ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ И РАЗГОВОР 4 страница

«Искусственная»? Правда ли, что салонная жизнь -- приба­вим жизнь кружков, кафе и т. д., — искусственна? Общительная натура человека не толкает ли его всегда и везде к этим общим играм, к этим собраниям, ради удовольствия, под самыми разно­образными формами? И не так ли же естественны для него эти формы, как стадное чувство естественно для барана?

Что касается той «сухости сердца», которую обязательно по­рождает салонная жизнь, то причину этого я вижу в том чрез­мерном неравенстве, которое создается между родителями и детьми, и даже между друзьями, благодаря аристократическому почтению, пока оно еще существует вполне. Но лишь только, благодаря самому действию салонной жизни, как мы сейчас ска­зали, это неравенство начинает уменьшаться, появление естест­венных чувств нежности и страсти охотно допускается; и выс­тавление их напоказ может даже превратиться в светскую аффек­тацию, как это и было в продолжение всей второй половины XVIII века, благодаря «возвращению к природе», ко всему, что лишено искусственности, к далеким временам. Один тот факт, что салонная жизнь во время одной из своих фаз, при своей окон­чательной фазе и, так сказать, при своем падении благоприятст­вовала распространению чувствительности и нежным излияниям,

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

 

этот факт показывает нам ясно, что сухость сердца не является существенным характерным свойством светскости. Правда, что салонная жизнь во все продолжение старого порядка вредила семейной жизни. Но то же самое можно сказать о всяком пог­лощающем занятии, будь то занятие профессиональное, эстети­ческое, политическое или религиозное. То, что мешает семейной жизни теперь, это уже не салонная жизнь, но это жизнь кружка и кафе, для рабочего - - жизнь мастерской, для адвоката — жизнь суда, для политического деятеля — жизнь избиратель­ная и парламентская. Позднее, и еще с большей силой, если бы мечта коллективистов была осуществима, это была бы жизнь фаланстерии.

Мы не можем опять-таки считать одним из существенных ха­рактерных признаков светскости то, на что Тэн указывает, как на наиболее присущую ей и наиболее заметную черту, а именно отвращение к сильным новшествам, боязнь всего оригинального. Действительно, следствием всякой интенсивной общественной жизни является такой стремительный поток нравов, мнений, обычаев, что трудно противиться ему, и большинство средних оригинальностей бывают потоплены им. Одни только сильные и исключительные оригинальности уцелевают в нем, и тогда они становятся очагом новой заразы, который распространяет их личную печать, заменяя его, или накладывая ее на прежнее клеймо. Такова была проповедь одичания Руссо, которая, проз­вучав диссонансом среди необузданной светской жизни того вре­мени, переделала ее по своему вкусу. Можно ли также сказать, что люди, подобные Дидро¹, Вольтеру, и многие другие не могли заставить принять свою личность, как только притупив ее?

¹ Морелле, среди других современников Дидро, восхищается его раз­говором. «В нем было много могущества и очарования; его спор был оживлен полной искренностью, был тонок без неясности, разнообразен в своих формах, блистал воображением, был обилен идеями и будил идеи у других: в продолжение целых часов можно было отдаваться ему, как течению реки». — Начиная со второй половины последнего столе­тия, именно частные светские разговоры были скрытыми источниками великого потока революции. Вот где самое страшное возражение пред­полагаемому мизонеизму салонов.

V

Эволюция салонной жизни может послужить нам для того, чтобы рассмотреть с другой и более уловимой стороны эволюцию разго­вора. — Называют «обществом» -- превосходное выражение, так как оно напоминает, что общественное отношение par excellence, единственное достойное этого названия, есть обмен идей — группу людей, имеющих обыкновение собираться где-нибудь для того, чтобы поболтать друг с другом. В самых низших народных слоях существуют «общества», но они настолько же малы, насколько многочисленны. В глубине деревень, наиболее удаленных, два или три крестьянина привыкнут встречаться на посиделках или в ка­баке, и пусть на посиделках больше работают, а в кабаке больше пьют, нежели говорят, но там все-таки говорят. Это уже есть за­родыш салона и кружка. По мере того как мы поднимаемся вверх по общественной лестнице, мы видим, что количество обществ уменьшается, но зато каждое из них увеличивается. Кафе рабочих разделяются уже на более многочисленные группы обычных собе­седников и спорщиков. Мелкие торговцы имеют салон, очень тес­ный, где бывает в уменьшенном виде копия собраний высшего класса. Эти последние в большинстве средних городов едва разде­ляются на два или три «общества», и иногда даже,—были такие факты, - - и они стремятся стать общими, они образуют даже «одно общество», нечто вроде светской корпорации. Даже в самых больших городах замечается такое стремление, и в Париже, в Ве­не, в Лондоне, везде назло прогрессу демократии, класс, считаю­щийся еще за самый блестящий если не самый высший, изыски­вает случаи для того, чтобы фрагменты его, уже очень объеми­стые, могли встречаться и объединяться.

Таким образом, хотя и за многими исключениями, общее прави­ло будет то, что объем общества находится в обратном отношении с численным значением того класса, к которому оно принадлежит; оно будет тем объемистее, чем к менее многочисленному классу будут принадлежать его члены. От черни к аристократии соци­альная пирамида идет все суживаясь, в то время как общества расширяются. Это объясняется большим досугом, большим коли­чеством знакомств, общих сюжетов разговора по мере того, как мы взбираемся по социальной лестнице; и в то же самое время это показывает постоянное стремление социального прогресса расши­рить насколько возможно общение умов, их взаимное посещение и проникновение, так как именно при разговоре умы посещают друг друга и взаимно проникают друг в друга.

 

Г. Тард «Мнение и толпа»

 

Общественное мнение и разговор

 

Сюжеты разговора различны в различных социальных слоях. О чем говорят в маленьких крестьянских кружках, собравшихся на посиделки? Немного больше о дожде и о хорошей погоде, чем где-либо в другом месте, потому что эта тема, отнюдь здесь не празд­ная, связана с надеждами или опасениями за будущий урожай. Только во время выборных периодов говорят о политике. Тогда занимаются соседями, высчитывают их доходы, сплетничают. Эта профессиональная и личная сторона преобладает в разговорах рабочих и мелких коммерсантов; но политика, понимаемая сооб­разно взглядам ежедневной газеты, заменяет дождь и хорошую погоду как основной сюжет. Политическая метеорология водвори­лась на место небесной метеорологии, что является уже общест­венным прогрессом. Даже юристы и врачи, хотя и любящие ино­гда говорить о своей профессии, часто стараются забыть о ней и отваживаются высказать некоторые соображения философского или научного характера¹. Наконец, дойдя до обществ наиболее

¹ Так дело было не всегда, и чем больше мы углубляемся в прошлое, тем более мы замечаем, что люди даже средних классов, запирают себя в круг своих личных занятий. В одном из писем к мадемуазель де Робинан (1644) мадемуазель Скюдери, ради шутки, описывает путешествие, которое она совершила в почтовом дилижансе, и те разговоры, которые завязались между компаньонами путешествия, а именно одним молодым «partisan'oM» (финансистом), плохим музыкантом, горожанкой из Руана, только что про­игравшей процесс в Париже, бакалейщицей с улицы Сент-Антуан и тор­говкой свечами с улицы Мишель Депонт, стремившейся увидеть «море и страну», молодым школьником, возвращавшимся из Буржа к своим заня­тиям, плутом буржуа, «остроумцем из нижней Нормандии, который гово­рил острот больше, чем говорил их аббат Франкето, когда он были в моде, и который, желая высмеять всю компанию, сам был смешнее всех других». И вот, когда все эти люди принимаются болтать, то они говорят каждый о своих личных или профессиональных занятиях. «Partisan» «постоянно воз­вращается к вопросу о су и ливрах». Музыкант беспрестанно хочет петь. Тор­говка свечами думает о своей лавке. «Молодой школьник говорит только о законодательстве, об обычаях и о Кюжасе» по каждому поводу. «Если раз­говор заходил о красивых женщинах, он говорил, что у Кюжаса была кра­сивая дочь». Итак, мы видим ясно, что этот диалог представлял собою только чередующиеся монологи, и что здесь не было общих сюжетов, спо­собных заинтересовать сразу всех собеседников, не было «общего разгово­ра». В наше время, благодаря газетам, такие общие сюжеты всегда сущест­вуют между самыми различными по классу и по профессии собеседниками, иногда их бывает даже слишком много. Итак, мадемуазель де Скюдери называет это случайное общество путешественников плохой компанией. Действительно, в эту эпоху, для того чтобы наслаждаться прелестью общего

культивированных, мы увидим, что разговоры, вызванные про­фессией и текущей политикой, сводятся к минимуму, и разговор вращается вокруг общих идей, взаимно возбуждаемых чтением, путешествиями, первым прочным и продолжительным образова­нием, личными размышлениями.

Что касается этих последних групп, то мы видим, что еже­дневная пресса перестает быть для них метрономом и обычным руководителем разговора, или по крайней мере ее возбуждающее действие менее непосредственно, если не менее глубоко. Она служит для них прямой пищей только тогда, когда какая-нибудь сенсационная новость или захватывающий вопрос наполняет газеты. Вне таких случаев разговор эмансипируется, принимает непредвиденное течение, выкапывает чуждые, экзотические сю­жеты и, таким образом, образует из «общества» сверхкулътур-ных людей, магический круг, который безостановочно расширя­ется в пространстве и во времени, объединяя между собой все избранные элементы цивилизованных наций и связывая их вме­сте с «порядочными людьми» прошлого в каждой из них¹.

разговора, прелестью интереса, общего для всех разговаривающих, нужно было жить в замкнутом и огражденном стенами обществе, состоящем из людей одного и того же класса и одинакового образования, как отель Рам­булье. Этим объясняется притягательная прелесть этих убежищ ума. Ла-фонтен в письмах к своей жене также говорит кое-что о разговорах своих компаньонов по путешествию в почтовом дилижансе. Они были весьма бессодержательны, за исключением одного оживленного спора, возникшего между католиками и протестантами из-за догматов.

¹ Действительно, весьма вероятно, что если бы precieuses XVIII в. могли возродиться и, естественно, начать разговаривать, то их разговор был бы для нас интересен. Наверное он представлял бы огромнейший интерес для наших феминистов. В их собраниях, по словам аббата де Пюр, «разбирают, какой из наук или какому роду поэзии принадлежит преимущество». Поднимается вопрос о том, нужно ли историю предпочитать романам, или романы исто­рии. Спрашивают о том, какой свободой пользуются и имеют право пользо­ваться женщины в обществе и в супружеской жизни. Свобода, восхваляемая по этому случаю, больше похожа на владычество, чем на независимость. Мне кажется, произносит говорящая, что подозрения мужа дают жене право гре­шить. Одна precieuse хвалит Корнеля, другая предпочитает ему Бансерада как поэта более галантного, и придворного человека. Третья берет сторону Шапелэна. У Скюдери рассуждают о Кино... Иногда случается, что одна из precieuse оплакивает своего друга, и вдруг начинает рассуждать о печали. Она думает, что суть печали должна состоять в том, чтобы вновь переживать то наслаждение, которое доставлял покойный. Одна антагонистка восстает против этой системы, в которой она усматривает нечто варварское.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

 

Эти «порядочные люди» всех времен, образцовый тип наивыс­шей общительности, узнаются по неистощимому богатству всегда новых тем для разговора, которые доставляет им прежде всего общее и одинаковое со всеми образование, блестяще увенчиваю­щее специальное и техническое образование. Я не хочу разру­шать по этому поводу в двух словах такую важную и такую му­чительную задачу, какова реформа классического образования; но я позволю себе заметить, что если бы сознавали все огромное общественное значение разговора, то не замедлили бы почерп­нуть из этого аргумент достаточно солидный, аргумент во всяком случае достойный рассмотрения, в пользу сохранения традицион­ной культуры в широких размерах.

Тогда стало бы ясно, что главная польза изучения языков и древней литературы заключается не только в том, чтобы под­держивать социальное родство последовательных поколений, но и в том, чтобы установить в каждую эпоху тесную интеллекту­альную и умственную связь между всеми фракциями избранных известной нации, или даже между избранными всех наций и позволить всем этим избранным разговаривать друг с другом с интересом, с удовольствием, к какой бы профессии они ни при­надлежали, и из какого бы класса, из какой страны они ни проис­ходили.

Предположите, что изучение латинского языка и латинских авторов, точно так же, как изучение философии и истории фило­софии, было вдруг уничтожено во французских школах: вскоре произошел бы разрыв частей в основе французского ума, новые поколения перестали бы принадлежать к тому же обществу, как и старшее поколение; и различные французские профессионалы, доктора, инженеры, адвокаты, военные, промышленники, полу­чившие специальное образование, были бы в общественном смысле чуждыми друг другу. У них не было бы другого общего интереса, а следовательно и другого разговора, как санитарные вопросы, дождь и хорошая погода или газетная политика. И тогда вдруг «душа Франции» была бы разбита не на два, а на сто кусков.

Я знаю, что в глазах экономистов прежней эпохи польза для культурных людей от возможности эксплуатировать один и тот же источник разговора должна представляться самым бесплод­ным пустяком. Разговаривать для них — это значит терять свое время, и очевидно, что если вся социальная жизнь должна сво­диться к утрированному производству, к производству ради про­изводства, то слово имеет право быть терпимо только как сред-

ство обмена. Но такое общество, которое осуществило бы этот идеал, где люди говорили бы друг с другом только для того, что­бы сговориться о деле, покупке, одолжении, соединении, могло ли бы такое общество назваться действительно обществом? Не было бы тогда ни литературы, ни искусства, не было бы удо­вольствия поболтать между друзьями, даже за обедом. Молчали­вые обеды, буфет между двумя скорыми поездами, жизнь дело­вая и немая: если мы оттолкнем эту перспективу, если мы поду­маем о свойственной нам всем существенной потребности все лучше и лучше понимать друг друга для того, чтобы все больше и больше любить и извинять друг друга, и если мы согласимся, что удовлетворение этой глубокой потребности есть самый луч­ший и самый сладкий плод цивилизации, то мы должны будем признать главной обязанностью правительств не делать ничего, что могло бы пресечь распространение интерспиритуальных от­ношений, и делать все, что могло бы ему благоприятствовать.

VI

После того, как мы говорили о разновидностях разговора, о его видоизменениях и причинах, скажем несколько слов о его по­следствиях, сюжете, которого мы едва коснулись. Будем класси­фицировать его последствия, чтобы не пропустить какого-либо важного из них, по различным большим категориям социальных отношений. С точки зрения лингвистической, он сохраняет и обогащает языки, если не расширяет их территориального вла­дения, он порождает различного рода литературы и в особеннос­ти драму. С точки зрения религиозной, он является самым пло­дотворным средством проповеди, он распространяет поочередно догматы и скептицизм. Религии утверждаются и ослабляются не столько благодаря проповедям, сколько благодаря разговорам. С точки зрения политической, разговор до прессы является един­ственной уздой для правительств, недоступное убежище свободы; он создает репутацию и обаяние, он располагает славой, и при помощи ее властью. Он стремится уравнять собеседников, упо­добляя их друг другу, и разрушает иерархию в силу того, что выражает ее. С точки зрения экономической, он объединяет суж­дения относительно пользы различных богатств, создает и точно определяет идею стоимости, устанавливает лестницу и систему стоимостей. Таким образом, эта ненужная болтовня, простая потеря времени в глазах утилитарных экономистов, есть в дейст­вительности экономический агент наиболее неизбежный, потому

'ч'И

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

янн

 

что без него не было бы мнения, а без мнения не было бы ценно­сти, основного понятия политической экономии и, по правде сказать, многих других специальных наук.

С точки зрения моральной, он борется беспрестанно, и чаще всего с успехом против эгоизма, против склонности преследовать в поступках чисто индивидуальные цели; он намечает и разраба­тывает телеологию вполне социальную, противопоставляя ее этой индивидуальной телеологии; ради этой социальной телеоло­гии он посредством похвал и порицаний, которые раздаются кстати и передаются заразительно, распространяет спасительные иллюзии или условную ложь. Благодаря взаимному проникнове­нию умов и душ, он содействует зарождению и развитию психо­логии именно не индивидуальной, а прежде всего социальной и моральной. С точки зрения эстетической, он порождает вежли­вость при помощи любезности сперва односторонней, затем сде­лавшейся взаимной; он стремится согласовать между собой суж­дения вкуса, в конце концов достигает этого и вырабатывает таким образом поэтическое искусство, эстетический кодекс, имеющий верховное владычество в каждую эпоху и в каждой стране. Итак, он могущественно содействует делу цивилизации, первыми условиями которой являются вежливость и искусство.

Гиддингс в своих Принципах социологии делает замечание от­носительно разговора, и замечание важное. По его мнению, ко­гда два человека встречаются, то разговор, который они ведут друг с другом, есть только дополнение к их взаимным взглядам, которыми они окидывают друг друга и пытаются узнать, при­надлежат ли они к одному и тому же общественному виду, к одной и той же общественной группе.

«Мы лелеем, -- говорит он, -- иллюзию, которая заставляет нас верить, что мы болтаем, потому что интересуемся теми ве­щами, о которых говорим, точно так же, как мы лелеем самую сладостную из всех иллюзий, а именно веру в искусство для ис­кусства. На самом же деле всякое выражение, вульгарное или художественное, и всякое общение, начиная с случайного разго­вора при первом вступлении в отношения и кончая самыми глу­бокими интимными разговорами настоящей любви, все это вы­текает из источника элементарной страсти взаимно познако­миться друг с другом и установить сознание вида». Что первый разговор двух встретившихся незнакомых друг другу людей всег­да имеет характер, указанный Гиддингсом, это уже оспоримо, хотя и верно во многих случаях. Но вероятно, что дальнейшие разговоры, происходящие между ними, после того как состоя-

лось их взаимное знакомство, носят совершенно другой харак­тер. Они стремятся соединить их в одно общество или укрепить это соединение, если они уже принадлежат к одному и тому же обществу. Они стремятся, следовательно, породить и подчерк­нуть, расширить и углубить сознание вида, а не просто только определить его. Дело идет не о том, чтобы обнажить свои грани­цы, но чтобы беспрестанно расширять их.

Возвратимся к некоторым из этих общих последствий. Когда цивилизованный народ, благодаря вторичной утрате безопаснос­ти, поломке мостов, негодности дорог к употреблению, отсутст­вию писем, общественных связей, впадает в варварство, он ста­новится относительно молчаливым. Там много говорили прозой и стихами, словесно и письменно; там теперь почти совсем не говорят. До какой степени любили разговаривать в момент перед падением империи, можно составить себе понятие по различным местам у Макробия, современника Феодосия Младшего. В его Сатурналиях (как известно, написанных в диалогах) один из собеседников говорит другому: «Обращайся кротко с твоим не­вольником, допускай его милостиво к разговору». Он порицает, по-видимому редкий в его эпоху, обычай тех, которые не позво­ляют своим невольникам разговаривать с ними, прислуживая им у стола. В другом месте одно из его действующих лиц говорит: «В течение всей моей жизни, Деций, для меня не было ничего лучше, как употреблять досуг, остающийся мне от защиты, на разговор в обществе образованных людей, вроде тебя например. Хорошо направленный ум не может найти отдохновения более благородного и полезного, как беседа, где вежливость украшает как вопрос, так и ответ». Правда, эта последняя фраза напоми­нает уже приближающееся варварское состояние, если только эта любовь к разговору, немного торжественному и многоречи­вому, который был осмеян Горацием, не объясняется ораторски­ми привычками этого адвоката.

Изолированный крестьянин молчит; варвар в своем крепком жилище, в своем ущелье в скале не говорит ни слова. Когда он случайно заговорит, то для того, чтобы сказать речь. Не этим ли столь простым фактом следует объяснить разложение латинского языка и появление неолатинских языков? Если бы галло-романские селения продолжали существовать и сообщаться ме­жду собой после падения императорского трона так же, как и прежде, то по, всей вероятности, никогда не перестали бы гово­рить по-латыни на всей территории империи. Но, за недостатком беспрестанного упражнения в слове на огромном пространстве и

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

ЧШ'

 

в самых изменчивых условиях, упражнения, которого требовало сохранение такого богатого и сложного языка, неизбежно долж­но было случиться, что большинство слов погибло, осталось без объекта, и что деликатное чувство нюансов склонения и спряже­ния утратилось и изгладилось среди земледельцев, пастухов, вар­варов, обреченных на одиночество за неимением хорошо содер­жащихся дорог и хорошо урегулированных отношений. Что же тогда случилось? Когда эти существа, обыкновенно молчаливые, чувствовали потребность сообщать друг другу какую-либо идею, всегда грубую, то их заржавленный язык отказывался доставить им точное выражение, и смутное выражение удовлетворяло их вполне; сужение их словаря влекло за собой упрощение их грамматики; латинские слова, латинские обороты и окончания приходили им на память только в искаженном и испорченном виде, и, для того чтобы быть понятыми, они должны были уси­ливать свою изобретательность, и тем в большей степени, чем больше они утратили привычку говорить правильно и легко. И человек оказался тогда почти в том же состоянии, в каком он находился в доисторические времена, когда, не владея еще да­ром слова, он должен был мало-помалу изобретать слово также при помощи изобретательных попыток, сосредоточивая на удов­летворении насущной потребности словесного общения все свои умственные способности. И таким образом из целой массы ново­введений, придуманных людьми с VII до X века для того чтобы легче понять друг друга, произошли романские языки. За отсут­ствием частых и разнообразных разговоров латинский язык раз­ложился, и начал образовываться зародыш неолатинских язы­ков, а позднее, благодаря возврату к общественной жизни, к обычным разговорам, неолатинские языки увеличились и рас­цвели. Не так ли же точно было со всяким разложением и заро­ждением языка?

Если прекращение разговоров разлагает культивированные языки или же ослабляет их, то возврат к общественным отноше­ниям и необходимо сопровождающим их разговорам есть первая причина образования новых языков. Точно так же этот процесс образования будет медленнее или быстрее, сообразно с тем, будет ли он происходить в стране, где население весьма редко и раз­дробленно, или же в области относительно густо заселенной и централизованной. Именно такой контраст представляет нам Англия в средние века по сравнению с неолатинскими народами. И не может ли этот контраст служить для объяснения того, по­чему французским диалектам понадобилось столько веков для

того, чтобы образоваться, и диалекту Иль-де-Франса для того, чтобы утвердиться во всех французских провинциях, в то время как английский язык возник и распространился с быстротой, поражающей лингвистов? Это потому, что, как указал Бутми вместе с другими историками, централизация власти утверди­лась в Великобритании гораздо раньше, чем у нас, и благодаря заключению жителей на острове могущественно содействовала их более быстрому объединению. Ассимилирующее подражание действовало там, переходя от группы к группе, с большей силой, нежели во Франции, и уже начиная с средних веков. Представь­те себе все, что предполагает умножение разговоров между ин­дивидуумами и между людьми различных рангов, классов, раз­ных графств, постепенное исчезновение многочисленных наре­чий или только двух различных языков, каковы англосаксон­ский и романские, перед одним языком, который создается и развивается в то время, как распространяется, который даже своим образованием обязан своему распространению. И действи­тельно, характерная черта английской жизни в средние века та, что это — общая жизнь всех классов в беспрерывном столкнове­нии и обмене примеров. Прибавим мимоходом, что там, как и везде, подражание особенно распространялось от высших к низ­шим , начиная с столь блестящих дворов, где разговор был уже так благороден и утончен; и нужно искать объяснения этой столь быстрой и глубокой ассимиляции в установлении английской иерархии, в сближении ее последовательных ступеней, достаточ­но различных для того, чтобы существовал престиж высшей ступени, и недостаточно разделенных для того, чтобы отнять охоту к соревнованию.

Политическая роль разговора не менее значительна, нежели лингвистическая. Существует тесная связь между функциониро­ванием разговора и изменениями общественного мнения, от чего

¹ Можно видеть применение этого закона даже у дикарей. Описывая нравы диких акадийцев, Шарлевуа (Histoire de la nouvelle France) пи­шет: «Каждое местечко имело своего sagamo (начальника), не завися­щего от других; но все они поддерживали между собой некоторого рода сношения, которые тесно связывали всю нацию. Они употребляли большую часть хорошего времени года на то, чтобы посещать друг дру­га и держать советы, на которых говорилось об общих делах». Таким образом, привычка разговаривать регулярно и периодически и специаль­но посещать друг друга родилась у начальников племен и, распростра­няясь, содействовала взаимной ассимиляции соседних народов.

Г. Тард «Мнение и толпа»

Общественное мнение и разговор

 

 

зависит переменчивость власти. Если где-нибудь общественное мнение изменяется мало, медленно, остается почти неподвиж­ным, это значит, что разговоры там редки, скромны, вращаются в узком круге сплетен. Если же общественное мнение подвижно, если оно переходит от одной крайности к другой, это значит, что разговоры там часты, смелы, свободны. Где мнение слабо, там, значит, говорят без одушевления; где оно сильно, там, значит, сильно спорят; где оно яростно, там, значит, разгораются стра­сти во время спора; где оно бывает исключительным, требова­тельным, тираническим, это значит, что разговаривающие нахо­дятся во власти коллективного безумия, в роде пресловутого «де­ла»; где оно носит либеральный характер, там, значит, разгово­ры разнообразны, свободны, питаются общими идеями.

Эта связь между мнением и разговором так тесна, что позво­ляет нам восстановить разговор в известных случаях, когда у нас нет документов относительно последнего, но нам известно первое. У нас мало сведений относительно разговоров прошед­ших лет; но у нас есть некоторые сведения касательно того, в какой мере мнение имело решающее влияние здесь или там, в той или другой нации, в таком-то и таком-то классе на решение политической или судебной власти. Например, мы знаем, что правительства Афин в гораздо большей степени, нежели прави­тельства Спарты, были созданы мнением; отсюда мы были бы в праве сделать заключение, если бы не имели сведений из других источников, что афиняне были гораздо говорливее лакедемонян. Во время Людовика XIV мнение двора имело большое влияние, гораздо большее, чем думают, на решение монарха, который бессознательно подчинялся ему; мнение города не шло в счет, а мнение провинций вовсе игнорировалось. Это означает, что при дворе разговаривали много об общественных делах, в городе го­ворили мало и еще меньше во всей остальной Франции. Но в момент революции эти пропорции были разрушены, потому что пример политического разговора, данный высшими сферами, мало-помалу спустился до самой глубины деревень.

Итак, эволюция власти объясняется эволюцией мнения, кото­рое само объясняется эволюцией разговора, а этот в свою очередь объясняется целым рядом различных источников: воспитанием в семье, школой, обучением, проповедями, политическими речами, книгами, газетами. И периодическая пресса питается сведения­ми из целого света, которые касаются всего, что происходит ис­ключительного, гениального, изобретательного, нового. Газеты бывают более или менее интересны, оказывают влияние в том