Избранники и пасынки прогресса
Отметим теоретико-методологические аспекты вышеозначенных
проблем.
Итак, мы констатируем изменение парадигмы господствующего
западнического дискурса. Еще недавно вопрос о переходе от
авторитарно-тоталитарных форм устройства к демократическим
мыслился на основе формационного универсализма -- закономерной
общественной эволюции, не считающейся с какими бы то ни было
расовыми, этническими, географическими барьерами. Теперь
возобладала цивилизационная парадигма, открывающая дорогу
монопольного присвоения понятий "демократия", "свобода",
"гражданское общество" западной цивилизацией в качестве их
единственного аутентичного истолкователя и носителя.
Демократическое неприятие тоталитаризма обернулось неприятием
не-западных цивилизаций как находящихся на подозрении в силу
самой их природы. Природу же, как известно, не изменишь:
изгнанная в дверь, она вернется через окно.
Вопрос состоит в том, преодолим ли современный
"демократический расизм" и на основе каких
теоретико-методологических презумпций можно вернуться к
гуманистическому универсализму, к концепции всеобщности
спасения, единства исторических судеб человечества? И перед
каким выбором это ставит нас, наследников православной
цивилизации, над которыми нависла угроза остракизма и
изгойства под предлогом нашей неисправимой цивилизационной
наследственности?
По сути дела, мы сталкиваемся с изменением самого временнуго
горизонта, куда нас поместили вместе с наиболее "безнадежной",
третьемировской частью человечества. В прежнем горизонте
прогрессивного (формационного) эволюционизма категория
"прошлого" не носила характера некоего генетического кода или
устойчивой субстанции. Прошлому давались сугубо отрицательные
определения -- как чему-то временнó отличающемуся от
настоящего и будущего, куда оно выносится неудержимым
гераклитовым потоком. Сегодня, в рамках цивилизационной
парадигмы, прошлое получает субстанциальное определение
чего-то устойчивого, генетического (в смысле
культурологической генетики ментального "кода"), способного
существовать рядом с современным и мешать ему. Борьба
современности с прошлым обретает форму борьбы цивилизаций,
одна из которых олицетворяет модерн, остальные -- устойчивую и
агрессивную архаику, не содержащую никаких имманентных
предпосылок желаемой общественной эволюции.
По-видимому, сегодня практически нет шансов снять установку
цивилизационного плюрализма, которая вытеснила прежнюю,
универсалистско-оптимистическую систему ожиданий единого
человечества, движущегося к заранее заданному счастливому
финалу истории. Не только нынешние избранники прогресса и
победители в холодной войне ощутили свою цивилизационную
уникальность, предопределившую все их успехи и победы; среди
менее счастливого большинства планеты тоже утверждаются
ценности культурной и цивилизационной идентичности, ранимая
впечатлительность в отношении своей этнической, религиозной,
культурно-исторической традиции, которую надлежит сберегать
как ценнейшее коллективное достояние.
На Западе до сих пор не заметили определенного противоречия:
если демократические ценности, как и ценности материальной
достижительности, секуляризма и эмансипации, в самом деле
субстанциальным образом (на уровне генетического культурного
кода) связаны с одной только западной цивилизацией, то не
угрожает ли им (этим ценностям) перспектива превращения в
"символ веры" западного меньшинства человечества по мере того,
как не-западное большинство станет все больше проникаться
сознанием драгоценности своего культурно-ценностного наследия
и своей идентичности?
Исповедуя идеологию нового избранничества (концепцию "золотого
миллиарда", приватизировавшего перспективу постиндустриального
общества перед лицом большинства, путь которому туда заказан),
Запад тем самым провоцирует сепаративные стратегии спасения и
в других частях планеты. Коль скоро прогресс (и такие его
атрибуты, как демократия, права человека, право повелевать
природой и миром во имя процветания отдельной личности)
оказался столь ненадежной, ускользающей от большинства
ценностью, то не надежнее ли вернуться к своим исконным
ценностям, которые были несправедливо забыты и развенчаны под
влиянием западнического подстрекательства?
Приходится признать, что такая логика все больше срабатывает в
остальном мире, почувствовавшем себя пасынком западнического
прогресса.
Итак, на одной стороне мы имеем тенденцию к обособленности
западной цивилизации, сменившей оптимистическое великодушие
Просвещения, сформировавшее гуманистические универсалии
общечеловеческого будущего, на культурологический пессимизм и
расизм, сообщающий некогда обезличенному прогрессу
специфический цвет и запах "белого человека".
На другой стороне -- тенденция специфического цивилизационного
самоопределения со стороны тех, кого больше не пускают в
европейский дом и в постиндустриальное общество по
соображениям плохо скрываемой сегрегации. Здесь пока что еще
не совсем ясно, имеем ли мы дело с демократической тенденцией
защиты своего достоинства, заставляющего искать свой путь в
будущее не на основе заемной, а на основе собственной
цивилизационной программы (более или менее реконструированной
в духе времени), или с тенденцией обмена ненадежного будущего
(приватизированного Западом) на свое надежное прошлое -- в
духе всепроникающего стиля "ретро".
Сепаратистские стратегии Запада против наследия европейского
универсализма
Зададимся вопросом: а возможен ли новый синтез формационной и
цивилизационной парадигм -- общечеловеческий прорыв в будущее
не на основе культурного разоружения и обезличивания, а с
сохранением культурно-цивилизационного многообразия
человечества? Положительное решение данного вопроса возможно
при условии, если мы отыщем такую цивилизацию, которая не
имеет никаких поползновений решать проблемы сепаратным
образом, вынося за скобки всю мировую проблематику (в том
числе западную) и сосредоточившись на своей исключительности.
Не отвечает ли указанному критерию российская цивилизация?
Будучи отличной от Запада и сознающей свое отличие (о
западнических эпигонах мы здесь не говорим), она тем не менее
никогда не обнаруживала склонности ни к сепаратному
обустройству, ни к тому, чтобы свалить с себя ответственность
за судьбы мира. Впервые выразившие ее самосознание на
современном философском языке, славянофилы никогда не были ни
изоляционистами-почвенниками, ни националистами!
Вместо того чтобы отворачиваться от Европы, они воспринимали
кризис европейской культуры как планетарное явление,
нуждающееся в планетарном же мироустроительном ответе.
Славянофилы никогда не рассуждали о России как о замкнутом
территориальном образовании, выстраивающем демаркационную
линию вокруг внешнего, иноязычного и иноконфессионального
мира. Напротив, они были совестливыми глобалистами,
убежденными, что проблемы, не решенные в одном месте, станут
язвой всего человечества и что кризис, развернувшийся на
Западе, нуждается в общечеловеческом решении.
Славянофильская парадигма восприятия европейского кризиса
необычно поучительна для нас сегодня. Речь идет об умении
интернизировать понятие европейского кризиса, осознать его как
собственную проблему и задачу, не решив которую невозможно
жить дальше.
Сегодня возобладали совсем другие тенденции. На одной стороне
обособилась партия апологетических западников, не видящих на
Западе никаких изъянов и кризисов и манихейски поделивших мир
на светлое западное начало и темное восточное. На другой
стороне (как ответ на этот вызов) начинает обособляться партия
почвенников-националистов, которые в свою очередь не видят
двойственности Запада и трудный жанр имманентной критики (на
основе анализа внутренних противоречий Запада) подменяют
легким жанром радикального внешнего отрицания. Инициатором
здесь выступил сам Запад, который после своей победы в
холодной войне предпочитает идеологему "монолитности",
внутреннего единства и безупречности риску творческой
самокритики.
Все это весьма напоминает печально известные стратегии
правящего коммунизма, построившего свой "безупречный", не
подлежащий никакой критике строй. Чем меньше готовности к
творческой самокритике, тем более вероятна консолидация
критических сил и позиций извне -- этот закон, на себе
испытанный советским коммунизмом, судя по всему, предстоит
испытать и Западу, сегодня склонному к высокомерной
остраненности и самовозвеличению.
Надо сказать, отказ от марксизма и переход на позиции
либерализма резко ухудшил возможности дискурса и статус нашей
правящей элиты в ее диалоге с Западом. Сегодняшний либерализм
на Западе -- это идеология победителей со всеми ее
характерными особенностями: догматической самоуверенностью,
неумением прислушиваться к другим, нетерпимостью к критике и
неспособностью к самокритике, в которой усматривается грех
самообнажения перед "чужими".
Я не призываю заменить этот либеральный монолог победителей
марксистским монологом побежденных, безграничную веру в Запад
-- новой революционной эсхатологией, пророчащей ему неминуемый
конец.
Но достоин внимания тот факт, что отвратительная в своем
догматическом самомнении (или в своем подобострастии -- как у
наших западников) идеология победителей сформировалась именно
на базе либерализма. Потенциал творчески продуктивной
самокритики, в той мере, в какой он еще сохраняется внутри
Запада, проявляется в основном не в Америке, а в Европе, в
течениях, продолжающих вести творческий диалог с марксизмом,
-- в левых вариантах неофрейдизма, постструктурализма,
экзистенциализма, герменевтики. Только в этих течениях
сохраняется наследие европейского универсализма -- установка
на осмысление проблем и противоречий современности в качестве
универсальных, общечеловеческих, а изъянов бытия -- как
имманентных, а не вызванных кознями "варварской периферии" и
давлением "неполноценных" рас. (Как знаменательно, что
официозное коммунистическое манихейство, подменяющее
имманентно-критическую позицию поисками внешних врагов, не
умерло вместе с коммунизмом, а было воспринято победившим
либерализмом, неожиданно обнаружившим
агрессивно-милитаристские черты "единственно правильной
идеологии".)
С позиций таких же сепаратистских стратегий воспринимаются
ныне на Западе глобальные проблемы современности. Еще недавно,
после первых докладов Римского клуба, была характерна их
оценка в парадигме гуманистического универсализма. Перед лицом
их выступали не люди разных цивилизационных регионов, в
одиночку подсчитывающие свой потенциал и возможности выхода из
проблемной ситуации, а планетарный человек, сполна осознавший
бремя человеческой судьбы и заново осмысляющий свой статус в
космосе. Такая установка предвосхищена отцами Восточной
церкви.
"Это имеют одинаково все: и явленный при первом устроении мира
человек, и тот, который будет при скончании Вселенной, они
равно в себе носят образ Божий. Поэтому целое наименование
одним человеком"4.
Парадигма христианского (и просвещенческо-гуманистического)
универсализма перед лицом глобальных проблем строится на
следующих презумпциях:
-- Глобальные проблемы затрагивают не какой-то аспект
человеческого существования, подлежащий отдельному пересмотру,
а все наше бытие, ставшее проблематичным. Не найдя ответа на
вызов глобальных проблем, человечество не сможет выжить. Здесь
корни новой эсхатологии, поразительно перекликающейся с
первохристианской.
-- Глобальные проблемы образуют собой не конгломерат не
связанных друг с другом вызовов, а некую систему, требующую
системного же решения.
-- Такое системное решение требует объединенных усилий всего
человечества, впервые выступающего как осознанно действующий
планетарный субъект.
Выраженный здесь имманентно-критический и
универсалистско-гуманистический подход подвергся неожиданному
пересмотру после победы Запада в холодной войне. Официозный
либерализм как идеология победителей оказался на удивление
глухим к свидетельствам глобального экологического,
демографического, социокультурного, продовольственного и
прочих кризисов. В противовес прежней критической рефлексии,
требующей качественного пересмотра сложившихся установок и
практик технической цивилизации и вскормленного ею
потребительского общества, официозный либерализм взял на
вооружение следующие подходы:
1. По возможности отодвинуть "пределы роста" и другие
глобальные ограничения за счет подключения дополнительных
ресурсов оказавшейся беззащитной не-западной периферии мира,
пополненной огромными территориями бывшего "второго мира".
2. Приписать происхождение глобальных проблем не западному
модерну с его нигилистически-разрушительным отношением к
природе, культуре и морали, а азиатскому традиционализму.
Глобальные проблемы решено было экспортировать с
благополучного Запада на неблагополучный Восток, не только в
идеологическом плане -- посредством приписывания их давлению
отставшей и неприспособленной ментальности, но и в
практическом -- путем вывоза токсичных технологий, отходов, а
также теневых социальных практик в незащищенное периферийное
пространство.
3. Соорудить догматически-самоуверенную концепцию
всеразрушающего "монизма". Если коммунистическая идеология
приписывала чудодейственную способность автоматически
разрешать все проблемы "общественной собственности на средства
производства", то официальный либерализм приписывает
аналогичную способность рыночной системе, якобы не нуждающейся
ни в какой коррекции, ни в каком вмешательстве политической и
моральной воли в действие всеразрешающего рыночного
автоматизма.
Синтезировать все три подхода и признана была новая доктрина
"глобального мира". Незаметная подтасовка -- семантическое
соскальзывание с критического глобализма, озабоченного
планетарными вызовами, к апологетическому глобализму нового
мирового порядка, устанавливаемого и контролируемого
победившим Западом, -- несомненно, предусматривалась
разработчиками новой доктрины. Чтобы отвечать всем трем
вышеперечисленным подходам, конструкция "глобального мира"
должна соответствовать свойствам закрыто-открытой,
асимметричной системы. Для того чтобы Запад мог отодвигать для
себя пределы роста, расширяя ресурсную базу своей технической
и потребительской цивилизации, нужно, чтобы другие страны и
цивилизации открыли для него все свои ресурсы. Отсюда --
концепция глобального "открытого общества" и "открытой
экономики", где национальные государственные границы
объявляются устаревшими, а сама попытка защищать местные
экономики от международного хищничества оценивается как
проявление агрессивного национализма и традиционализма,
которые должны немедленно пресекаться и наказываться.
Но для того чтобы уберечь пространство демократического
модерна от давления "агрессивной архаики" и от инфильтрации ее
элементов с неблагополучного Юга на благополучный Север,
необходимы двойные стандарты. Западные страны имеют право
интегрироваться, создавая единое экономическое,
политико-правовое и информационное пространство, а не-западные
(в особенности Россия со своими соседями и партнерами в
постсоветском пространстве) -- нет, ибо это вызывает
подозрение в попытках возрождения "блокового мышления",
русского империализма, антизападного милитаризма. Западные
страны имеют право на протекционистскую защиту и своей
экономики (на это направлено так называемое антидемпинговое
законодательство в США), и своего чистого в социальном и
расовом отношении пространства, тогда как попытки
протекционистской защиты своей экономики или своей культуры со
стороны стран не-Запада оцениваются как фобии
традиционалистского мышления и предосудительная тактика
обороны от прогресса.
Как ответить на вызовы нового глобального миропорядка?
Велик соблазн ответить на эти двойные стандарты самоизоляцией
(национальной или континентально-цивилизационной). Но это
означало бы, что мы вместо того, чтобы по-своему овладеть
современностью, наложить на нее свою творческую печать, просто
отвергаем ее, предоставив другой стороне монопольно
формировать ее по своему усмотрению. Глобализация -- в смысле
тенденции к сокращению барьеров и расстояний и образованию
единых экономических, информационных и прочих пространств --
реальность нашего времени. И именно потому, что мы признаем
эту реальность и воспринимаем ее всерьез, мы претендуем на то,
чтобы в ней звучал и наш собственный голос, чтобы ее
формирование не прошло без нашего участия. Это только прежняя
идеологическая и научная догматика настаивала на
детерминистской однозначности и предопределенности тех или
иных "объективных тенденций" и "непреложных закономерностей".
Современное состояние науки позволяет говорить о
многовариантности, альтернативности, поливалентности любых
новых тенденций общественной жизни. Те, кто настаивает на той
или иной одновариантности, изобличают свою заинтересованность
в определенном сценарии развития, приписывают своим
субъективным устремлениям статус непреложной объективности,
одновременно объявляя устремления других злым и неразумным
своеволием.
Именно с таким подходом мы сегодня сталкиваемся в трактовке
глобализации. То, что именно Запад лидирует в этом процессе,
бесспорно. Менее бесспорно его право монопольно присваивать
себе позитивные возможности глобализации, а негативные
следствия ее перекладывать на плечи других. Там, где Запад
(речь идет в первую очередь о США) рассчитывает извлечь
максимум пользы от ослабления былых границ и барьеров, он
настаивает на принципе глобального "открытого общества".
Глобальная "открытая экономика" означает беспрепятственную
экспансию наиболее развитых стран, разоряющих более слабые
экономики, лишенные привычной национальной защиты.
Аналогичные эффекты мы имеем в случае глобального
информационного общества, глобальной массовой культуры. Но
когда речь идет о движении рабочей силы с бедного Юга на
богатый Север или о конкуренции более дешевых товаров, идущих
из Азии в Европу, то принцип "открытого общества" тут же с
легкостью отбрасывается Западом, выстраивающим все новые
демаркационные линии. Достаточно упомянуть Шенгенские
соглашения (1995), посредством которых интегрированная
Западная Европа продемонстрировала решимость защищать свое
благополучное пространство от пришельцев извне.
В целом "открытое глобальное общество", как оно
интерпретируется сегодня на Западе, означает откровенный
социал-дарвинизм -- глобальное пространство ничем не
сдерживаемого "естественного отбора", в котором более слабые
экономики, культуры, этносы обречены погибнуть, уступив
планету сильным и приспособленным.
И это подается как высшее откровение современности! Но разве
вся мировая эволюция культуры не вела в прямо противоположном
направлении -- от естественного отбора к режиму
благоприятствования более слабым, но и более рафинированным,
от тенденции к однообразию, которой чреват "естественный
отбор" в обществе, к щадящему разнообразию человеческих типов,
от диктата материально-экономической необходимости к признанию
самоценности высших форм опыта? Сегодня сторона, чувствующая
явное превосходство в материальной силе -- экономической,
технической и военной, -- стремится убедить всех, что там, где
сила, там и правда, что естественный отбор как торжество силы
перечеркивает все другие критерии, которые выработала
человеческая культура в ходе трудных побед разума над
инстинктом, морали и справедливости -- над культом силы, духа
-- над материей.
Не вправе ли мы полагать, что на сегодня главный вопрос,
касающийся всей глобальной проблематики, состоит в том, как в
новых условиях глобального мира заново утвердить приоритеты
культуры и морали, защитить право так называемых
"неадаптированных" (а к ним относится большинство
человечества) на существование, скорректировать
социал-дарвинистскую стихию рынка процедурами, позволяющими
сохранить разнообразие человеческих практик, в особенности
относящихся к высшему "постматериальному" типу.
Задача этой книги -- оценить соответствующий потенциал
российской цивилизации, коренящейся, в частности, в ее
православном архетипе.
Сегодняшние вершители судеб глобального мира склонны
отказывать другим цивилизациям (нашей -- в особенности) в
праве участия в формировании облика глобального мира и
коррекции его нынешней, американоцентристской одномерности.
По-видимому, они рассчитывают на то, что глобальный мировой
порядок может быть едва ли не навечно закреплен в том виде, в
каком его ныне формируют "наиболее приспособленные". Но
история показывает, что вечных порядков не бывает. Если новый
глобальный порядок окажется очевидно несправедливым и
одномерным, он будет пересмотрен в какой-то следующей фазе
мирового исторического цикла, которая станет ответом на
нынешнюю американоцентристскую фазу.
Вероятно, мы бы существенно выровняли такую драматическую
цикличность мировой истории в духе более
благополучно-линейного (в той мере, в какой это доступно в
нашем грешно-несовершенном мире) эволюционизма, если бы уже на
ранних стадиях глобальной эволюции нам удалось расширить число
планетарных субъектов глобализации, партнерски выверяющих ее
экономические, политические и культурные "балансы".
Вот почему сегодня так важно реабилитировать "маргиналов"
современной глобализации, обрекаемых на пассивность и
молчание, на роль объектов чужой мироустроительной воли.
Необходимо, с одной стороны, не заниматься догматической
апологетикой глобализации, как она складывается сегодня, под
односторонним воздействием известных мировых сил, смело
вскрывать ее изъяны и пороки, а с другой -- раскрывать
потенциал иных цивилизационных субъектов и культур, способных
скорректировать опасные одномерности глобализма в случае
собственного более активного участия в формировании грядущего
миропорядка и в процессе принятия глобальных решений.
Что именно способна привнести российская цивилизация в
глобальный миропорядок, каков может быть ее голос в мировой
симфонии цивилизаций, какие новые шансы для человечества
сопутствуют ее творческому самоопределению в грядущем
глобальном мире -- вот тема данной книги.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Тойнби А. Дж. Постижение истории. М.: Прогресс, 1991. С.
140.
2. Цит. по: Архим. Киприан (Керн). Антропология св. Григория
Паламы. М., 1996. С. 10.
3. Орешкин Д. Между Востоком и Западом. Размышления географа о
роли и месте России//Диалог. 1991. номер 1. С. 78.
4. Цит. по: Архим. Киприан. Указ. соч. С. 10.