Организация АДД 10 страница
Если о человеке поют, наверно, это что-то значит. Когда Жуков стал четырежды Героем, его поздравил Буденный, на что Жуков ответил: «Семен Михайлович, обо мне песен не поют, а о вас поют...»
По радио я слышал торжественную музыку, по духу напоминающую старинные марши русской армии времен Румянцева и Суворова. Дикторша сообщила: «Прозвучал созданный Михайловым во время Великой Отечественной войны марш «Рокоссовский».
Не знаю, о ком еще из наших полководцев были тогда написаны марши для духового оркестра...
Конечно, это не самое главное. Но безразличия к фамилии Рокоссовского не было никогда, она вызывала восхищение. Рокоссовский — звучит как бой, как музыка Победы, как ратная слава. Красавец в генеральском кителе стоит на бруствере 1941 года. Пуля сшибает с головы фуражку, а он и не думает об укрытии. Что это? Бравада? Считайте так. Но тот, кто еще минуту назад помышлял сдаться в плен, не побежит к врагу, увидев такого генерала.
Немцы давали прозвища нашим полководцам. Был, например, «генерал Паника»... Рокоссовского враги прозвали «генерал Кинжал» — победу он добывал на острие кинжала, который, углубляясь в противника, окончательно поражает его.
Во время «холодной войны», когда американцы угрожали нам со своих баз в Турции и накалилась южная граница, в западной печати промелькнуло краткое сообщение: «Командующим Закавказским военным округом назначен маршал Рокоссовский — [326] мастер стремительных ударов и массовых окружений». Был ли вообще Рокоссовский в этой должности, я не проверял, но заметка возымела действие...
Все, кто знал Рокоссовского, говорят прежде всего о его человеческих качествах, которые на первый взгляд даже затмевали в нем талант полководца. Отмечают, что его скромность даже мешала ему громко сказать о себе.
Известный детский поэт С. Я. Маршак рассказывал, как на аллее одного из подмосковных санаториев он часто встречал высокого, подтянутого мужчину. Стали здороваться друг с другом, потом как-то вместе оказались на одной скамейке. «Было что-то очень знакомое в нем, в его выправке, — говорил Маршак, — и я спросил, не военный ли он?
— Военный.
— Наверно, были и на фронте?
— Воевал. Приходилось.
— Я тоже часто бывал на фронтах, — сказал ему Маршак и стал говорить о своих воинских доблестях. А потом поинтересовался фамилией собеседника — уж больно знакомое лицо!
— Рокоссовский, — просто ответил новый знакомый.
— Представляете мое состояние! — смеялся Самуил Яковлевич».
Что-то гордое согревает душу, когда под музейным стеклом читаю текст ультиматума, направленного гарнизону одного из немецких городов: «Я, маршал Рокоссовский, наголову разгромивший ваши войска под Сталинградом и Курском...»
Это писал наш полководец, именем нашей страны, на государственном языке нашего народа.
Когда я думаю о нем, жизнь его вспыхивает передо мной яркими картинками. Вот он в штатском костюме, на Выставке достижений народного хозяйства, едет в открытом экскурсионном троллейбусе, и кто-то его уже узнал и раскрыл рот от изумления, а он улыбается и жестами умоляет не привлекать внимание...
Вот в военном санатории медицинская сестра делает замечание одному генералу, сидящему под палящим солнцем с непокрытой головой, а тот ей отвечает: «Если с моей головой что случится, ничего страшного ни для кого не будет, а вот если с тем человеком что-то [327] произойдет, — генерал указал на сидящего на пляже Константина Константиновича, — то лично товарищ Сталин вам всем головы поотрывает!»
Бывший заместитель начальника военного санатория имени Фабрициуса в Сочи Николай Тихонович Лукашов рассказал мне, что Рокоссовский часто приезжал туда с женой.
— Ты мне громче кричи, а то я плохо слышу, — говорил он в последний свой приезд, когда уже болел и ходил со слуховым аппаратом.
«Во время войны это был самый большой авторитет на фронтах, все стремились попасть к нему, — замечает Лукашов. — Что касается Жукова, он был заместителем Верховного и мало командовал фронтами».
Рокоссовский рассказывал Лукашову, как его войска с моря заняли датский остров — весьма непростое дело. Попав на территорию маленького чужого государства, наши солдаты поразились, что дома не запираются, велосипеды стоят прямо на улицах. Но и островитяне обалдели от эпидемии воровства... К Рокоссовскому обратился глава государства, умоляя вывести освободителей, что и было сделано, а командующего наградили высшим датским орденом.
— Так и не удалось нам оккупировать Данию! — смеялся Константин Константинович.
Не раз во все времена подводила нас и на поле брани наша национальная особенность. В Бородинском сражении казаки Платова чуть было не взяли в плен Наполеона, но, заметив богатый обоз, не удержались, а императора Франции упустили, и тем самым изменили ход мировой истории...
В санатории имени Фабрициуса каждому маршалу для экскурсий и поездок по городу полагался автомобиль.
Н. Т. Лукашов вспоминает: «Я как-то иду в центре Сочи, смотрю — Константин Константинович стоит в очереди на автобус. Его никто не узнает. Я потом говорю ему:
— Почему вы не сказали, я бы вам дал машину!
— А я на рынок ездил, — ответил Рокоссовский».
В столовой он отказался от «маршальского» зала, сидел в общем. И все отдыхающие маршалы, узнав, что сам Рокоссовский обедает в общем зале, не [328] решались на «маршальский», только один генерал армии важно восседал там...
После войны Сталин от имени государства подарил Рокоссовскому роскошный особняк на Патриарших Прудах. А что Константин Константинович? Разделив особняк на несколько квартир, он предоставил их своим сослуживцам по штабу фронта, с кем прошел войну.
Сталин узнал об этом и дал Рокоссовскому огромную квартиру в центре Москвы на улице Горького, в одном из тех домов, цоколь которого был облицован красным гранитом, привезенным в 1941 году немцами под Москву для сооружения памятника германскому солдату-победителю...
Не было в Рокоссовском жадности, хватательства, что ли. Это вызывало и восхищение, но и ненависть с гаденьким ворчанием исподтишка тех, кто, как им казалось, встал вровень с ним, а то и повыше, а он, — ишь ты, белая ворона, чистоплюй, аристократ, сталинский любимчик... Да, Сталин ценил его и за это, что тоже возбуждало зависть возивших вагонами барахло из Германии...
Вот он собирается на военный парад и в потрясающем своем мундире, в золоте звезд, бриллиантах ордена Победы выходит на лестничную площадку. Навстречу идет подруга дочери Ады.
— Ну как я выгляжу, Марина? — улыбаясь, спрашивает он.
— Конец света, Константин Константинович!
А он и в старости был очень красив — так, что и не видно было старости.
Вот его пригласили на празднование годовщины освобождения Минска. Праздник устроили необычный, с огромным количеством цветов. И не то чтобы букеты преподносили — было по-другому. Толпы народа образовали живой коридор, по которому шел Рокоссовский, и ему под ноги бросали розы. Это его последний праздник. Константин Константинович уже был тяжело болен. Он смущенно шагал, стараясь не наступать на живые цветы, но ему бросали их под ноги! И этим все сказано.
return false">ссылка скрыта
Выделялся он среди военных. «Он был как из лицея», — сказал мне о Рокоссовском видный наш государственный деятель и очень порядочный человек Кирилл Трофимович Мазуров. [329] Незадолго до смерти к Рокоссовскому пришли из Министерства обороны:
— Константин Константинович, передайте нам свои просьбы — любое ваше пожелание будет выполнено!
Единственное, что он попросил перед смертью, — перевести своего зятя Виля Кубасова с Дальнего Востока в Москву. Потом Виль станет генералом...
Он умер в субботу 3 августа 1968 года. Хорошо помню тот день. Мы испытывали в Шереметьеве маленький самолетик Як-1ST, и я сидел в кабине, готовясь к полету. По радио передали сообщение...
Некролог был необычным. Ни до, ни после не помню таких слов в подобных официальных документах той эпохи:
«Один из выдающихся полководцев, воспитанных нашей партией, он отличался личной храбростью и большим человеческим обаянием... Личная скромность, чуткость к людям, беспримерное мужество и героизм в боях с врагами нашей Родины снискали ему всеобщую любовь и уважение».
«Образ Константина Рокоссовского — славного талантливого маршала, воина-героя, коммуниста и интернационалиста, благородного, скромного человека — навсегда останется в памяти воинов Народного Войска Польского», — писал Войцех Ярузельский.
Боевые товарищи решили сделать необычные похороны. То, что они придут в Колонный зал и на Красную площадь, было ясно. Маршалы, получившие это высокое звание на полях сражений, договорились, что они, а не члены Политбюро, поднимут урну с прахом Рокоссовского и понесут к Кремлевской стене. А тогда еще были живы Жуков, Василевский, Конев, Тимошенко, Мерецков, Голованов, адмирал Кузнецов... Члены Политбюро должны идти за ними...
Однако эта необычность кому-то не понравилась, и похоронили не как планировали, в среду, а на день раньше, во вторник, и многих военачальников не было.
«Я, например, был твердо уверен, что похороны будут в среду, и сидел на даче», — признался Голованов. [330] В субботу умер маршал Рокоссовский. Подумать только — маршал Рокоссовский! Его-то
жизнь могла бы поберечь. Лежит он в красной каменной могиле, неважно, траура не объявили хотя бы на день — не об этом речь.
Трудился много
и терпел немало,
сражался так,
чтоб меньше был урон,
и прожил, до конца не понимая,
что маршал Рокоссовский —
это он.
Моя держава славою богата.
Двух-трех имен хватило бы на всех!
Но есть такая слава —
сорок пятый,
которую не очень помнить — грех.
И в городишке, радостью согретом, на площади, во всю ее длину, — цветные, из материи портреты трех маршалов, закончивших войну,
Прожектором подсвеченные, ночью их звезды были далеко видны значительным, победным многоточьем второй великой мировой войны...
Заря дрожала, узкая, как меч. И в тихий день, субботний, августовский, ушел в портреты маршал Рокоссовский. Его любили.
И об этом речь.
Урну несли члены Политбюро. Брежнев прослезился. «Раньше надо было плакать», — сказала ему вдова, Юлия Петровна... Я познакомился С ней много позже, когда впервые переступил порог их квартиры. Дом на улице Грановского стоит в барельефах бывших жильцов, как в орденах. Но почему-то до сих пор на нем нет мемориальной доски одному из самых прославленных его обитателей. «Пробивать надо», — услышал я потом, в квартире.
Местные власти Зеленограда просили переименовать их город в Рокоссовск — в 1941-м здесь был остановлен немец. Правительство отказало. А это имя [331] неплохо бы вошло в строй старинных подмосковных названий, органично звучит: Можайск, Волоколамск, Рокоссовск...
— Куда идете? — спросили внизу.
— К Рокоссовским.
...Юлия Петровна сидела на полу. Она раскладывала фотографии.
— Вот Константин Константинович умерший... Это он еще до ареста... Вот его жена, — говорит она о самой себе. — Вот их дочь Ада. Она недавно застрелилась...
Из пистолета Паулюса... Почему застрелилась, не берусь и не смею судить, ибо с огромным уважением отношусь к тем, кто решился на такой шаг. Отцовское мужество сцементировало ее характер... Остались Костя и Павел — внуки Константина Константиновича...
Я пытаюсь отвлечь Юлию Петровну от новой трагедии и показываю на фотографию двадцатых годов, где молодой комполка снят с молодой женой.
— Вот тоже Константин Константинович, — говорю я.
— Ой, как вы его узнали! — всплескивает руками Юлия Петровна.
Видно, что она уже очень больна. Такая жизнь не могла не оставить жестоких следов.
Листаю альбом и задерживаюсь на пачке писем. Это тоже легенда, романтическая история безответной любви незнакомой английской женщины к русскому генералу. Много лет писала ему письма некая Милзи, которую он никогда в жизни так и не увидел. И она его тоже. Влюбилась заочно, после Сталинградской битвы, когда его фотографии облетели весь мир. В своем доме она устроила для него комнату в русском стиле, собирала все, что связано с его именем.
Майская открытка с розовой ленточкой, написано печатными буквами по-русски: «Моему собственному возлюбленному Кон от его преданной и вовеки верной Милзи. 1962 г.».
Есть у Рокоссовского еще одна дочь — Надежда, очень похожая на него. Мать ее была военврачом. На фронтовом снимке — миниатюрная миловидная женщина рядом с высоченным генералом, которого [332] невозможно не узнать. Оба еще в петличках... После войны мать Нади поставила перед Константином Константиновичем вопрос ребром: или — или. Он дал дочери свою фамилию и отчество, но не ушел от Юлии Петровны, сказав:
— Она ко мне босиком в тюрьму приходила. Я ее никогда не брошу.
«После войны из маршалов со своими женами остались только Рокоссовский да твой покорный слуга», — говорил мне А. Е. Голованов.
...В комнате торжественная мука
окружает снимков колдовство.
Полусумасшедшая старуха
разбирает карточки его.
И мерцают в сказе о краскомах,
юных, как в буденовке страна,
маршальские звезды на погонах,
вечная кремлевская стена...
В квартире Рокоссовского нет музея, ибо купило ее у родственников не государство, а приобрел некий богатый человек...
Любил Константин Константинович бывать на своей даче в Тарасовке...
Солнце нижние стекла окошка плавит так, что пожар на траве... Рокоссовский копает картошку в старых маршальских галифе.
Пот, как скань, в серебре ветеранском, и лицо распалилось в жару, взмокли плечи — не стал вытираться, бронзовеющий на ветру.
И ложатся могучие клубни на сыпучие гребни пластов... А потом он побудет на кухне, и заслуженный ужин готов.
И приятно, что сам потрудился, сам сажал, сорняки воевал на земле, где солдатом родился и, конечно же, кровь проливал. [333] Ничего он не вспомнит, наверно, лишь закат отпечатан в саду, словно кони барона Унгерна и Москва в сорок первом году.
Мне говорили, что на даче он любил сажать картошку и всегда сам ее выкапывал. Наверно, это от белорусского детства...
Дачу в Тарасовке после смерти маршала ограбили. Юные энтузиасты-мерзавцы побили светильники, поломали мебель, ходили своими ублюдочными ногами по рукописям великого полководца.
Растащили библиотеку, даже сочинения Мао Цзэ-дуна увели. Тот, кто сотворил кощунство, знал, чья эта дача, чью память он грабит. Рядом, на даче модного юмориста, ничего не тронули, только выпили водку и оставили благодарственную записку. Куда Рокоссовскому до этого актера?
Это уже нам цена, нынешним жителям России, о безопасности которой он продолжал думать до последних дней.
Вот листочек из блокнота маршала, озаглавленный: «Мысли мои» (подчеркнуто):
«Необходимо решительно отказаться от устаревших методов ведения боевых действий. Правильно используя всю силу ядерного оружия, применять это оружие для ведения боя в новых условиях особенностями и силой этого оружия (нужно думать)...
Оборона — как средство заставить противника сосредоточить свои силы в районах обороны для нанесения по ним ударов ядерным оружием и перехода от нее к наступательным действиям. О длительной обороне на одном месте не может быть и речи. Удар, преследование, остановки и опять удар...»
— А он так и делал, — говорит его внук, тоже Константин, тоже Рокоссовский, тоже высокий и красивый, тоже офицер, только погоны пока не маршальские...
Он был сыном времени, думал о защите Отечества и в нужный момент, конечно бы, не дрогнул.
Много легенд о нем...
В одном застолье я узнал, что шампанское с медалями на этикетках называют «Рокоссовский». Конечно, это уже черт знает что, но есть же коньяк «Наполеон»! Право, стоило завоевывать мир, чтобы твоим именем назвали напиток или торт... [334]
Снова, где армия на рубежах,
там, где противник поближе,
в передрассветных речных камышах
тень Рокоссовского вижу.
Снова проходит, как между знамен,
утром, почти незаметен,
снова, как прежде, задумался он,
как защитить предрассветье.
Словно бы, как перед Курской дугой —
память войны, не остынешь! —
Родина спросит, уже не впервой: —
Что, Константин Константиныч?
И все-таки когда я думаю о Рокоссовском, то вижу перед собой снимок двух молоденьких конников, у которых все впереди — и страшные испытания, и мировая слава. Ратная служба их проходила вместе, и вот едут рядышком комдив Рокоссовский и комполка Жуков. И хоть долго, наверно, их будут сравнивать, оба достойны. Видно, прав В. М. Молотов, который сказал мне как-то: «По характеру для крутых дел Жуков больше подходил. Но Рокоссовский при любом раскладе в первую тройку всегда войдет. А кто третий — надо подумать...»
Можно противопоставлять и спорить, кто лучше. Во всяком случае, каждый не хуже, ибо оба — наша ратная слава.
И через много лет те же два конника едут навстречу друг другу по Красной площади, и Рокоссовский, сдерживая коня и собственную улыбку, докладывает своему давнему сослуживцу Жукову:
— Товарищ Маршал Советского Союза! Войска Действующей армии и частей Московского гарнизона для Парада Победы построены! — И передает свернутый трубочкой рапорт.
Они едут рядом на белом и вороном конях, и под копытами — поверженные знамена германского вермахта.
Это — бессмертие.
Подводник номер один
...Он был свободным человеком, потому что сутью своей, характером и поступками исповедовал Свободу. Однако жизнь постоянно загоняла его в рамки времени и обстоятельств, ибо, как считал Достоевский, и, видимо, справедливо считал, свобода Наступит тогда, когда станет все равно, жить или не жить.
Война Дала ему свободу бесстрашия, свободу совершать подвиги, но опять же — свободу относительную, потому что подвиги, за которые полагались высокие награды, уравновешивались наказуемыми проступками, и в итоге, везучему, ему не везло.
А судьба показала на него перстом с самого начала. У него была морская фамилия — Маринеско. В детстве он играл в оловянных, но не солдатиков, а матросиков. Его отец плавал кочегаром на корабле румынского королевского флота, бунтовал, попал в тюрьму, бежал в Кишинев, потом в Одессу, дядя тоже был матросом, да еще где — на броненосце «Потемкин». И сам он был одесситом, и одна из улиц Одессы сейчас носит его имя. Приехав в город, который люблю с детства, я решил найти эту улицу.
— Вы не скажете, где Спуск Маринеско? — спросил я прохожего.
— Вы имеете желание найти Спуск Александра Ивановича Маринеско? — подчеркнуто уважительно к имени героя переспросил прохожий. И не только показал, как пройти, но и попытался посвятить меня в подробности легендарной биографии своего земляка. [335] В той же Одессе на здании мореходного училища я увидел мемориальную доску с барельефом, и на доске было сказано, что здесь учился капитан дальнего плавания Александр Иванович Маринеско, который в годы Великой Отечественной войны командовал подводной лодкой С-13 и потопил невероятный тоннаж вражеских судов — общим водоизмещением 52 884 тонны. Моряки потом говорили мне — на одиннадцать Золотых Звезд потопил! Однако он не получил ни одной Звезды, а улица его имени и мемориальная доска появились в Одессе задолго до Указа к юбилею Победы — Александра Ивановича давно не было в живых.
— То, что Саша Маринеско не получил при жизни Звезду Героя, — говорил мне хорошо знавший Маринеско Герой Советского Союза адмирал Щедрин, — виноват только он сам.
Да, наверное, виноват. Но и вражеских судов-то он потопил больше всех подводников Балтийского и других флотов. У него на кителе, а потом на штатском пиджаке был только один орден Ленина. Имелись и другие награды, а носил только этот орден — без ленточки, привинчивающийся. Был в этом особый шик... Я помню из детства, как наш сосед летчик дядя Женя Евсеев носил только один привинченный орден боевого Красного Знамени, а мой отец — только гвардейский знак, тоже привинченный к гимнастерке. Асы...
Маринеско получил орден Ленина в 1942 году — он одним из первых прорвал блокаду Ленинграда и уничтожил вражеский транспорт «Хелена». По давней традиции за потопленный корабль противника подводникам на берегу подносили жареного поросенка. Сколько их получил Маринеско! Но надо было видеть, как он это делал...
Ветераны-подводники рассказывали мне, какое удовольствие доставляло всем на берегу возвращение из похода лодки С-13. Маринеско сходил на берег, на ходу снимая с рук краги и бросая их по одной назад, через плечо. За ним шагал матрос, подставляя пустое ведро под летящую крагу. Тоже особый шик — перед тем, как принять поросенка. Имел право.
Герой — он везде герой. В ночь под новый, 1945 год Маринеско сошел на берег в финском порту Турку и отправился с товарищем в ресторан. Стол на шесть [336] персон, хотя их двое, — гулять так гулять! Хозяйкой ресторана оказалась молодая шведка и, наверно, хорошенькая, да и ему всего 32 года. Двое суток провел он с этой шведкой. Приходил ее жених, но русский моряк прогнал его, прибегал посыльный с лодки, звал скорей вернуться, но и ему от ворот поворот. Вот-так.
На третьи сутки вернулся на базу. ЧП. Загул в иностранном порту в военное время. Хотели судить, но решили, что такого командира лучше оставить в боевом строю — пусть топит фашистов и тем искупает вину.
И 30 января 1945 года экипаж подводной лодки С-13 под командованием капитана III ранга А. И. Ма-ринеско потопил крупнейший немецкий лайнер «Вильгельм Густлов» водоизмещением более 20 тысяч тонн с 8700 гитлеровцами на борту, среди которых было 3700 подводников.
Как после Сталинграда, Гитлер объявил трехдневный траур по всей Германии и назвал Маринеско врагом рейха номер один и своим личным врагом. «Густлов» был любимым кораблем Гитлера. Он спускал его на воду, на нем он хотел отпраздновать победу в войне. Это был корабль для знати — с бассейнами, зимним садом, гимнастическими и танцевальными залами... Погибла германская элита, весь цвет подводного флота. Маринеско лишил рейх почти ста экипажей подводных лодок! К тому же 30 января — годовщина прихода Гитлера к власти. Хороший подарок...
«Густлов», вышедший из Данцига, охраняли мощные корабли сопровождения. Однако Маринеско предпринял нелогичный маневр, бесшумно подкравшись со стороны берега, откуда потом уйти почти невозможно. Три торпеды врезались в «Густлов». 240 глубинных бомб тут же обрушились на лодку С-13, но, лавируя, она ушла от преследователей.
«Беспримерный подвиг, равного которому не знает история морских войн», — так оценил атаку Маринеско на «Густлова» Адмирал Флота Советского Союза С. Г. Горшков.
Но это не все. На обратном пути Маринеско топит вспомогательный крейсер «Генерал Штойбен» водоизмещением 14600 тонн с тремя тысячами солдат на борту и многочисленной техникой. Так наш моряк искупил свою вину... [337] В это время в Ялте заседали руководители антигитлеровской коалиции. Рузвельт и Черчилль просили Сталина поскорее занять Данциг. Адмирал Кузнецов пишет: «В тот день мы еще не знали, что советская подводная лодка С-13 под командованием А. И. Маринеско потопила огромный немецкий лайнер «Вильгельм Густлов», а чуть позже — транспорт «Генерал Штойбен».
За этот поход Маринеско был награжден орденом Красного Знамени. Высокий, уважаемый орден, но, что говорить, совершивший подобный подвиг был бы немедленно удостоен звания Героя. Подвиг Маринеско обошли молчанием. Адмирал Н. Г. Кузнецов скажет по этому поводу: «История знает немало случаев, когда геройские подвиги, совершенные на поле брани, долгое время остаются в тени, и только потомки оценивают их по заслугам».
...Маринеско не ладил с начальством, и после войны человек с таким характером оказался не нужен на флоте. В 1945 году его понижают в звании, переводят на тральщик, он подает рапорт о демобилизации и пытается устроиться в торговый флот — до войны он плавал на торговых судах. Но и тут ему не повезло: ничтожный дефект зрения, на который всю войну никто не обращал внимания, не позволил Александру Ивановичу продолжить морскую биографию. Великий подводник стал работать завхозом в Ленинграде. Вскоре его окрутили мошенники и подвели под статью. Три года Колымы. Исключение из партии. Но партбилет не отдал. В лагере он оказался с бывшими карателями, полицаями и просто «блатышами», которые пытались поиздеваться над морским офицером, но он сколотил вокруг себя группу матросов, признавших в нем боевого командира...
Отбыв срок, он вернулся в Ленинград, стал работать на заводе, восстановился в партии. Сослуживцы даже не подозревали о его фронтовых заслугах. Он стал болеть и жил очень бедно. Об этом узнал адмирал И. С. Исаков и каждый месяц из своей пенсии стал посылать ему по сто рублей, добился пересмотра его дела и восстановления в звании капитана III ранга. Но жить ему оставалось мало. Иногда он приезжал на [338] встречи ветеранов, и было незабываемо, когда молодые подводники в Кронштадте преподнесли ему традиционного поросенка.
А вот еше минуты радости. Ветераны построились для прохождения торжественным маршем. Впереди — колонна Героев Советского Союза. Александр Иванович в пиджаке с привинченным орденом Ленина стоял позади, в общей колонне. Его узнали, и народ, собравшийся на площади, стал скандировать:
— Ма-ри-не-ско! Ма-ри-не-ско!
Люди требовали, чтобы он возглавил колонну Героев. Это была высшая почесть, доставшаяся ему при жизни.
Он умер в 1963 году, прожив всего 50 лет.
Над Балтикой
отчетливо и резко,
над пеленой баталий,
над волной
плывет морское имя —
Маринеско,
как силуэт подлодки голубой.
И сумрак славы
ленточкой струится
с далекой,
исчезающей кормы,
трепещет флаг,
как пойманная птица,
и волны —
как молдавские холмы.
...Я часто думал, когда же восторжествует справедливость, как будто это меня должны наградить. Я понимал: ему-то теперь все равно. И все-таки дрогнуло что-то внутри, когда в 1990 году я прочитал Указ о присвоении звания Героя Советского Союза, где среди нескольких фамилий, «забытых» в свое время, значилось: «...Маринеско Александру Ивановичу (посмертно)».
...Он похоронен в Ленинграде, сын Молдавии и России, Герой Советского Союза, герой страны, которой нет, но которая будет всегда, потому что дала таких героев.
Солдат Щербина
Много лет знаю Николая Васильевича Щербину, скромного труженика, доброго, душевного человека. Из того, что я не раз слышал от него, поведаю два эпизода — один военный, другой послевоенный, потому что жизнь еще только начиналась: в 1945-м Николаю было только 18 лет. А пошел он на фронт в августе 1941-го из родного села Веселинова, что на Одес-щине. И было солдату всего 14 лет...
— Девятого мая праздник для ветеранов, — говорит Николай Васильевич. — Они помрут, и праздник прекратится. — И добавляет с болью, которая многих не покидает сейчас: — Были почетными гражданами Берлина Жуков, Чуйков, Берзарин. Их лишили теперь этого звания, зато присвоили Горбачеву. Не позор ли это? Я почетный гражданин молдавского села. Может, и меня лишат такой чести? Видишь, что происходит в Молдавии!
Николай Васильевич каждый год ездит на «свой», молдавский плацдарм, встречается с однополчанами. Был и я на том живописном днестровском берегу. Там 17 апреля 1944 года наши перешли в наступление. Николай Щербина был уже сержантом, помощником командира взвода, и ему, семнадцатилетнему, подчинялись солдаты, среди которых одному было 42 года, другому — 46...
,. — В моем взводе убили на переправе командира, — говорит он. — Одиннадцать человек звание Героя получили в том бою. Там памятник стоит, где мы лробились.