Иностранные связи 8 страница

— То есть вы хотите сказать, что Уильяму нужно побыстрее убраться отсюда, чтобы его не застал муж Пози и не догадался, что у них роман? — спрашивает Фред, желая разобраться до конца.

— Да чего ему догадываться. — Нико смотрит на Фреда свысока. — Он уже давным-давно знает, что они спят вместе.

— Кто вам сказал?

— Эдвин. Сказал, что они так условились между собой.

— То есть у них открытый брак? — Фред выдвигает один за другим нижние ящики шкафа, выложенные красной глянцевой бумагой с противным вычурным рисунком. В ящиках пусто.

— Называйте как хотите, — отвечает Нико. Развалившись на диванчике у окна, он уже и вида не делает, что помогает. — Эдвин говорит, они друг друга прекрасно понимают и пока кузен Уильям не попадается Биллингсу на глаза — ради бога, почему бы и нет? У Биллингса красавица жена, хорошенькие дочки, роскошный загородный дом…

— Да, но…

— Ну и разумеется, свобода. У него свои развлечения.

— То есть как? Что за развлечения?

— Откуда мне знать. — Нико пожимает плечами. — Эдвин говорит, дорогие и не особо приличные.

Фред невольно задумывается: интересно, что же это за развлечения, которые считает неприличными даже Эдвин — извращенец и любитель наряжаться в одежду хозяйки дома? Но его тут же отвлекают от этих мыслей.

— Ну, как тут у вас дела? — В дверях появляется Пози с охапкой желтых кружевных простыней. Она, как всегда, прекрасна и мила, но Фреду кажется рыхлой и развязной.

— Почти готово. — Фред засовывает в саквояж «Таймс» и берется за молнию.

Пози оглядывает комнату, задерживается глазами на Нико, лениво развалившемся на диванчике.

— Отлично, — говорит она Фреду. — А теперь, будь другом, отнеси, пожалуйста, саквояж к сараю для лодок.

— Хорошо.

— Дорогу я покажу. А когда вернешься, выпьем вместе по рюмочке, познакомим тебя с Джимбо. Только не засиживайся с ним допоздна, он ведь только что с дороги. Придумала: скажешь ему, что тебе нужно пораньше лечь, чтобы успеть пробежаться перед завтраком. Джимбо это понравится, он и сам любит бегать по утрам, и хорошо бы так устроить, чтобы вы завтра с утра вместе пробежались. Тогда уж он точно не побежит туда, куда не надо. — Снова улыбнувшись Фреду, Пози переключается на Нико. — А ты, Нико… — Пози окидывает его холодным взглядом, — немедленно отправляйся спать. О душе и не думай, а то Джимбо горячей воды не хватит. Ты после обеда целый час плескался. И к завтраку, будь другом, не выходи: Джимбо по утрам очень сердитый. Я пришлю тебе завтрак в спальню.

С минуту Нико сидит не двигаясь. Пока он выслушивал Пози, его красивое лицо помрачнело и исказилось, и сейчас на нем застыл гнев. Но, не в силах выдержать властного взгляда Пози, он не спеша поднимается и идет к выходу.

— Спасибо. — Пози опять сама любезность. — Ну что, Фредди, милый, пойдем.

Пози ведет Фреда по коридору, между двумя рядами предков — мясистых самодовольных физиономий в пышных завитых париках. Они смотрят из-под самого потолка, нависают над головами.

— Какой же он все-таки зануда, этот Нико, — говорит Пози. — Несет всякий вздор о политике, а я не желаю, чтобы он приставал к бедному Джимбо с этими глупостями, тем более за завтраком. Ты же знаешь, какие они вспыльчивые, эти южане. — Пози открывает дверь на заднюю лестницу, с улыбкой приглашая Фреда в общество северян, которые не отличаются вспыльчивостью и не несут глупостей. — Если завтра утром увидишь, что он пытается проскользнуть наверх, будь умницей, не пускай его, пожалуйста.

— Постараюсь, — неохотно соглашается Фред.

— Я знала, что на тебя можно положиться.

Пози останавливается у подножия лестницы, улыбается из-под золотой гривы. Волосы ее кажутся чересчур густыми, слишком безупречно завитыми, почти как парик; быть может, под всем этим великолепием у Пози Биллингс лысина или короткий ежик, совсем как у ее предков под пудреными париками.

— Сюда. — Пози распахивает дверь, впуская в дом холодный порыв ночного ветра. — И дальше по дорожке к пруду — мы туда ходили днем, помнишь?

— Кажется, да.

— Молодчина. — Эдвин верно подметил, что в повадках Пози есть что-то властное, почти армейское. — Вот фонарик, но он тебе вряд ли понадобится, еще светло. Сарай для лодок вон там — сразу за теми высокими соснами. Вот и дождик кончился, и небо прояснилось. Какой чудный вечер! Ну что ж, вперед!

Фред идет по дорожке прочь от дома. Ему вечер вовсе не кажется чудным. Гравий в круге света у него под ногами — мокрый и скользкий; если посветить фонариком вверх, то по обеим сторонам дорожки видны двухсотлетние фигурные деревья, темные и влажные. Причудливые кроны в виде голубей, павлинов, сов и урн кажутся уродливыми, почти зловещими. В небе застыла кривобокая изжелта-белая луна с тусклым маслянистым кольцом вокруг, будто плохо прожаренная яичница. Зато света достаточно, чтобы за соснами разглядеть сарай для лодок — каменный покосившийся домишко с низко нависшей крышей, у порога которого плещется темно-синяя, как чернила, вода.

— Кто? — Уильям осторожно приотворяет дверь. На нем все те же мешковатые спортивные трусы и клетчатые гольфы, в которых он изображал сорванца-школьника, а на плечах — жесткое мохнатое коричневое одеяло, тоже сослужившее службу в игре, в качестве коровьего крупа. Вид у Уильяма побитый и виноватый, точно у старого помешанного бродяги, которого поймали на задворках богатого поместья. — Вам чего?

— Я принес ваши вещи. — Фред решает для себя, что если когда-нибудь, боже сохрани, его угораздит связаться с замужней женщиной, ноги его не будет у нее в доме. Не потому, что неудобно или стыдно, а потому что противно.

— Ах да. Спасибо. — Уильям открывает дверь ровно настолько, чтобы протиснулся саквояж. Он не приглашает Фреда зайти, да Фред и не согласился бы.

— Ну, до свидания. — Фред поворачивает назад.

С берега пруда дом Пози кажется уродливо высоким — может быть, из-за того, что стоит он на вершине холма среди кустарников, да еще из-за света луны, похожей на яичницу-глазунью. Фред не спеша идет по дорожке мимо гигантских деревьев-птиц и деревьев-урн и вдруг понимает, что возвращаться в дом ему вовсе не хочется. Лучше дойти до ближайшей деревни и там попроситься на ночлег (например, в трактире?), а утром первым же поездом или автобусом уехать в Лондон.

Но так, понятное дело, нельзя — это глупо и невежливо, да и Розмари не бросишь. Нельзя же оставить ее здесь с парой кривляк-извращенцев и властной женой-изменщицей, у которой прическа как парик. Господи, а ведь еще час назад все здесь казалось таким прекрасным!

Снова Генри Джеймс, думает Фред. Фразы, сюжет — все как у Джеймса, только в романах великосветские скандалы и тайны изображены красивее, у людей больше достоинства. Может быть, потому, что описаны события столетней давности, а может быть, изящная проза Джеймса скрывает грубость происходящего. Может быть, и у Джеймса ничуть не лучше…

В конце концов, чем Розмари не классическая джеймсовская героиня — прекрасная, возвышенная, утонченная, безрассудная? Она считает Пози и Эдвина своими лучшими друзьями; благородство не позволяет ей увидеть их такими, какие они есть, она так беспечна, так доверчива. Ей нужны новые друзья, лучше прежних — лучше во всех смыслах, — друзья, которые оградят ее от безобразий вроде сегодняшнего…

return false">ссылка скрыта

Может быть, потому-то он и здесь. Надежный молодой защитник из-за океана. Такого, как он, мог бы придумать сам Джеймс. Второй раз за день Фред чувствует, будто попал в роман, — и вновь голова у него идет кругом от радости. Он громко смеется и бросается через темные кусты к дому.

 

Черт летел на север дальний,

А в зубах держал [мисс Майнер].

Как увидел, что за дура, —

Бросил в школу с верхотуры.

Английская дразнилка

Винни Майнер сидит на скамейке во дворе начальной школы в Кэмден-таун и смотрит на стайку девчонок, которые прыгают через скакалку. Ветреный апрельский день; грязно-белые облака проплывают по небу, словно мыльная пена, и на страницах записной книжки Винни играют тени. В этой и еще нескольких школах Винни уже насобирала толстую папку стихотворений, однако ее, как современного исследователя, интересуют не только сами стихи, но и кто, как, зачем и в какой обстановке их рассказывает. Сегодня Винни не услышала почти ничего нового, но все равно довольна. Она побеседовала с одним классом, собрала материал в нем и еще в двух других — в основном у десяти-одиннадцатилетних школьников. Они ее самые лучшие помощники: дети помладше знают не так много стихов, а ребята постарше начинают их забывать из-за вредного влияния массовой культуры и оттого, что взрослеют.

В целом рабочая гипотеза Винни о различиях между британским и американским детским фольклором подтвердилась. Британские тексты древнее, некоторые из них можно отнести к Средневековью или даже к англосаксонскому периоду; кроме того, они более литературны. Американская поэзия моложе, грубее, в ней меньше лирики.

Более глубокое изучение еще впереди, но уже сейчас видно, что в фольклоре обеих стран часто звучит тема насилия. Для Винни, как и для любого опытного исследователя, в этом нет ничего удивительного, поскольку она никогда не считала детей особенно добрыми или нежными.

Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы,

Полли прыгала, скакала.

Мимо поезд проезжал,

Полли косточки сломал.

Полли больно и смешно,

Машинисту все равно.

Раз, два, три, четыре, пять —

Будем косточки считать…

 

Песенка продолжается, повторяются куплеты; вертится веревочка, и кажется, что в воздухе застыл прозрачный волшебный шар. Внутри шара прыгает девочка — длинные волосы треплет ветер, серая школьная юбка в складку высоко задралась, из-под нее торчат тоненькие ножки в серых шерстяных чулках. Лицо сосредоточенное, уверенное, радостное. Те же чувства написаны на лице у другой девочки, которая ждет своей очереди и уже подпрыгивает под топот башмачков по мокрому асфальту. Винни смотрит, и самое сильное чувство у нее — с ним не сравнятся ни профессиональный интерес, ни холод, когда солнце прячется за тучу, — это зависть.

Почему-то все считают, что Винни, как видный исследователь детской литературы, непременно должна любить детей, а то, что она бездетна, — для нее большое несчастье. Чтобы не портить ни с кем отношения, Винни не пытается никого переубедить. На самом же деле детей она вовсе не любит. В глубине души она считает, что почти все нынешние дети, особенно в Америке, не в меру напористы, жестоки, шумны, ничем не интересуются, что они пресыщенны и невежественны, потому что слишком много сидят у телевизора, общаются с няньками, смотрят рекламу и играют в электронные игры. Винни нужны не дети, а детство, мечта ее — не стать матерью, а вернуться в свои самые лучшие годы.

Не секрет, что многие ученые-коллеги Винни, да и некоторые детские писатели, на деле равнодушны к детям. Как она часто отмечала в своих лекциях, у многих из классиков детской литературы было безоблачное детство, которое окончилось внезапно, а то и трагически. Кэрролл, Макдональд, Киплинг, Бернетт, Несбит, Грэм, Толкиен — список можно продолжить. И зачастую итог — неизбывная тоска. Тоска не по детям, а по утраченному детству.

Винни в детстве тоже была безоблачно счастлива. Родилась она в хорошей, благополучной, любящей семье, первые одиннадцать лет прожила в небольшом городке, среди живописной природы. Винни не страдала ни от того, что некрасива, ни из-за маленького роста — все дети маленькие. Девочка она была живая, смышленая, сверстники ее любили. Из-за маленького роста ей нелегко давались подвижные игры, зато ее уважали за самостоятельность, а еще за цепкую память на стихи, загадки, истории и шутки. Ей нравилось все: и школьные занятия, и игры на площадке, и захватывающие странствия по лесам, полям, аллеям и заросшим травой пустырям, и музеи, и походы по магазинам, и пикники, и летние поездки в горы или к морю с родителями. Винни любила читать — по правде говоря, она до сих пор предпочитает детскую классику современной литературе для взрослых. Любила игрушки, песни, игры, дневные субботние сеансы в соседнем кинотеатре, радиопередачи (особенно «Сиротку Энни» и «Тень»). Любила череду праздников, от Нового года, когда она чокалась с родителями бокалом пенистого гоголь-моголя, до Рождества с его красивыми обычаями и сборищем дядюшек, тетушек, двоюродных братьев и сестер.

Когда Винни было двенадцать, ее родители неожиданно переехали в город. В новой школе Винни перевели на класс старше, и она внезапно потеряла все самое главное в жизни и превратилась в несчастного подростка — в низкорослую, прыщавую, плоскогрудую, невзрачную «зубрилку». Боль от этого превращения навсегда осталась в ее душе.

И все-таки Винни не пришлось расставаться с детством навечно. Это вовсе не обязательно — считает она про себя и нередко заявляет вслух. Главная мысль всех ее лекций, книг и статей (иногда она выражена напрямую, а еще чаще между строк) — что детство нужно хранить и беречь: «Мы должны лелеять ребенка, который живет в каждом из нас». Мысль эта, разумеется, не нова, но она лежит в основе профессии Винни.

Облака, похожие на грязное белье, сгустились над головой, школа — закопченное кирпичное здание викторианской эпохи, чем-то напоминающее замок, — осветилась предзакатными лучами. Прыгалка уже не рисует в воздухе волшебный шар, она повисает, снова превращаясь в обрывок бельевой веревки. Девочки собираются уходить, и Винни уточняет у них только что услышанные стишки, благодарит девочек, записывает, как их зовут и сколько им лет. Прячет записную книжку и идет следом за детьми по холодной, сумрачной игровой площадке, кутаясь в пальто и мечтая о чашке чая.

— Эй! Эй, миссис!

Девочка, окликнувшая Винни, стоит у закопченной, изрисованной кирпичной стены, в узком проходе, ведущем от школы на улицу. Она постарше, чем девочки с прыгалкой, — лет двенадцати-тринадцати на вид, — худая, одета бедно и в то же время вызывающе. Засаленный, когда-то розовый вязаный жакет, школьная юбка и красная с черным футболка с названием какой-то рок-группы. Лицо у нее бледное, короткие волосы выкрашены в противный розовато-лиловый цвет, как меховые игрушки, которые выигрывают (а еще чаще не могут выиграть) на праздничных базарах.

— Да? — отзывается Винни.

— Хотела вам кое-что сказать. — Девочка хватает Винни за рукав пальто. — Мне сестра говорила, вам нужны стишки. Те, что нельзя рассказывать учителям. — Девочка хитро улыбается, обнажая неровные, некрасивые зубы.

— Я собираю разные стихи, — вежливо улыбается Винни. — А в классе, где учится твоя сестра, я сказала, что мне нужны всякие, в том числе и не совсем приличные, которые они стесняются рассказывать.

— Во-во, я об этом. Я таких много знаю.

— Очень хорошо, — отвечает Винни, которой теперь придется забыть о чае. — С удовольствием послушаю. (Девочка молчит.) Расскажешь мне?

— Может быть. — Недетская хитрость искажает прыщавое личико. — Сколько дадите?

Первое желание Винни — тотчас прервать разговор. Еще никто из детей или взрослых не предлагал ей материал за деньги, и сама мысль об этом ей неприятна. Фольклор — бесплатное искусство, он никому не принадлежит. Как говорит один ее коллега-марксист, «это не часть капиталистической товарно-денежной системы», и в этом для Винни таится очарование фольклора. Но вдруг противная девчонка знает интересные, редкие стихи? За тридцать с лишним лет работы Винни поняла, что никогда нельзя отвергать материал или судить о его ценности по внешности того, кто предлагает. Да и видит бог, этой девочке лишние деньги не помешали бы.

— Не знаю. — Винни смеется, чувствуя себя неловко. — Пятьдесят пенсов устроит?

— Идет. — Девочка отвечает с готовностью, почти радостно. Видимо, ей предложили намного больше, чем она ожидала.

Винни достает записную книжку и ручку; тут же, поймав недоверчивый взгляд девочки, начинает рыться в кошельке. Когда Винни в первый раз приехала в Англию, в ходу еще была старая серебряная монета. Новая, восьмиугольная, кажется ей похожей на дешевую медаль: Британия, сидя со щитом на льве, съежилась, и вид у нее испуганный.

Куда бы присесть? Нехотя Винни опускается на грязноватую цементную плиту у здания школы — больше ничего подходящего нет.

Зажав в руке монету, девочка с сиреневыми волосами бросается вдоль прохода к опустевшей детской площадке, оттуда — в сторону улицы. Может быть, ей всего-то нужно было выманить деньги и убежать? — думает Винни. Но нет: осмотревшись вокруг, девочка тем же путем возвращается назад.

— Начнем? — говорит она.

— Минуточку. — Винни открывает записную книжку. — Как тебя зовут?

Девочка отступает на шаг:

— Это еще зачем?

— Для порядка, — успокаивает Винни. — Я никому не скажу.

Это не совсем так: во всех своих печатных работах Винни называет по именам и благодарит тех, кто ей помогал, и за эти годы многие из детей, которым попадались в руки книги или статьи Винни, благодарили ее в ответ в письмах.

— М-мэри… Мэлони.

Ясно, что это не настоящее имя девочки, но Винни все равно записывает.

— Ну, начинай.

«Мэри Мэлони» наклоняется поближе к Винни и хрипло шепчет:

Розочку на платье приколи мне, мать.

Два негритосика меня хотят поймать.

Оба слепые, меня им не догнать,

Розочку на платье приколи мне, мать.

 

Не стоит даже делать вид, что стишок нравится. Но Винни прежде его не слышала, поэтому записывает, а потом, как всегда, читает вслух для проверки.

— Ага, правильно.

— Спасибо. А еще?

Мэри Мэлони молчит, прислонившись к закопченной кирпичной стене. Подол юбки у нее порван, розовые носки спущены, красные дерматиновые туфли на толстой подошве все в царапинах, худые незагорелые ноги покрыты гусиной кожей.

— Хотите еще — платите, — гнусавит она.

Винни не находит слов, до того грязной кажется ей сделка.

— Вы-то получите больше, когда все это продадите.

— Я стихи не продаю. — Винни старается, чтобы голос ее звучал дружелюбно, без отвращения и укоризны.

— Так уж и не продаете! Что ж вы тогда с ними делаете?

— Собираю для… — Да разве можно говорить о деле всей жизни с подобным существом? — Для университета, где я работаю.

— Правда, что ли? — Девочка смотрит на Винни, как смотрят на лгунов, которых не хотят изобличать. Судя по всему, она решила, что Винни собирает похабные стишки для какой-то сильно сомнительной цели. Кроме того, очень похоже, что за хорошие деньги она продаст кому угодно что угодно, скажет или сделает любую гадость. — Ладно. — Девочка разочарованно вздыхает. — Десять пенсов.

Раз уж дело зашло так далеко, надо идти до конца. Винни снова открывает кошелек, достает еще одну мелкую монетку. Мэри Мэлони наклоняется ближе, так близко, что видны темные, усеянные перхотью корни ее волос и чувствуется несвежий запах изо рта.

Как хочу я птичкой стать

И над пляжами летать:

Будут парочки е…ться,

А я сверху любоваться.

 

Винни, начав было писать, останавливается. Этот стишок нравится ей еще меньше, чем первый: мало того что пошлятина, так он еще и противоречит главной мысли ее работы. Еще пара таких стишков — и вся ее теория о различиях между британским и американским игровым фольклором «вылетит в трубу», как говорят здесь, в Англии.

— Достаточно. — Не дописав стишок до конца, Винни закрывает записную книжку и поднимается на ноги. — Спасибо за помощь. — Она вымученно улыбается.

Холодный ветер гуляет по темной площадке и дует вдоль проулка, неся с собой бумажные обрывки.

— Эй, погодите, это не все! — Мэри Мэлони шаркает ногами следом за Винни.

— Мне хватит, спасибо.

Винни идет по Принсес-роуд, но девочка не отстает, хватает ее за пальто:

— Эй, подождите! Я знаю много стишков! Совсем-совсем похабных! — Мэри Мэлони следует за ней по пятам; толстая подошва делает ее выше Винни — предусмотрительная мисс Майнер всегда ходит собирать стихи в туфлях без каблуков.

— Отстань от меня, пожалуйста! — кричит Винни. В голосе ее слышится отвращение и, что греха таить, страх. Улица почти пуста, над головой нависли низкие, хмурые тучи.

— У Мэри был барашек…

Страх услышать следующие строки придает Винни сил. Тяжело дыша, не оглядываясь, она спешит прочь, стараясь не переходить на бег.

 

В теплой уютной квартире Винни мало-помалу приходит в себя. Рядом с ней на столе — чайник горячего чая «Твайнингз», сорт «Королева Мария», и ваза с белыми гиацинтами. Теперь уже Винни жалеет Мэри Мэлони за нищее, изломанное детство, за то, что та раньше времени прикоснулась к массовой культуре, ко всему, что есть в ней пошлого и искусственного.

Пожалуй, думает Винни, намазывая маслом вторую половинку булочки с корицей, не стоит включать эти два стишка в исследование. Ведь это уже не «строки детства» (так будет называться ее книга), а скорее стихи рано созревших, испорченных подростков. К тому же нельзя точно сказать, сколько Мэри Мэлони лет, она может быть гораздо старше, чем кажется. Как многие обитатели трущоб, она маленького роста, а на деле ей, должно быть, лет четырнадцать, а то и пятнадцать, никакой она и не ребенок вовсе.

В то же время Винни не может отделаться от неприятного чувства. Перед глазами у нее стоит Мэри Мэлони: белые худые ноги в гусиной коже, хмурое чумазое личико, неровные зубы, спутанные крашеные волосы, нищета в облике и жадность во взоре.

И все же, думает Винни, девочка отчасти права. Когда работа выйдет в свет, за каждый стишок в записной книжке дадут намного больше десяти пенсов. Тем более если Джанет Эллиот в Лондоне и Мэрилин Кринни в Нью-Йорке согласятся выпустить избранные стихи отдельной книгой для детей — переговоры уже идут. Что же скажет на это ее друг-марксист? Зависит от настроения, которое у него очень часто меняется. Или что-нибудь вроде: «Понимаю, жить-то на что-то надо». Или даже: «Стерва-капиталистка».

Правда, если Винни не воспользуется стихами Мэри Мэлони, значит, не будет ее эксплуатировать. С другой стороны, Винни эксплуатирует десятки — нет, сотни школьников, которые вот уже тридцать лет бесплатно рассказывают ей стишки, истории, загадки и анекдоты. Глупость. Думать так — значит осуждать всех фольклористов, начиная с братьев Гримм.

Нужно выкинуть из головы эти стишки, размышляет Винни. Как и большую часть фольклора для взрослых. Исследователь, ясное дело, не должен быть ханжой, и сама Винни за долгие годы записала немало непристойных стишков, даже глазом не моргнув. Дети любят «туалетный» юмор:

Молоко, лимонный сок,

Сзади — колбасы кусок.

 

Винни даже приводила этот стишок на лекциях (разумеется, не показывая жестами на соответствующие части тела) как пример народной метафоры, доказывающий, что маленький ребенок получает одинаковое удовольствие и от еды, и от отправления естественных надобностей.

Но все же от некоторых шуток, что рассказывают взрослые и собирают другие исследователи, Винни просто «с души воротит», как сказали бы ее студенты. Мало того что шутки эти непристойны — они заостряют внимание на той стороне отношений между мужчиной и женщиной, о которой Винни старается поменьше думать. На какие бы высоты наслаждения ни уносил ее секс — а иногда она совершенно теряет голову, — Винни каждый раз возвращается на грешную землю с неприятным осадком на душе. Разум ее считает физическую сторону любви в лучшем случае нелепой, а то и отвратительной. Безусловно, это не самое удачное изобретение природы. Женские органы, на ее взгляд, слишком влажные и слишком запутанные, а мужской и вовсе дурацкий, похожий на розовую поганку. Единственная дочь скромных, даже не в меру стыдливых родителей, Винни только в шесть лет увидела голого мужчину — грудного братишку подруги. Винни была девочка воспитанная и не стала спрашивать, что это за большая мясистая бородавка на животе у бедного малыша. Потом, рассматривая скульптуры в музеях и репродукции в книгах у родителей, Винни поняла, что это уродство есть не только у крошки Бобби, но и у других мужчин, — хотя на картинах и у статуй оно обычно прикрыто листом (полностью или частично). Бывают, правда, мужчины и без этого недостатка (как узнала Винни, когда побывала в Рокфеллер-центре, а в журнале «Лайф» увидела фотографию «Оскара»), Когда Винни узнала правду, ей стало жалко всех мужчин. А через десять лет она впервые увидела возбужденный член, и, несмотря на все ее знания, с первого взгляда он показался ей нездоровым: красный, опухший, воспаленный. Сколько ни боролась Винни с подобными мыслями, они посещают ее и поныне. Она до сих пор не привыкла к наготе секса.

Однако некоторое время спустя Винни все-таки поняла, что секс, при всем своем дурацком, даже отвратительном виде, — занятие очень приятное. Ничего удивительного, с едой ведь точно так же. В устрице или тарелке спагетти на вид тоже нет ничего красивого. Выход прост: заниматься любовью в темноте или с закрытыми глазами. Жаль, не всегда получается. В аспирантуре Винни однажды порвала с очень привлекательным молодым человеком только потому, что напротив его кровати висело огромное, во всю стену, зеркало в золотой раме — из соседнего дома, который снесли. Винни почти все время держала глаза закрытыми, но иногда нет-нет да и приоткрывала их, и при виде собственных худых белых ног на плечах у загорелого, волосатого Пола Кэтлмана ей делалось невыносимо стыдно, а от ее удовольствия не оставалось и следа.

В детстве Винни часто слышала от священника в церкви, куда ходили ее родители, что любовь (разумеется, освященная браком) — благословение Божие. Сама Винни слегка суеверна, однако в Бога не верит, поэтому ни на кого не сваливает вину за акт размножения человека. Но если все же вообразить Бога, который его изобрел, то такой Бог вряд ли будет внушать благоговейный трепет. Винни представляет одного из тех голых толстопузых идолов, которые продаются иногда в лавках восточных редкостей и земным воплощениям которых поклоняются самые неуравновешенные из ее студентов. Именно таких пухленьких божков, с бедной фантазией и грубым чувством юмора, напоминают иногда маленькие дети.

До отъезда из Америки предстоящие полгода воздержания страшили Винни, она с тревогой ждала неудобств, которые внесет оно в ее жизнь, и боялась, что слишком часто придется взывать к воображаемым любовникам. Однако оказалось, что желание уже не мучает ее так часто, как прежде, — должно быть, возраст уже не тот.

Все чаще Винни мечтает о научном признании, а не о любви. Когда она дремлет над книгой или засыпает на взбитых подушках, ей видятся уже не мужские органы, а органы общественные. Их «ухаживания» она принимает все так же тепло и благосклонно, только уже не лежа, а стоя, и вместо любимой черной ночной рубашки на ней черная мантия и цветная шелковая шапочка — как и подобает исследователю, которого удостаивают наград и почетных званий. Винни, как ни печально, женщина своего поколения: при свете дня она стыдится подобных фантазий. Ее студентки-феминистки стеснялись бы их гораздо меньше, чем любовных, даже сочли бы достойными восхищения. Но Винни с детства внушили, что мужчина трудится ради богатства и славы, а женщина ради любви — если не к мужу и детям, то хотя бы к своему делу.

Все-таки зря Винни боялась — она почти не скучает по сексу. Чего ей не хватает, так это нежности и романтической стороны любви, как она ее понимает: неспешных прогулок по лесу, любовных записок, быстрых ласк украдкой на многолюдных вечеринках, взглядов через весь зал в факультетском клубе, всей сложной, тайной жизни, которую делишь с другим человеком. Но ей не привыкать: почти всю жизнь Винни была этого лишена.

А здесь, в Лондоне, Винни думает об этом еще реже — ведь вокруг столько всего интересного! Скажем, сегодня вечером она идет в Английскую национальную оперу с подругой, чудесным человеком и одной из лучших в Англии детских писательниц.

 

Вечером, в Колизее, на спектакле «Так поступают все», Винни в антракте спускается с балкона и идет на поиски кофе для себя и своей подруги Джейн, которая растянула ногу. Винни надеется, что в буфете на первом этаже будет поменьше народу, но там еще хуже, чем всегда, — целая толпа дюжих парней, все толкаются, и хоть бы один уступил ей дорогу. Винни и раньше замечала, что англичане, в отличие от американцев, всегда спокойно стоят в очередях, но в очереди за спиртным тут же начинают толкаться. Какое-то всенародное сумасшествие — по-видимому, из-за строгих законов о торговле спиртным.

Винни оставляет всякую надежду на кофе и на обратном пути видит на скамейке Розмари Рэдли и Фреда Тернера. То, что они здесь вместе, вовсе неудивительно. Все знают, что они встречаются, даже в «Прайвит Ай» писали о том, что Розмари «развлекается с молодым красавцем преподавателем из Америки». Более того, Розмари отказалась, не иначе как из-за Фреда, от роли в фильме, который снимают сейчас в Италии. Роль была небольшая, но деньги за нее обещали хорошие; да и о добром имени Розмари надо бы побеспокоиться, не девочка уж.

Но влюбленной парочке до сплетен, похоже, дела нет. Они всюду ходят вместе и смотрятся, надо признать, неплохо. Розмари бесспорная красавица, а про Фреда многие друзья Винни говорили, что в профиль он похож на Руперта Брука, — очень лестно, если кому-то нравится такая броская внешность. Разница в возрасте не бросается в глаза, поскольку Фред серьезен для своих лет, а Розмари нежна и игрива. И похоже, они благотворно влияют друг на друга: Фред явно приободрился, а Розмари стала спокойнее. Она по-прежнему перескакивает с темы на тему, но уже не так резко.

Но самое удивительное для Винни даже не то, как Фред смотрит на Розмари (на нее точно так же смотрят все подряд, в том числе и недоброжелатели), а то, сколько внимания Розмари уделяет Фреду.