ТЕМА ВАМПИРИЗМА

 

Исторический вампир, определенный Домом Кальметом, исследованный серьезными теологами и явившийся перед нами мерзким и от­вратительным гибридом, был возвышен лите­ратурой и обожествлен «седьмым искусством». Монстр, низменно жаждущий крови, преступ­ник, которого неспособны удержать от укуса никакие родственные или священные узы, с начала XIX века претерпел еще одну, и какую же странную, метаморфозу! Отныне это суще­ство приобрело пугающие свойства Люцифера и неотразимое обаяние Дон Жуана. Как бы его ни звали, Мельмот или Смарра, он, разумеется, продолжает пугать мир, но мир охотно на это соглашается. До чего же благородным, достой­ным и обольстительным становится граф Дракула под пером Брэма Стокера:

«У него был орлиный нос, сильно расширен­ные ноздри, высокий лоб и прекрасная черная шевелюра, хоть и немного поредевшая на вис­ках. Густые сросшиеся брови, рот с острыми зубами указывали на удивительную для челове­ка его лет жизненную силу. Подбородок у него был крепкий, щеки гладкие. Его лицо поражало странной бледностью; уши были белые и сильно заостренные. Грубые волосатые руки, плоские пальцы с длинными острыми ногтями...» (с пе­ревода Е. и Л.Поль-Маргерит).

Вот какой величественный вид приобрел вам­пир в фантастической повести. Кроме того, у него появились первичные и вторичные половые признаки, о которых древние авторы остерега­лись упоминать. Теперь вампир не только уто­лял свои плотоядные желания, но и удовлетво­рял эротические потребности, которые буржуаз­ная мораль с отвращением подавляет... Жертвы чудовища должны не только ощущать прикосно­вения его резцов, но и терпеть изнурительные ласки в его замогильных объятиях. Многие вам­пиры, сохранившие особые пристрастия, требуют наслаждений с лицами своего же пола. И про них говорят, что они в этом отношении ненасыт­ны. Вампиры-гомосексуалисты (исключая Дракулу) встречаются редко, но они все же существу­ют, доказательство тому - недобрый белокурый ангелок, с которым Роман Поланский в «Бале вампиров» проводит странные минуты. Что каса­ется женщин-вампиров, о которых историки XVIII века почти совершенно умалчивают, то они, как гуль Амина из сказок «Тысячи и одной ночи» или Кристабель Кольриджа, очень часто оказывают явное предпочтение юным девушкам. Так, пыл­кая красавица Лаура, наследница владельцев Карнштейна, от укуса Кармиллы, героини Шери­дана Ле Фаню, начинает чахнуть, делается вя­лой и томной. «Первые изменения, которые я ощутила, — пишет она, рассказывая о своем приключении с лесбийским вампиром, — были не лишены приятности. Я была уже совсем близ­ко к тому повороту, откуда начинается спуск к озеру Аверно. Во сне я испытывала странные и смутные ощущения. Самое сильное из них напо­минало приятную свежую дрожь, которая пробе­гает по телу, когда плывешь против течения. Вскоре к этому ощущению присоединились гре­зы, показавшиеся мне бесконечными, и настоль­ко неопределенные, что я так никогда и не смог­ла восстановить ни декораций, ни персонажей, ни связного содержания хотя бы одного эпизода. Но эти грезы оставляли после себя ужасное впечатление и чувство такого изнеможения, словно я долго испытывала душевное утомле­ние и непрестанно подвергалась опасности. При пробуждении у меня оставалось воспомина­ние о каких-то темных местах и о разговорах с людьми, которых я не могла видеть; особенно мне вспоминается один женский голос, ясный, глубокий и доносившийся как будто издалека; женщина говорила медленно и пробуждала во мне всегда одно и тоже боязливое ощущение несказанной важности. Иногда мне казалось, буд­то чья-то рука нежно гладит мои щеки и шею. Иногда я чувствовала поцелуи горячих губ, они становились более долгими и нежными, касаясь моей груди, но здесь ласки останавливались. Мое сердце начинало биться быстрее, дыхание становилось прерывистым, меня сотрясали рыдания, и я чувствовала удушье, за которым сле­довали страшные конвульсии. Тогда мои чувства приходили в смятение, и я теряла сознание» (с перевода Харитонова).

Отношения с таким привлекательным, таким чувственным вампиром, как Кармилла, чья сап­фическая психология описана прекрасно, не таят всебе - на первый взгляд - никакой серьезной опасности. Обычные сексуальные из­лишества влекут за собой сходное изнеможе­ние, которое укус прелестного монстра спосо­бен только приблизить. И ведь покушается он всего лишь на «белоснежную грудь юной девы с пылающим сердцем, взрослого человека, пы­шущего здоровьем, и предпочитает людей благородного происхождения, богатых и сытых» («Dictronnaire de la Conversation et de te Lecture», t839). Разве отталкивающие личности вышли из-под пера лорда Байрона («Гяур») и доктора Полидори («Лорд Рутвен, или Вампи­ры»), чье многократно переводившееся сочине­ние дало жизнь театральной пьесе и способ­ствовало укоренению до тех пор устной леген­ды? Привлекательный, обворожительный, ос­тавляющий на своем пути сладострастие, горе и смерть, лорд Рутвен стал прототипом всех экранных красавцев-вампиров. Этот демон, ежегодно требующий жертвы, чтобы утолить ею голод, до странности напоминает Байрона, и вполне понятно, что рассказ о его приключе­ниях имел такой успех у женской аудитории.

Что касается вампиров-красавиц, пленитель­ных гуль «Тысячи и одной ночи», «Труен Ки Ман Люк» («Truyen Ky Man Luc», Вьетнам) и «Сказок Сералионовых братьев» Э.Т.А.Гофмана, то они чудесно умеют обманывать возлюбленных. Пос­ледние остаются вполном неведении насчет двойной жизни и чувств подруг. Даже священни­ки не могут устоять перед их неотразимыми чарами и позволяют увлечь себя в водоворот мерзкой и кровожадной похоти. Именно в таком состоянии являются нам студент-философ Хома Брут, герой сказки Гоголя «Вий», и Ромуальд, жертва великолепной и губительной Кларимонды, «Влюбленной покойницы», чьи прелести вос­пел Теофиль Готье. Его рассказ - вернее, рас­сказ Ромуальда, — пронизанный сверхъесте­ственным, возможно, лучшее из всего, что когда-либо было написано о вампирах:

«Я приблизился к постели и с удвоенным вниманием стал смотреть на предмет моего бес­покойства. Признаться ли вам? Это совершен­ное тело, хотя и очищенное и освященное тенью смерти, вызывало во мне непозволительно чув­ственное волнение, и этот покой так походил на сон, что легко было обмануться. Я позабыл, что пришел ради заупокойной службы, и воображал себя молодым супругом, входящим в спальню новобрачной, которая из стыдливости прячет лицо и не позволяет на себя взглянуть. Охвачен­ный скорбью, вне себя от радости, дрожа от страха и удовольствия, я склонился над ней, и взялся за уголок простыни, и медленно ее при­поднял, затаив дыхание, чтобы не разбудить спящую. Кровь с такой силой билась в моих жилах, что у меня шумело в висках, и со лба струился пот, словно я поднял мраморную плиту.

Это и в самом деле была Кларимонда, точно такая, какой я увидел ее в церкви в день моего рукоположения; она была все так же прелестна, и смерть казалась еще одним ее прельщением. Побледневшие щеки, чуть поблекший (розовый оттенок губ, длинная черная бахрома впущен­ных ресниц, резко выделявшаяся на этой белиз­не, придавали ее лицу выражение печального целомудрия и задумчивого страдания, делая его невыразимо соблазнительным; ее голова покои­лась на длинных распущенных волосах с впле­тенными в них мелкими голубыми цветочками, и локоны скрывали наготу ее плеч; ее прекрасные пальцы, казавшиеся чище и прозрачнее облаток, были сложены в благочестивом и спокойном жесте немой молитвы, и это искупало слишком соблазнительную даже в смерти округлость и мраморную гладкость обнаженных рук, с кото­рых не сняли жемчужных браслетов. Я долго стоял, погрузившись в безмолвное созерцание, и чем больше я на нее смотрел, тем меньше мог поверить, что жизнь навсегда покинула это пре­красное тело. Не знаю, был ли то обман зрения или отблеск света, но казалось, будто кровь снова заструилась под этой матовой белизной; однако она по-прежнему хранила полнейшую неподвижность. Я слегка дотронулся до ее руки: рука была холодна, но все же не холоднее, чем в тот день, когда под церковными сводами кос­нулась моей. Я вернулся в прежнее положение, склонившись над ее лицом и орошая ее щеки теплыми слезами. Ах, какое горькое чувство от­чаяния и бессилия охватило меня! Как мучитель­но было это бдение! Я хотел бы собрать всю свою жизнь в охапку и отдать ей, хотел бы вдохнуть в ее ледяное тело пожиравший меня огонь! Ночь проходила, и, чувствуя, что прибли­жается миг вечного расставания, я не смог отказать себе в горестном и возвышенном наслажде­нии и запечатлел поцелуй на мертвых губах той, кому принадлежала моя любовь. О чудо! Ее легкое дыхание смешалось с моим, и губы Кларимонды ответили на поцелуй; ее глаза откры­лись и заблестели; она вздохнула и с выражени­ем несказанного счастья, разняв сложенные руки, обвила ими мою шею. «Ах, Ромуальд, это ты! — произнесла она голосом томным и нежным, как последние отзвуки арфы. - Что это ты делаешь? Я так долго ждала тебя, что умерла; но теперь мы помолвлены, я смогу тебя видеть и прихо­дить к тебе. Прощай, Ромуальд, прощай» Я люблю тебя; вот и все, что я хотела тебе ска­зать, и я возвращаю тебе жизнь, которую ты на мгновение вдохнул в меня своим поцелуем; до скорой встречи...»

Затем Ромуальд увидел во сне Кларимонду, которая приподняла свою могильную плиту, что­бы прийти к нему и безумными ласками заста­вить любить ее так же, как он любил своего Бога. Священник днем, властелин ночью; про­никнутый гордыней игрок, безумно влюбленный в призрак Кларимонды, он позволяет ей выкачи­вать у него кровь, чтобы поддерживать иллюзор­ное и непрочное существование:

«Однажды утром я сидел у ее постели и завтракал за маленьким столиком, потому что не хотел ни на мгновение с ней расстаться. Я неча­янно и довольно глубоко порезал палец фруктовым ножиком. Тотчас показалась кровь, несколь­ко пурпурных капель брызнули на Кларимонду. Ее таза засветились, на лице появилось незна­комое мне выражение дикой и свирепой ярости. Она проворно, с ловкостью животного, словно кошка или обезьяна, соскочила с постели и, бросившись ко мне, принялась с непередавае­мым сладострастием высасывать ранку. Она потягивала кровь мелкими глотками, медленно, и прилежно, подобно тому, как истинный ценитель смакует херес или сиракузское вино. Она полу­прикрыла веки, и зрачки ее зеленых глаз из круглых сделались продолговатыми. Время от времени она прерывалась, чтобы поцеловать мне руку, потом снова прижимала губы к краям раны, выдавливая еще несколько алых капель. Когда она увидела, что кровь больше не идет, она встала, с влажными блестящими глазами, румяная, словно майская заря, с посвежевшим лицом, теплыми мягкими руками, словом, пре­красная, как никогда, и совершенно здоровая.

«Я не умру! Я не умру! - повторяла она, повиснув у меня на шее и обезумев от радости. — Я еще долго смогу тебя любить. Моя жизнь заключена в твоей, и все, что у меня есть, дал мне ты. Несколько капель твоей бесценной и благородной крови, которая для меня дороже и лучше всех эликсиров на свете, вернули мне жизнь».

Наконец, старик священник, сжалившись над Ромуальдом, повел его на кладбище, где лежал проклятый прах Кларимонды, которую он не мог забыть несмотря ни на что.

 

Современный вампир - является ли это призна­ком эпохи материализма? - намного ближе к ре­альности и не стремится соединять любовную су­дорогу с питающим укусом. Просвещенный пе­чальным примером подражателей Дракулы и Кармиллы, которых любовное увлечение привело на костер, он стал осторожнее и довольствуется погоней за кровавой пищей. Так, герцогине Опол­ченской, богатейшей даме-вампирше, изображен­ной Жаном Ре («Кладбищенский сторож»), совер­шенно безразлична внешность сторожей, которых она нанимает охранять свой мавзолей. Ее интересует только их здоровье и количество плазмы, которое она сможет получать от них, перед тем усыпив их при помощи наркотика. В том же роде вампиры Поля Феваля, Горча и его сербская семья («Записки неизвестного» Алексея Толстого[16]), точ­но так же, как «Вампир» Жана Мистлера и «Чупадор» Клода Сеньоля.

Значит, вампиры по-прежнему «живы», пусть и вдали от замков с привидениями, рвов, заполнен­ных гнилой водой, средневековых подвалов с ле­тучими мышами. Похоже, газ, электричество, рас­щепление атома так же мало их смущают, как солнечные лучи. В данном случае надо признать, что литература приложила куда больше искренне­го старания, чем кино, стремясь обновить сказоч­ные декорации и атмосферу. Полумрак проклятых усадеб, зловещие аллеи заброшенных кладбищ, кишащие ларвами подвалы, громы и молнии оста­ются главнейшими элементами фильмов ужасов. Зритель заранее знает, на что настраиваться; с самого начала догадывается, что произойдет даль­ше. Современные писатели, в частности Лоуренс Даррел в «Балтазаре», попытались порвать с этим чересчур условным стилем. Наконец, кое-кто, дав волю воображению, выдумал мир, населен­ный вампирами, со своей полицией, своими нрава­ми и обычаями. Так, Поль Феваль сочинил огром­ный и зловещий некрополь-спрут, «Город-вампир», достойный кисти Моро и Вирца:

«На каждом мавзолее стояло имя, написанное черными буквами над главным входом. Большая часть имен была никому не известна, но встреча­лись и такие... чье присутствие в этом месте объяснило бы многие загадки, заданные историей минувших веков: имена проклятых скупцов, из тех, чье богатство означало нищету целого народа, имена куртизанок, означавшие непристойное паде­ние нравов и разорение вотчин, а также имена тех, кого глупая поэзия и рабское искусство увенчали званием завоевателей, потому что они подавили слабость силой и скрепили свою страшную славу слезами, позором и кровью!» Г.Ф. Лавкрафт также вообразил в «Демонах и чудесах» фантастическую долину, населенную зеленоватыми вампирами, ко­торые под фосфоресцирующими ночными облака­ми нападают на лунных животных.

А Жозе Мозелли, который вдохновлялся фанта­стическими рассказами Г. Дж. Уэллса, Клода Фаррера и научной фантастикой, создал, ультрасовре­менную Атлантиду, обитатели которой поддержива­ют в себе жизнь благодаря испарениям, исходящим от свежей крови побежденных («Конец Иллы»). Таким образом осуществляются желания Арно де Вильнёва, Кохаузена и мерзких стариков из новелл Бальзака и Лермины. Эликсир жизни стал буднич­ной реальностью, и человеку как таковому остается лишь исчезнуть с планеты, населенной вампирами, которых порождает укус. Именно он, в свою оче­редь, превращается в миф, становится легендой. «Я — легенда!» — кричит Роджер Невилл, герой Ричарда Матисона (Matheson), в лицо новому человеческому роду, приспособившемуся к бацилле вампиризма. «Для них он был воплощением страш­ной угрозы, бичом хуже болезни, с которой они свыклись, научились жить. Он был невообразимым призраком, оставлявшим на своем пути как един­ственное доказательство своего существования обескровленные трупы тех, кого они любили. И он понял, что они испытывали при виде его, и простил их...» (с перевода Клода Эльсена). Точно так же и «Шамбло» К.(?) Л. Мура (C.L. Moore), помесь меду­зы с вампиром, старается доставить невыразимое наслаждение любовникам, которых ее существова­ние сбивает с толку.

[1] В оригинале ошибочная ссылка на 1 кн. Царств, I,1-5. — Прим. пер.

 

[2] Это занятие, которое многие авторы считали зародившимся относительно недавно, существовало уже в XVII веке, а возмож­но, даже раньше. У Жака д'Отена мы находим такой отрывок: «В 1657 году одну женщину с Мартиники объявили ведьмой, и осно­вания поверить вэто были такими правдоподобными, что почти невозможно было усомниться: дело в том, что, стоило ей прикос­нуться к ребенку, и он тотчас впадал в изнеможение и в таком состоянии умирал...»

 

[3] То же — явление, правда, довольно редкое, если рассмат­ривать религии в их совокупности, — проявляется в ритуалах тибетского буддийского тантризма: «Сегодна я плачу свои долги, отдавая на уничтожение тело, которое я так любил и лелеял. Я отдаю свою плоть тем, кто голоден, свою кровь тем, кто жаждет, свою кожу, чтобы укрыть тех, кто наг; свои кости, как топливо, чтобы согреть тех, кто страдает от холода. Я отдаю свое счастье несчастным и дыхание своей жизни для того, чтобы их оживить. Позор мне, если я отступлю перед этой жертвой! Позор всем вам, если вы не осмелитесь ее принять».

[4] Возможно, здесь ошибка: Аристей — сын Аполлона, научив­ший людей разводить пчел. Но точно установить, кого мог иметь в виду автор, практически невозможно — похожие имена носили многие известные и малоизвестные греческие философы. — Прим. пер.

[5] Одно из обозначений вампира, созвучное со словом tetrtdent» (резкий, пронзительный). — Прим. пер.

[6] Перевод подстрочный. — Прим. пер.

[7] Эта длинная цитата, как и предыдущая, взята из «Историй о Вампирах» («Histoires de Vampires»), собранных Роже Вадимом (Париж, Robert Laffont). Эта книга представляет собой основную антологию по рассматриваемой теме, как с точки зрения науки, так и литературы.

[8] Этот часто употребляемый термин происходит, по мнению Пьера-Даниэля Юэ (Huet), «от современного греческого «Bourcos», что означает «грязь», и «Laucos», что означает яму, клоаку, поскольку, как говорят, обычно могилы, куда помещают эти тела, оказываются полными грязи» («Разные мысли» («Pensees diverses»), Париж, 1722). Несомненно, термин «вам­пир» — славянского происхождения: Дюканж не включил его в свой «Глоссарий».

[9] На заре итальянского Возрождения Сакетти писал: «Мы откажемся признать, что труп, который не разлагается, — тело святого. Это поклонение заходит так далеко, что истинных святых покидают ради контрабандных». Г-н Юбер Ларше, у которого мы позаимствовали эту цитату — «Может ли кровь победить смерть?» («Le sang peut-il vaincre la mort?», c. 76), — рассказывает, что в 1485 году римские рабочие обнаружили на Аппиевой дороге превосходно сохранившееся тело молодой девушки, которое тол­па с триумфом отнесла на Капитолий. Ночью Папа Иннокентий VIII велел его убрать и похоронить в таком месте, где бы его никто не нашел.

[10] Toupi — неясного происхождения, может быть, от toupie (волчок), a tympanites — явно от tympanisme (то же, что метео­ризм). — Прим. пер.

[11] «С величайшей серьезностью дистиллировали, — пишет Вандерберкте (Experim. circa nat...Lib.ll), — только что выпущен­ную человеческую кровь, и, к величайшему своему удивлению, присутствующие увидели человеческий призрак, который несколь­ко раз проревел...Сохраняя прах наших предков, мы могли бы, посредством вполне дозволенной некромантии, вызывать призра­ки, которые являли бы нам их облик... Здесь нет ничего невозмож­ного, ничего, выходящего за пределы природных сил; так что не надо приписывать ни ангелам, ни демонам явления, которые мы замечаем порой на кладбищах, поскольку они естественным об­разом исходят от погребенных там тел...» (Цит. по: Бизуар, т.III).

[12] Смерть безусловна и смерть небезусловна, для умирающего она безусловна полностью, когда-либо могут быть непредопреде­ленные смерти (лат.)

[13] Кто рано хоронит, часто убивает,

И умершим считают того, кто им только кажется.

(Перевод подстрочный. — Прим. пер.)

[14] «Гроб Бидара, деревянный и сделанный, как теперь не дела­ют, был украден 5 июня в Сен-Жермен-де-Пре и найден вблизи Центрального рынка. Его привезли туда на тачке в три часа утра подвыпившие десантники... В течение девяти дней эта погребаль­ная принадлежность, достойная музейных залов, веселила ноч­ных тружеников...» («Liberation» от 15 июня 1962).

[15] О, пусть вернется время раздувшихся от гордости мертвецов,/Выставлявших себя напоказ в своих красивых гробах./Когда, готовые потратить все до последнего гроша,/ Люди старались, умирая, прыгнуть выше головы. (Перевод подстрочный. — Прим. пер.}

[16] На самом деле рассказ называется «Семья вурдалака. Неиз­данный отрывок из записок неизвестного». — Прим. пер