Песнь тридцать третья

 

Эмпирей – Райская роза (окончание)

 

 

Я дева мать, дочь своего же сына,

Смиренней и возвышенней всего,

Предъизбранная промыслом вершина,

 

 

 

В тебе явилось наше естество

Столь благородным, что его творящий

Не пренебрег твореньем стать его.

 

 

 

В твоей утробе стала вновь горящей

Любовь, чьим жаром райский цвет возник,

Раскрывшийся в тиши непреходящей.^[1794]

 

 

 

Здесь ты для нас – любви полдневный миг;^[1795]

А в дельном мире, смертных напояя,

Ты – упования живой родник.

 

 

 

Ты так властна, и мощь твоя такая,

Что было бы стремить без крыл полет –

Ждать милости, к тебе не прибегая.

 

 

 

Не только тем, кто просит, подает

Твоя забота помощь и спасенье,

Но просьбы исполняет наперед.

 

 

 

Ты – состраданье, ты – благоволенье,

Ты – всяческая щедрость, ты одна –

Всех совершенств душевных совмещенье!

 

 

 

Он, человек, который ото дна

Вселенной вплоть досюда, часть за частью,

Селенья духов обозрел сполна,

 

 

 

К тебе зовет о наделенье властью

Столь мощною очей его земных,

Чтоб их вознесть к Верховнейшему Счастью.

 

 

 

И я, который ради глаз моих

Так не молил о вспоможенье взгляду,

Взношу мольбы, моля услышать их:

 

 

 

Развей пред ним последнюю преграду

Телесной мглы своей мольбой о нем

И высшую раскрой ему Отраду.

 

 

 

Еще, царица, властная во всем,

Молю, чтоб он с пути благих исканий,

Узрев столь много, не сошел потом.

 

 

 

Смири в нем силу смертных порываний!

Взгляни: вслед Беатриче весь собор,

Со мной прося, сложил в молитве длани!»

 

 

 

Возлюбленный и чтимый богом взор

Нам показал, к молящему склоненный,

Что милостивым будет приговор;

 

 

 

Затем вознесся в Свет Неомраченный,

Куда нельзя и думать, чтоб летел

Вовеки взор чей-либо сотворенный.

 

 

 

И я, уже предчувствуя предел

Всех вожделений, поневоле, страстно

Предельным ожиданьем пламенел.

 

 

 

Бернард с улыбкой показал безгласно,

Что он меня взглянуть наверх зовет;

Но я уже так сделал самовластно.

 

 

 

Мои глаза, с которых спал налет,

Все глубже и все глубже уходили

В высокий свет, который правда льет.

 

 

 

И здесь мои прозренья упредили

Глагол людей; здесь отступает он,

А памяти не снесть таких обилий.

 

 

 

Как человек, который видит сон

И после сна хранит его волненье,

А остального самый след сметен,

 

 

 

Таков и я, во мне мое виденье

Чуть теплится, но нега все жива

И сердцу источает наслажденье;

 

 

 

Так топит снег лучами синева;

Так легкий ветер, листья взвив гурьбою,

Рассеивал Сибиллины слова.^[1796]

 

 

 

О Вышний Свет, над мыслию земною

Столь вознесенный, памяти моей.

Верни хоть малость виденного мною

 

 

 

И даруй мне такую мощь речей,

Чтобы хоть искру славы заповедной

Я сохранил для будущих людей!

 

 

 

В моем уме ожив, как отсвет бледный,

И сколько-то в стихах моих звуча,

Понятней будет им твой блеск победный.

 

 

 

Свет был так резок, зренья не мрача,

Что, думаю, меня бы ослепило,

Когда я взор отвел бы от луча.

 

 

 

Меня, я помню, это окрылило,

И я глядел, доколе в вышине

Не вскрылась Нескончаемая Сила.

 

 

 

О щедрый дар, подавший смелость мне

Вонзиться взором в Свет Неизреченный

И созерцанье утолить вполне!

 

 

 

Я видел – в этой глуби сокровенной

Любовь как в книгу некую сплела

То, что разлистано по всей вселенной:

 

 

 

Суть и случайность, связь их и дела,

Все – слитое столь дивно для сознанья,

Что речь моя как сумерки тускла.

 

 

 

Я самое начало их слиянья,

Должно быть, видел, ибо вновь познал,

Так говоря, огромность ликованья.

 

 

 

Единый миг мне большей бездной стал,

Чем двадцать пять веков – затее смелой,

Когда Нептун тень Арго увидал.^[1797]

 

 

 

Как разум мои взирал, оцепенелый,

Восхищен, пристален и недвижим

И созерцанием опламенелый.

 

 

 

В том Свете дух становится таким,

Что лишь к нему стремится неизменно,

Не отвращаясь к зрелищам иным;

 

 

 

Затем что все, что сердцу вожделенно,

Все благо – в нем, и вне его лучей

Порочно то, что в нем всесовершенно.

 

 

 

Отныне будет речь моя скудней, –

Хоть и немного помню я, – чем слово

Младенца, льнущего к сосцам грудей,

 

 

 

Не то, чтоб свыше одного простого

Обличия тот Свет живой вмещал:

Он все такой, как в каждый миг былого;

 

 

 

Но потому, что взор во мне крепчал,

Единый облик, так как я при этом

Менялся сам, себя во мне менял.

 

 

 

Я увидал, объят Высоким Светом

И в ясную глубинность погружен,

Три равноемких круга, разных цветом.

 

 

 

Один другим, казалось, отражен,

Как бы Ирида от Ириды встала;

А третий – пламень, и от них рожден.^[1798]

 

 

 

О, если б слово мысль мою вмещало, –

Хоть перед тем, что взор увидел мой,

Мысль такова, что мало молвить: «Мало»!

 

 

 

О Вечный Свет, который лишь собой

Излит и постижим и, постигая,

Постигнутый, лелеет образ свой!

 

 

 

Круговорот, который, возникая,

В тебе сиял, как отраженный свет, –

Когда его я обозрел вдоль края,

 

 

 

Внутри, окрашенные в тот же цвет,

Явил мне как бы наши очертанья;

И взор мой жадно был к нему воздет.^[1799]

 

 

 

Как геометр, напрягший все старанья,

Чтобы измерить круг,^[1800] схватить умом

Искомого не может основанья,

 

 

 

Таков был я при новом диве том:

Хотел постичь, как сочетаны были

Лицо и круг в слиянии своем;

 

 

 

Но собственных мне было мало крылий;

И тут в мой разум грянул блеск с высот,

Неся свершенье всех его усилий.

 

 

 

Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

 

 

 

Любовь, что движет солнце и светила^[1801].^[1802]