Вениамин Фильштинский. Открытая педагогика

лезно. Там записывал хорошо, по первая же проба была плохая, бессмысленная. Он ничего не понял относительно того, что необхо­дим костюм, что надо овладеть конкретным физическим самочув­ствием героя.»

Я пытался работать по-разному. Проверял, например, возмож­ность строить сцены маленькими кусочками, то есть без всякой пе­дагогики: иди, повернись, замри, не двигайся, мерзни, сядь, встань, распахни плед, снова замерзни и т. д. Или разбивал на куски, спра­шивая актеров, какие, сколько кусков в каждой сцене, и настаивал на том, чтобы они это усваивали. Или вот такая хитрость: иногда чувствовал, что слишком рьяно гоню «производство», и хотя рабо­та шла вроде бы нормально, я снова начинал говорить про подклю­чение к роли себя, своих интимных переживаний. Потом я изло­жил им свой обычный педагогический тезис, что в театре главный человек не режиссер, а актер, что тоже для них было ново и удиви­тельно. Занимался я также «укладыванием текста». И чувствовал, что это необходимо. «О, ужас!» — я бы сказал раньше, но в Вашин­гтоне это было практично, актерам необходимо было даже подска­зывать интонации. Во всяком случае, пришлось много говорить о связности, о летучести текста, о том, что во фразе должно быть одно ударение, и хотя я имел дело с английским текстом, все равно такая работа была полезна. Еще одна серьезная педагогическая ак­ция: я предложил Таму сочинять список женщин. Ведь Смирнов говорит, что у пего было очень много женщин. Тонкость заключа­лась в том, что я попросил написать список женщин не Смирнова, героя пьесы, а его, актера Тама. И он честно сидел и пыхтел над этим списком. В желании раскрыть и освободить актера я шел именно через педагогику. В итоге этот период репетиций помог мне в частности добиться их большей уверенности. Для меня же обнаружилось обаяние и Смирнова (Там), и Луки (Джон). У Попо­вой (Линетта) проявилась некая чувственность и некрепкая попа-чалу, но все-таки содержательная связь с воображаемым покойным мужем. А у Тама — параллели с его личной биографией. Увы, ни­как не возникал задуманный мною (и, как мне кажется, предусмот­ренный Чеховым) разговор с залом, со зрителями.

«...Получил неприятную рекламацию на свою последнюю репе­тицию. Там сказал, что я слишком часто его останавливаю, не даю ему самостоятельности. Я услышал это и дал ему на следующей ре­петиции возможность сказать монолог четыре раза безо всяких остановок. И правильно сделал. Актер заметил, что это была его лучшая репетиция.»