мир». — Р. Р.

³ Тотчас после женитьбы Толстой оставил свои педагогические за­нятия, школу и журнал. — Р. Р.

⁴ Так же как и сестра ее Татьяна, умная и талантливая. Толстой це­нил ее ум и музыкальность. Он говорил: «Я взял Таню, перетолок ее с Соней, и вышла Наташа» (со слов П. Бирюкова). — Р. Р.

⁵ Водворение Долли в запущенном деревенском доме, Долли и де­ти, множество подробностей туалета, не говоря уже о тайнах женской души, которые, пожалуй, остались бы недоступными пониманию самого чуткого мужчины, даже гения, если бы женщина не пришла ему на по­мощь. — Р. Р.

⁶ Характерный признак того, что творческий гений Толстого го­сподствовал в тот период над его философскими исканиями. В разгар ра­боты над «Войной и миром» его дневник прерывается (с 1 ноября 1865 г.), и перерыв длится тринадцать лет. В этот период творчества Толстой живет здоровой физической жизнью. Он без ума от охоты. «На охоте я забываю обо всем...» (письмо 1864 г.). Однажды, охотясь верхом на ло­шади, он сломал себе руку (сентябрь 1864 г.). И именно в то время, в пе­риод выздоровления, он диктовал первые главы «Войны и мира». «Когда я после дурмана очнулся, я сказал себе, что я литератор...» (письмо к Фе­ту от 23 января 1865 г.) Все письма к Фету этого времени наполнены во­сторгами творчества: «Печатанное мною прежде я считаю только про­бой пера...». — Р. Р.

Умиротворенный и охраняемый любовью, он смог осу­ществить свои давнишние мечты. Он создает в этот пери­од шедевры своей творческой мысли, колоссы, господ­ствующие над всей литературой XIX в.: «Войну и мир» (1864 — 1869 гг.) и «Анну Каренину» (1873 — 1877 гг.).

«Война и мир» — это обширнейшая эпопея нашего вре­мени, современная «Илиада». В ней целый мир образов и чувств. Над этим человеческим океаном, катящим не­сметные волны, парит великая душа, которая с величавым спокойствием вызывает и укрощает бури. Множество раз перечитывая гениальное творение Толстого, я вспоминал Гомера и Гете, несмотря на то что Гете, Гомер и Толстой так различны по духу и по времени. Впоследствии я убе­дился, что в годы работы над «Войной и миром» мысль Толстого обращалась к Гомеру и Гете¹. Больше того, в записях 1865 г., классифицируя различные литературные жанры, он называет как произведения одного ряда «Одис­сею», «Илиаду» и «1805 год»². Природная склонность ума влекла его от романа, посвященного личным судьбам людей, к роману, где действуют несметные человеческие скопища, воля миллионов существ. Трагические события, свидетелем которых Толстой был в Севастополе, помогли ему понять душу русской нации и ее вековые судьбы. По его замыслу, «Война и мир» — при всей необъятности масштабов — должна была составлять лишь централь-

¹ В числе произведений, оказавших на него влияние между двад­цатью и тридцатью пятью годами, Толстой называет: «Гете, «Герман и Доротея». Влияние очень большое. Гомер «Илиада» и «Одиссея» (по-русски)... Влияние очень большое».

В июне 1863 г. он отмечает в дневнике: «Читаю Гете, и роятся мы­сли».

Весной 1865 г. Толстой перечитывает Гете и говорит, что «Фауст» — это «...поэзия, имеющая предметом то, что не может выразить никакое другое искусство».

Позже он принес Гете, так же как и Шекспира, в жертву своему богу. Но и тогда он оставался верен своему преклонению перед Гомером. В августе 1857 г. он читал с равным волнением «Илиаду» и евангелие. А в одной из своих последних книг, в памфлете на Шекспира (1903 г.), он противопоставляет Шекспиру Гомера как образец искренности и чувства меры, присущих истинному искусству. — Р. Р.

² Две первые части «Войны и мира» вышли в 1865 — 1866 гг. под на­званием «1805 год». — Р. Р.

ную часть целой серии исторических фресок, в которых он предполагал воспеть Россию от Петра Великого до дека­бристов¹.

Чтобы понять всю мощь «Войны и мира», необходимо уяснить себе единство авторского замысла. Большинство французских читателей, обнаруживая некоторую близо­рукость, заметили лишь тысячи деталей, которые хотя и привели их в восторг, но отчасти сбили с толку. Они зате­рялись в этом лесу жизни. Только поднявшись над этой громадой и охватив взором весь открывшийся горизонт, опоясанный полями и перелесками, постигаешь эпический дух произведения, проникнутого величавым спокой­ствием вечных законов жизни, чувствуешь размеренную и грозную поступь истории, и перед тобой предстает це­лое, где все нерасторжимо связано между собой и над всем властвует гений художника, который, подобно би­блейскому духу божию при сотворении мира, «носился над водой».