Вениамин Фильштинский. Открытая педагогика

творческая «аппетитность»... Однако и тут тоже, мне кажется, есть творческие проблемы. С одной стороны, в этих ярких этюдах — раскрепощение тела, телеспая смелость, гибкость. С другой сторо­ны, как мне тогда казалось, тут была преждевременная циркизация, было отсутствие процесса у этих животных, потеря, собственно го­воря, главной цели обучения, цели создания того сценического са­мочувствия, которое Станиславский называл «Я есмь»...

Последний первокурсный, первого семестра, зачет А. И. Кацма-на запомнился мне как яркий, талантливый и в то же время зачет не без педагогической спорности.

Повторяю, это все субъективно. Может быть, я и не прав. Воз­можно, там, где я видел нелогичность и противоречие, на самом деле был своего рода замысел или своего рода последовательность. С А.И. мы, как правило, не говорили вне урока. Если б говорили, может быть, он и дал бы какие-либо разъяснения.

Второй курс. Начиная со второго семестра первого курса и практически весь второй курс, в программе обучения были отрыв­ки, позволившие А.И. проявить замечательные свойства своего ре-жиссерско-иедагогического дарования. Прежде всего — это его уди­вительное мастерство в создании планировок, в разработке сценического пространства. Но, конечно, тут было и мастерство вскрытия, разбора материала. Прежде всего, видимо, и следует ска­зать об этом. Он разбирал пьесы замечательно, со вкусом, с вдохно­вением. Как это происходило? А.И. почти всегда останавливал по­казываемый отрывок. Останавливал по-всякому: останавливал его в середине, останавливал его во время кульминации, порой оста­навливал вообще через пять секунд после начала, что, казалось бы, не всегда было педагогически целесообразно, потому что в отрывке, плохо начатом, могли быть какие-то хорошие вещи в середине или пусть даже в конце... Студенты немного обижались. Мол, мы все-таки работали... Но у А.И. на это был свой резон. «Если первые ноты фальшивые, — говорил он, — зачем слушать музыку даль­ше — дальше уже хорошей музыки не жди». Остановив отрывок, он обычно просил: «Дайте мне книгу». Брал книгу, раскрывал, про­сил — «Дайте свет». Студенты вскакивали с места, театральный прожектор, до этого направленный на сцену, направляли на стол Мастера, где лежала книга, и он начинал читать отрывок и разби­рать его. Разбирал обычно очень хорошо, упорно выискивал собы­тийную основу, точно находил границы между событиями. Делал все это подробно, придирчиво, скрупулезно. Делал эти разборы он так, что студенты, что называется, заслушивались. Они слушали порой его анализ, как сказку... Менее наглядно его умение вскры-