Елена Живова 2 страница

Нажав на кнопку пищеблока, я получила разогретый герметично упакованный продукто-вый набор. Из соседнего, холодильного отсека я вынула пакетик сока и открыла его. Сок был яблочный, кисло-сладкий – в общем, обычный. Такой же вкус был у начинки яблоч-ных пирожков, тот же вкус имели леденцы «Яблоко», яблочный джем, яблочное мороже-ное и яблочная зубная паста. Интересно, почему не имеют вкуса одинаковые круглые ша-ры, называемые яблоками, которые сплошь и рядом продаются в супермаркетах?

Я допила сок и вскрыла пакет с рисовым пюре и соевыми фрикадельками. Кое-как про-глотив это, я, обессилено потирая глаза, поплелась в душ. Завтра вставать рано. Меня ждет интересный день. Что ж, посмотрим на био…

Выйдя из душа, я вошла в крошечную спальню, из стены мягко выплыла кровать, упав на которую, я тут же заснула.

Противный писк будильника, сопровождаемый вибросигналом кровати, разбудил меня. Такое ощущение, что я проспала час, не больше. Хотя, судя по времени, я спала около пяти часов и должна была бы неплохо выспаться. Странная жизнь – ничего не успеваешь, а если и успеваешь, то ничто не приносит ни радости, ни удовлетворения…

Едва я успела выскочить из душа и выпить кофе, как замигали светодиоды и раздался сигнал – Никита, примагнитившись, поторапливал меня.

«Ладно, причешусь в минилане», – подумала я и, на ходу убирая расческу в рюкзак, побе-жала к дверокну.

Леля, невыспавшаяся, то и дело потирающая глаза, выглядела подавленной, да и Ник тоже – вчерашняя перепалка с Вероникой озадачила всех. До этого мы жили дружно, потому что не нарушали инструкций, и никаких проблем не возникало. Познакомиться с биологическими родителями не противоречило инструкциям, но почему-то мы вчера поссорились. Наверное, из-за того, что Вероника уже все решила, грамотно просчитала и сейчас спит себе спокойно. Счастливая… Я зевнула и решила немного подремать, но почему-то совсем не спалось.

Через три часа (я бы летела часов пять – Никита у нас гонщик!) мы, на максимальной скорости, подлетели к Светлову. Никита плавно посадил лан на небольшой лужок возле почти засохшего, заросшего тиной крошечного прудика.

Я растолкала сонную Лелю и протянула ей маску, а Ник неожиданно выпрыгнул из каби-ны и вдохнул воздух полной грудью.

- Никит, ты что?! Отравимся! –- крикнула я ему, но он, отмахнувшись от меня, стянул во-долазку и бросил ее в кабину.

Эмблема задела пульт управления, раздался противный писк. Леля убрала водолазку и, опасливо озираясь, выбралась из минилана, сжимая в руках маску и неглубоко вдыхая местный воздух.

Я огляделась. Кругом было непривычно – все зеленое. Зеленая трава, зеленые деревья. Правда, зелень была уже чуть желтоватой – видимо, подсохла, так как дождей не было уже давно. Прикольно, почти как на рекламе яблочного джема. Ага, яблоки, вот они – растут на деревьях. Плоды маленькие, зеленые, не то, что в супермаркетах. Я сорвала одно яблоко, откусила кусок и, поморщившись, выплюнула: кисло и терпко.

- Они дикие! Отравишься! – крикнула Оля.

- Эх, вы. Ничего не понимаете. Просто яблоки еще не созрели, – сказал Никита.

За яблонями виднелось какое-то строение, оно показалось мне смутно знакомым, и я по-дошла к забору. Скрипнула калитка, и мне навстречу вышел странный человек, одетый в длинную, до земли, черную одежду.

- Настя? Настенька! – прошептал он и подошел ко мне, видимо, желая меня обнять, но, так и не решившись, убрал протянутые было руки.

- Нашла дом? – я вздрогнула, услышав голос Никиты за спиной, и обернулась. Леля, сто-явшая с Никитой, выглядела изумленной и растерянной.

- Деточки мои… а где же Аннушка и Верочка? – спросил мужчина, пытаясь, видимо, сдержать подступающие слезы.

Никита, откинув челку, посмотрел на свои ботинки, потом на меня.

- Они не приехали, – ответила я, – Вероника не захотела, а Аня… она не смогла.

- Заходите, заходите, – он распахнул калитку.

Я вошла и остолбенела – дом на песке, случайно нарисованный мною, стоял, более чем реальный, под синим небом, залитый солнечным светом, в окружении яблонь.

Мне нестерпимо захотелось прямо сейчас нарисовать этот дом, старый, вросший в землю почти до самых окон, склонившуюся над верандой яблоню, одиноко стоявшую скамееч-ку…

Я всегда спасалась так, когда смущалась или терялась – начинала рисовать. В моем рюк-заке непременно были блокнот и карандаш. Сев прямо на землю, я открыла блокнот и на-чала зачем-то рисовать штрихами. Руки у меня дрожали.

Никита, словно замороженный, стоял, склонив голову, а Леля, оглядывая все вокруг и улыбаясь, скинула с себя босоножки и, аккуратно ступая, босиком пошла по тропинке к дому.

Мужчина, оказавшийся нашим настоящим, родным отцом, не двигался. Он будто бы бо-ялся, что мы исчезнем. Казалось, он пытался у нас о чем-то спросить, но ему словно что-то мешало – он закрывал рот, почти прикрытый густой бородой и усами, и опускал глаза.

Вдруг, словно что-то вспомнив, он с криком: «Татьяна!» быстрой походкой пошел к дому и скрылся, согнувшись, за маленькой дверью просевшей веранды, которая, казалось, вот-вот рассыплется.

Леля побежала за ним, но в дом зайти не решилась – заглянула в распахнутое настежь окно.

Я поднялась, бросила в рюкзак свое художество и, вслед за Лелей, тоже подошла к окну. В глубине большой комнаты мы увидели женщину, стоящую к нам спиной на коленях. В комнате было темно – свет почти не проникал в окна из-за разросшегося сада. На полочке, в окружении старинных образов, тлел огонек.

Женщина, наша настоящая мать, словно почувствовав, что на нее смотрят, обернулась. Глаза ее расширились, наполнились слезами. Она встала с колен и, спотыкаясь, подошла к окну, всматриваясь в наши лица.

Час спустя, мы, переполненные необычными и непонятными, забытыми чувствами, сиде-ли за домом, в чудесной беседке, обвитой сухими, видимо, еще прошлогодними вино-градными лозами, и пили чай. Такого чая я не пила никогда в жизни.

- Я каждый год в мае собираю свежие листочки малины и смородины – вот и весь секрет, – сказала наша настоящая, родная мама, и я впервые в жизни увидела улыбку на ее лице. Мать, когда улыбалась, становилась необыкновенно красивой и будто бы молодела.

«Вероника – вылитая мама», – подумала я и посмотрела на Никиту. Он будто бы прочел мои мысли и кивнул.

Беседа получалась какой-то натянутой – казалось, они и мы в чем-то упрекаем друг друга и себя, и я, чтобы как-то разрядить обстановку, достала наш электронный фотоальбом.

Фотографий было немного – Эльза фотографировать и фотографироваться не любила. Сохранились лишь детские снимки, сделанные в садике и школе, и несколько фотографий наших последних Дней рождений, которые мы праздновали уже без Эльзы.

Никита обнаружил мой замысел, когда уже ничего нельзя было сделать. Пытаться ото-брать фотоальбом, который я уже включила, он не решился, но больно врезал мне кула-ком по колену. Я взглянула на него с недоумением, но поняла, что показала фотографии зря, слишком поздно.

- Где Анечка? – голос мамы прозвучал тихо и как-то безнадежно.

Отвечать предстояло мне. Я вздохнула.

- Аня погибла, когда ей было три годика. Попала под машину, – сказала я и опустила гла-за.

Мать быстро прикрыла рукой рот, но я увидела, как скривились ее губы и из глаз хлынули слезы.

Леля, сидевшая рядом с матерью, обняла ее, и тогда мама зарыдала в голос, безутешно и громко. Она вцепилась в Лелькины руки, целовала их, потом обнимала ее, гладила непо-корные кудряшки… Леля сидела, застыв, и, похоже, была испугана.

- Татьяна, не плачь… не надо. Слышишь, не надо! – голос отца с шепота сорвался на крик, и мать, наконец, успокоилась, лишь слезы продолжали катиться из ее огромных го-лубых глаз. Но руку Лельки она не отпустила.

- Моя девочка, я так хотела сохранить хотя бы тебя, но нас нашли, и тебя забрали, тебе еще не было полгодика, – прошептала мать срывающимся голосом и вынула из кармана бесформенного платья малюсенькие розовые носочки.

- Это твои, – она протянула их Лельке.

Оля, удивленно глядя на них, спросила:

- У меня что – были такие маленькие ножки?

Я с интересом взяла один носочек, а мать достала из кармана маленький кружевной фар-тук, на котором был изображен дом – такой же, как этот, с треугольной крышей, и протя-нула мне:

- Это твой, Настенька.

- А у тебя осталось большое хозяйство, – сказал отец Никите, поднимаясь, – пойдем в дом.

Я встала и, сжимая фартучек, пошла за ними. В доме было сыро и прохладно. Отец про-пустил Никиту вперед, и он, замешкавшись лишь на мгновенье, уверенно прошел по узенькому, застеленному плетеными ковриками коридору налево.

Я не отставала, и через мгновенье мы очутились в небольшой светлой комнате. Солнце весело пускало лучи, которые, казалось, проникали в самые потаенные уголки этой ком-наты. Кровать, лестница, прикрученная к стене, турник, качели, полки с миниатюрными машинками и книги, аккуратно стоящие в книжном шкафу – это, без сомнения, была комната Никиты. Рядом с кроватью, на плечике, висело золотое платьице.

- Это чье? – спросила я.

- Никиты, – сказал отец с оттенком гордости.

«Бедные старики, они действительно больны», – подумала я, с жалостью глядя на Ника, которому, похоже, досталось больше всех нас.

Но Никита, не обращая на меня внимания, подошел к платью и, сняв его, прижал к лицу, словно вдыхая запах, исходивший от него. Потом резко повернулся и посмотрел в угол. Там, на полке, стояли старинные образа. Ресницы Никиты дрогнули, и он, подойдя к ико-нам, взял в руки одну из них.

«Маразм крепчает», – подумала я, и мне отчего-то захотелось домой, в город.

Отец стоял, словно застывший, и смотрел на Ника.

- Сегодня вечером будет служба? – спросил Никита и посмотрел, наконец, на отца.

- Ты… ты помнишь?! – с изумлением отец подошел к Никите и коснулся его длинной челки.

Ник не отдернулся, и отец, убрав с лица непокорные волосы сына, ответил:

- Да. Как всегда.

Я подошла к книжному шкафу, где за стеклом стояла фотография. Девочка? Нет… Это Никита! Лет четырех, круглолицый, с длинными волосами, в этом самом желтом платье, держал в руках что-то непонятное, на цепочке.

- Это не платье, Ася, это стихарь, так называется одежда священнослужителей. А в руках у меня кадило, – сказал Никита, подойдя ко мне и глядя на фотографию.

Я раздраженно пожала плечами и вышла из комнаты. Обстановка этого дома начинала меня угнетать. Выйдя на крыльцо, я увидела Лелю, мило беседующую с нашей биомамой.

Понимая, что до меня никому нет дела, я решила прогуляться. Место было необычное, в такую глухомань я никогда не ездила и, откровенно говоря, не думала, что на планете еще существуют такие домики, прудики, яблоньки…

За калиткой было тихо и пусто, песчаная дорога шла куда-то вниз, а за прудом я увидела церковь. Почти скрытая деревьями, она стояла, словно в ожидании чего-то. Эта церковь была намного меньше храма Христа Спасителя – старенькая, из красного кирпича.

Я пошла вниз, по дороге. Видно, здесь когда-то стояли дома, такие же, как дом моих ро-дителей – кое-где я видела развалины, густо заросшие березняком и лопухами. Пройдя еще немного вперед, я увидела еще один дом, почти такой же, как наш, скрытый кустами. Калитка была открыта, и я вошла во двор. Во дворе, под яблонями, висел гамак, в котором лежала молодая женщина.

 

Глава 3. Варвара

 

Горе же беременным и питающим сосцами в те дни;

ибо великое будет бедствие на земле и гнев на народ сей

(Лк. 21, 23)

Обычно я не отличалась бесцеремонностью, но сейчас, стоя за кустами малины, буйно разросшейся вдоль покосившегося забора, с интересом разглядывала женщину, скорее, девушку. Она была прекрасна – темные брови и ресницы, бледное, чуть розоватое лицо, светлые, как пшеничные колосья, длинные волосы, выбивавшиеся из тугой косы, которая свисала вниз, почти касаясь травы. Одета она была в длинный сарафан необычного по-кроя, расстегнутый на груди, едва ли не обнажая ее.

У груди ее я заметила какое-то шевеление. Вглядевшись, я поняла, что это крошечный ребенок. Красноватый, с узкими, будто отекшими глазами, он жадно открывал малюсень-кий, размером с монетку, ротик, вытягивая кукольные ручки.

Девушка, проснувшись, улыбнулась и, окончательно обнажив грудь, поднесла сосок к ротику ребенка. Малыш, словно голодная собака, вцепился в нее.

Зрелище было не из приятных, и я тут же подумала, что если когда-то стану мамой, то ни за что не буду кормить ребенка грудью. Только из бутылочек. Сейчас, в наше время, су-ществует огромное количество разнообразных витаминизированных смесей, качество которых, безусловно, лучше, чем женское молоко.

Женщина, лежавшая в гамаке, почему-то теперь вызывала у меня неприятные чувства, и я решила вернуться назад.

Хрустнула ветка. Женщина вскочила с гамака, оглядываясь вокруг с каким-то неистовст-вом, увидела меня и попыталась прикрыть ребенка своей юбкой, обнажив круглые, словно высеченные из белого мрамора, колени.

Я с недоумением посмотрела на нее, повернулась и пошла в сторону минилана, решив дожидаться Лелю с Никитой там. Местная обстановка уже начинала действовать мне на нервы и, как иногда выражался Ник, «ломать мой мозг».

Услышав торопливый шум шагов, я обернулась. Странная длинноволосая девушка дого-няла меня. Общаться с нею мне было неинтересно, но тактичность заставила меня остановиться.

Догнав меня, девушка встала рядом и, глядя на меня глазами, полными боли, страха и от-чаянья, прошептала:

- Кто вы? Зачем вы здесь?

- Меня зовут Анастасия, мы приехали навестить био, – ответила я, с недоумением глядя на нее.

- Вы не скажете? Вы ведь меня не выдадите? – спросила, давясь слезами, незнакомка, глядя на меня прозрачными, до странности светлыми голубыми глазами.

- В смысле? – спросила я.

И тут же вспомнила об инструкциях, которые мы подписывали ежегодно: в одном из пунктов требовалось, чтобы каждый гражданин Мирового Государства сообщал обо всех странных детях, увиденных или встреченных где-либо, случайно, в гостях, кафе, на ули-цах.

Такова наша справедливая система – это правило надо было выполнять, чтобы в нашем обществе не было брошенных, эксплуатируемых, непривитых детей, а также малышей, чьи биородители не в состоянии воспитывать рожденных ими детей.

- Мы не регистрировали, – прошептала женщина, глядя вниз, себе под ноги, и тут до меня дошло.

На правой ручке ребенка не было личной карты-браслета. Неоднократно в СМИ рассказывалось об отшельниках – религиозниках, рожающих и не регистрирующих детей, тем самым калеча их и ломая им будущее. Эти несчастные дети росли в нечеловеческих условиях, вне цивилизации, не пользуясь ее благами: не ходили в детские сады и школы, им не делали прививок. Они росли без помощи психологов, а ведь, как известно, без занятий с психологом человек не сможет вырасти адекватным.

Я потрясенно смотрела на молодую мать, не зная, что ей сказать.

- Мама! – вдруг услышала я детский голосок.

По тропинке бежали мальчик и девочка, похожие на женщину, светловолосые, но дочерна загорелые, румяные. И тоже без браслетов!

Мальчик подбежал первым, а девочка, которая, вероятно, недавно научилась ходить, смешно подпрыгивая, хохоча и протягивая ручки, топала к нам.

Мальчик внимательно посмотрел на меня. На смуглом лице его глаза, такие же светло-голубые, как и у матери, казались почти белыми.

- Это у тебя что? – спросил он, схватив кнопку кармана моих блестящих брюк и пытаясь оторвать ее.

Я, безуспешно отодвигаясь от него, начала понимать, что новорожденный ребенок – это лишь один из несчастных, живущих в нечеловеческих условиях детей. Однако эти малы-ши выглядели совершенно счастливыми, и я подумала, что иначе быть не может – ведь эти дети не знают, что такое нормальная жизнь, и просто радуются тому, что есть…

Тем временем малышка доковыляла до нас и подошла к матери, протягивая к ней ручки. Светловолосая женщина, не обращая внимания ни на что, застыв как изваяние, смотрела куда-то, словно сквозь меня, невидящим взглядом.

Вдруг, неожиданно, она схватила меня за рукав куртки, и, прижимая задремавшего крас-новатого младенца, не глядя на других детей, потащила меня в сторону своего дома.

Малыши, едва поспевая, бросились за нами.

Только лишь войдя в дом, светловолосая женщина отпустила меня. Подойдя к массивно-му столу, стоявшему у распахнутого настежь окна, на котором стояла плетеная корзина овальной формы, она бережно положила младенца на зеленое одеяльце, лежащее на дне корзины, и повернулась ко мне.

Мальчик тем временем вбежал в дом, а девочка смешно карабкалась по ступенькам.

Женщина подошла к малышке, подняла ее, посадила на колени, и девочка, пухленькой ручкой отогнув ворот платья матери, взяв обеими руками грудь, начала пить молоко, за-жмурившись от удовольствия.

Я изумленно смотрела на них. Кормить грудью детей, достигших шестимесячного возраста, было запрещено много лет назад: научно доказано, что это вызывает нездоровые реакции и у детей, и у матерей – такие, как излишняя зависимость и привязанность.

Но этой маме, видимо, было все равно. «Женщина просто больная», – подумала я и не-много испугалась, но решила все же пообщаться – раз ей так этого хотелось. Да и делать было все равно нечего – похоже, назад Никита с Лелей пока не собирались.

Минут через пять, малышка, насытившись, сползла с колен женщины и побежала в соседнюю комнату к брату, который, не обращая ни на кого внимания, уже почти разобрал мою авторучку – я решила пожертвовать ею ради того, чтобы кнопка на кармане моих любимых брюк осталась на месте.

- Меня зовут Варвара. Мы с мужем живем здесь пять лет, – услышала я и вздрогнула от неожиданности: засмотревшись на детей, я, оказывается, потеряла чувство реальности.

Тем временем золотоволосая Варвара, ставшая почему-то спокойно-напряженной, словно натянутая струна, продолжала:

- Мой отец был священником, отец мужа – тоже, нас изъяли из семей, когда ему было двенадцать, а мне десять лет. Познакомились мы в приюте и лишь случайно, по тому, как перед едой мысленно читали «Отче наш», заметили друг друга и с тех пор старались дер-жаться вместе.

Когда мы выросли, то, в силу своего воспитания, не смогли жить в рамках нашего обще-ства, по его правилам. Мы были обречены на то, чтобы остаться бездетными, потому как воспитывать своих детей, как требует современный мировой закон, не хотели.

Вы, наверное, знаете, что в роддомах, прежде чем мать выйдет оттуда с новорожденным, она подписывает определенные правила, типа руководства по эксплуатации? Отказываясь их подписать, мать тем самым лишается ребенка – она попросту выходит из роддома без малыша, – Варя посмотрела на меня, и, вздохнув, продолжала:

- Зная это, мы, обнаружив мою первую беременность, уехали сюда. Это один из немного-численных районов, где ювенальная юстиция не так свирепствует, как в других местах, а эта деревня давно продана и числится выселенной, и никто не знает, что здесь живут лю-ди, кроме ваших родителей, Анастасия.

Мы, наша семья, живем здесь незаконно. Если омбудсмены узнают о нас, о детях, мы с мужем окажемся в тюрьме, а детей заберут в приемные семьи, – закончив, Варвара по-смотрела мне в глаза.

Я пожала плечами:

- А что вас с мужем не устраивает, с какими правилами вы не согласны?

Варя, как-то безнадежно, с болью, взглянув на меня, спросила:

- Вы жили в приемной семье? Вам было хорошо? У вас было счастливое детство?

- Конечно, – бодро ответила я и неожиданно замялась, вспомнив, как бесновалась Эльза, как напивалась Жека, как погибла Аня, как мне вечно не хватало чего-то, из-за чего я просыпалась по ночам, забиралась в кровать то к Веронике, то к Леле и обнимала их…

Варя смотрела на меня внимательно, и, к своему изумлению, вопреки сказанному ею, я понимала, что она абсолютно здорова, и психически, и физически – золотоволосая Варва-ра-краса совсем не была похожа на грязных и больных отшельников, репортажами о которых кишели СМИ.

Одета она была хоть и странно, но опрятно. В доме было чисто, покрытый кое-где облу-пившимся лаком деревянный пол блестел. Посреди комнаты стояла белая печь, в некото-рых местах подмазанная глиной. Лишь несколько игрушечных машинок и мячик лежали под столом, – придраться было не к чему.

Девочка, подойдя ко мне, протянула ручки, и мама, ловко подняв малышку, усадила ее ко мне на колени.

Маленькие теплые ручки коснулись моих ушей – видно, девчушка заинтересовалась мои-ми сережками. Прикосновения девочки были ласковыми и приятными, и я улыбнулась малышке. Пахло от нее какой-то неизъяснимой нежностью, чистотой, ее глаза выражали абсолютное счастье, которого я не видела еще никогда, ни в одних детских глазах.

- Ее зовут Александра, ей год и два месяца, – сказала мне Варя, и малышка с улыбкой обернулась, услышав свое имя.

- А младшему сколько? - спросила я.

И подумала, что впервые слышу, чтобы между детьми была такая разница. Это тоже за-прещалось нашим обществом. Дети в таких семьях изымались – считалось, что мать, ро-див погодок, однозначно не сможет уделить детям достаточное количество времени.

- Арсений родился три дня назад, на рассвете, – сказала Варя, глядя в окно.

«Поэтому он такой красный и узкоглазый», – я вспомнила, как одна знакомая рассказыва-ла мне, что в первые месяцы испытывала отвращение к своему новорожденному сыну. Психологи сказали ей, что это нормально, что так бывает абсолютно со всеми мамами из-за того, что все дети рождаются уродцами – с отекшими веками, с лицами, похожими на древних старичков, с морщинистыми ручками-ножками.

Однако к Варваре, видно, это не относилось: она, подойдя к столу, расстелила на нем мягкий маленький плед, положила на него пеленку и, бережно достав из корзины мла-денца, поцеловала малыша в смешной сморщенный лобик. Перепеленав ребенка, она еще раз покормила его и, дождавшись, пока маленький Арсений уснет, снова положила его в корзину.

Поправляя прядь волос, упорно выбивавшуюся из ее великолепной косы, Варя снова об-ратилась ко мне:

- Я не знаю, что у Вас на душе, но молю: не выдавайте нас, а я помолюсь за Вас. Вы види-те, что дети не испытывают нужды, они счастливы и имеют все необходимое. Мы живем лишь благодаря милости Божьей и помощи Ваших родителей.

Купить мы ничего не можем, так как Андрей, муж мой, не имеет возможности устроиться на работу из-за отсутствия браслета. Мы живем здесь незаконно, я Вам уже говорила, а официально числимся пропавшими без вести. Андрей ходит на охоту, собирает грибы и ягоды, мы выращиваем картошку, держим корову – ее отдали нам ваши родители, Настя, и, благодаря им, у детей есть масло и молоко.

Я, поглядев на огромную грудь Варвары, подумала, что ее жизнь ужасна, как и у ее коро-вы – бессмысленная, лишенная радостей, в безлюдной глуши…

Вероятно, мои глаза отразили мои мысли, потому что Варя, с какой-то непонятной болью взглянув на меня, продолжила:

- Наверное, Вы, Настя, думаете, зачем нам все это, да? Зачем круглосуточно сидеть с детьми, которых можно отдать в сад, где с ними будут заниматься квалифицированные педагоги? Наверное, Вы удивляетесь, почему нам неинтересна и неприятна комфортная, насыщенная событиями жизнь? Вы думаете, что без современных информационных тех-нологий: компьютерных, лайнеров и прочего, жизнь пресна и неинтересна?

Настя, я не буду Вам ничего доказывать. Возможно, Вы сами поймете меня. Возможно, нет. У Вас есть муж?

Я вздрогнула от неожиданного вопроса, и, подумав секунду, ответила:

- Да! Нет… нет. А что?

Варя, достав из низенькой тумбочки маленькую баночку, чистое блюдце и ложку, посмотрела на меня:

- Настя. Вам хочется, чтоб Вас любили? Давай на «ты»?»

Я кивнула, еще не понимая, зачем она задала мне этот вопрос. Запах из банки был просто сногсшибательный. Варвара, бросив в большую чашку с отколотой ручкой немного сухих листьев, налила кипяток, подвинула ко мне чашку и блюдце, на которое было выложено варенье, и спросила:

- Возникало ли у тебя чувство, что все, о чем говорят и пишут, все, что ты видишь, слы-шишь, читаешь в Интернете об отношениях между мужчиной и женщиной – ложь? Хоте-лось ли тебе, чтобы тот, кого ты любишь, был исключительно твой? Чувствовала ли ты боль, когда губы твоего любимого целовали другую? Наверное, ты, чувствуя смущение, разочарование, пыталась забыть эти чувства, но они не забывались?

И тогда ты шла к психологам, которые объясняли тебе, что эти эмоции – пережиток про-шлого, они говорили, что эти чувства, как жуки-короеды, подтачивают твою личность, делая ее уязвимой, сентиментальной, прописывали занятия групповым сексом в качестве терапии – доказывали тебе, что надо избавиться от стыда? Было такое?

Я молчала, потрясенная, а Варя, переодевая маленькой Александре облитое водой платьице, (девочка пыталась пить из маленькой чашечки), продолжала:

- Ты шла на вечеринку, которая заканчивалась тем, что тебя обнимали чужие потные руки, твоего лица касались противно-мокрые, омерзительные тебе губы, в тебя проникало чужое тело? Настя, ты сейчас покраснела.

Ты покраснела, но тут же подумала, что стыд – это неправильно, что это пережиток про-шлого. Ты вот сейчас, в эту секунду, думаешь, что стыд делает тебя ненормальной.

Настя, ты ошибаешься. Напротив, именно стыд делает тебя нормальной.

Кругом ложь. Женщина должна принадлежать только одному мужчине, а у мужчины должна быть одна-единственная женщина. Это – нормально. Это – правильно. Убивая в себе стыд, ты уходишь от Бога, от Истины.

Мы – я и мой муж – не хотим жить в этом обществе. Мы не хотим, чтобы наши дети жили в нем. Ради детей стоит уйти. Мы ушли, и мы счастливы, счастливы и наши дети.

Глядя на Варю и вытирая неожиданно выступившие слезы рукавом куртки, я думала о том, что никогда и нигде не слышала таких слов. Мне казалось, что я одна такая, несчаст-ная, нераскрепощенная, ревнивая маразматичка. Вглядываясь в лицо Варвары, я по-прежнему не находила в ней признаков безумия, хотя говорила она неслыханные вещи, да и сам образ ее жизни выглядел, на первый взгляд, странным.

Варя, положив Александру в старую, перевязанную веревками, вот-вот готовую рассы-паться детскую кроватку, стоявшую за печкой, дала сыну большой веник:

- Ильюшенька, помощник мой, иди и подмети двор, пожалуйста!

Мальчик, видимо гордясь возложенной на него миссией, важно кивнул и удалился.

В доме стало совсем тихо, лишь засыпающая Сашенька, что-то напевая, возилась в кро-ватке.

Варя, положив мне еще варенья, продолжила:

- Настя, ты выросла в другом мире и не сможешь понять меня. Ты сейчас решишь, что мы – просто больные люди, и уйдешь.

Но однажды проснешься на рассвете и поймешь, что правила, которыми живет современ-ный мир – ложь. Дай Бог, Настя, чтобы твой рассвет наступил скорее.

Сначала я испугалась, увидев тебя, но на все воля Божья – а вдруг Бог свел нас, чтобы я указала тебе дорогу к Спасению?

Доедай и иди. Иди к своим. И молю, заклинаю тебя: никому ни слова о том, что знаешь о нас, о том, что видела здесь людей, – с этими словами Варя, выложив на мое блюдце по-следнюю оставшуюся в банке малину, подошла к окну.

- Кажется, тебя ищут! Ступай, Настенька. С Богом!

Затолкав в рот остатки варенья, я выскочила из избы и, подойдя к калитке, увидела Лелю, которая, держа в руках букет цветов, шла мне навстречу.

- Я искала тебя, ты где пропадала? – Леля, счастливая и запыхавшаяся, схватила меня за руку и потащила к храму.

- Сейчас начнется служба. Церковная. Давай посмотрим? В чем это ты испачкалась, у тебя рот красный?

- Собирала ягоды в кустах, – я махнула рукой в сторону, противоположную той, где нахо-дился дом Варвары, и пошла следом за Лелей, к храму.

В храме было светло – из огромных окон били тяжелые, ослепительные лучи солнца, склонявшегося к закату. Обстановка меня поразила. Несколько больших изображений странно одетых мужчин и женщин (как оказалось, они называются иконами) висели на стенах. Справа – огромный крест, впереди нечто, напоминающее сцену, а за ней – ворота. Мне тут же захотелось узнать, что там дальше, и я было поднялась, но наша биомама, стоявшая рядом с этими воротами, мягко взяв меня за руку, молвила:

- Это клирос, а дальше, Настя, нельзя, там алтарь.

Я пожала плечами, отошла и села на скамейку.

Вдруг из боковой двери алтаря вышел Никита, одетый в нечто невообразимое: в голубое платье до пола.

Я было засмеялась, но смех, застыв долгим эхом, показался мне каким-то нелепым.

Никита открыл книгу и начал читать. Слова были смутно знакомые, но смысла я не улав-ливала. Затем наша биомама запела, и голос у нее был просто чудесным – я подумала, что она вполне могла бы стать певицей, с такими-то данными, а похоронила себя зачем-то в этой глуши.

Минут через десять мне стало скучно, и я вышла из храма. Леля осталась внутри.

Мне захотелось вернуться к Варваре – прощание наше было каким-то скомканным.

Для себя я уже решила, что не выдам ее – просто не смогу. Передо мною стояла картина, когда она ласково, с любовью, переодевала маленькую Сашеньку.

Я до сих пор помнила, с какой ненавистью меня одевала Эльза, касаясь своими ледяными сухощавыми руками, с каким раздражением натягивала колготы Жека, как шлепали они нас, когда мы, медленно и безуспешно, но самостоятельно одевались, собираясь в садик. Как Ник застегивал нам по очереди комбинезоны, надевал сапожки, правый – на левую ногу, и наоборот. Вероникины, маленькие, – на меня, а мои – на Веронику. И она шла в садик, утопая в моих сапогах, а я натирала до крови пальцы, пока, в конце недели, воспи-татели из нашей пятидневки не догадывались поменять нам обувь...