XXXIX. ПОДМАСТЕРЬЕ У ДЮПЛЕ

 

Было девять вечера. Я сбегал за лошадью, оставленной в конюшне дома у заставы; мне ее честно вернули. Затем отвел лошадь на почтовую станцию, по-прежнему ссылаясь на г-на Друэ; лошадь поставили в конюшню; взяв за нее расписку, я, поскольку пробило десять, отправился на улицу Сент-Оноре.

Все семейство я застал за столом. Метр Дюпле по поводу великого события, состоявшегося днем, стоял в карауле, и поэтому ужинали не в восемь часов, как обычно, а в десять.

Все радостно зашумели, увидев меня. Метру Дюпле — он находился в шеренге национальных гвардейцев квартала Сент-Оноре — почудилось, будто он заметил меня у дверцы королевской кареты среди гренадеров; но такое показалось ему столь невероятным, что он рассказал об этом в семье как о своем видении, а не о действительности. Как только все убедились, что это я собственной персоной, обе девушки подвинулись и усадили меня между собой. Сделать это им было тем легче, что старший из двух подмастерьев отсутствовал, оставался лишь самый юный, Фелисьен Эрда, влюбленный в мадемуазель Корнелию.

Я не заставил упрашивать себя сесть за стол, так как буквально умирал от голода и жажды. Девушкам очень хотелось меня расспросить обо всем, но метр Дюпле просил пощадить меня до тех пор, пока я не утолю голод и жажду. В несколько минут я «нагнал» ужинающих и добровольно отдал себя любопытству присутствующих.

И мне пришлось рассказать все, не опуская ни единой детали, начиная с той секунды, когда г-н Друэ, словно призрак, спустившийся с высоты горы Монахинь, предстал перед королем, вплоть до отъезда берлины от дома бакалейщика Coca и до тех мгновений, когда карета остановилась у террасы дворца Тюильри.

Понятно, как жадно все внимали моему рассказу, особенно женщины. В ту эпоху женщины горячо участвовали в Революции. Госпожа Дюпле, мадемуазель Корнелия, мадемуазель Эстелла по десять раз заставляли меня пересказывать одни и те же подробности; дочери моего хозяина вздыхали, жалея мадам Елизавету, но королева для них, непреклонных римлянок, по-прежнему оставалась Австриячкой, а значит — врагиней.

Тем временем за разговором пробило одиннадцать. Метр Дюпле — он был переполнен сообщенными мной новостями — решил пойти в Якобинский клуб; ясно, что, несмотря на поздний час, заседание там, учитывая важность событий, было в полном разгаре. Он спросил меня, не желаю ли я отправиться с ним; но я, сколь бы выносливым ни был, попросил у него разрешения отправиться спать.

Мне отдали пустующую комнату Дюмона: неделю назад он ушел из мастерской. Женщины взялись постелить простыни и позаботиться о всех тех мелочах, с которыми так умело обращаются их чуткие сердца и услужливые руки. Сначала Фелисьен встретил меня с весьма недовольной миной, но, когда он понял — это было заметно всем, — что особенное внимание мне оказывает мадемуазель Эстелла, лицо его просветлело.

Дюпле ушел в клуб. Мне сказали, что моя комната готова. В первый раз после четырех ночей я смог лечь в постель; я поспешил сделать это: сократив изъявления благодарности, пожелал всем спокойной ночи и побежал к себе в комнату. Я благословил г-жу Дюпле за то, что она не забыла поставить в мою комнату запас воды и положить стопку полотенец. Это весьма понадобилось мне, чтобы одолеть меловую пыль Шампани, въевшуюся буквально во все поры моего тела.

Я лег в постель и, едва коснувшись головой подушки, погрузился в глубочайший сон. Мне чудилось, будто во сне меня трясут, зовут, делают все возможное, чтобы разбудить; но я застыл в моем сонном оцепенении и, кто бы он ни был, этот старающийся меня пробудить враг моего отдыха, вышел победителем из борьбы с ним.

Под утро мне опять привиделся тот же кошмар, однако на сей раз победителем оказался враг; я проснулся и широко раскрыл глаза, не соображая, где нахожусь. Сев на постели, я узрел перед собой метра Дюпле.

— Ну и ну! — сказал он. — Когда вы, провинциалы, спите, то вас не добудишься, черт возьми!

— А! — воскликнул я. — Теперь понятно, что ночью вы уже пытались меня разбудить.

— Но мне не удалось. Я, гражданин Рене Бессон, посчитал себя вправе нарушить гостеприимство, так как должен сказать тебе нечто очень важное.

— Слушаю вас, господин Дюпле.

— Называй меня гражданином, — гордо выпрямившись, попросил Дюпле.

— Я вас слушаю, гражданин.

— Так вот, вчера, как ты знаешь, я ходил в клуб.

— Да.

— И встретил там господина Шодерло де Лакло.

— Вы хотите сказать, гражданина Шодерло де Лакло?

— Ты прав, все люди равны. Значит, встретил я там гражданина Шодерло де Лакло и повторил ему все, что ты рассказывал нам о возвращении короля. И знаешь, о чем он меня просил?

— Нет, не знаю.

— Привести тебя в Пале-Рояль, чтобы ты сам рассказал об этом герцогу Орлеанскому.

— Я?

— Нуда.

— Его высочество оказывает мне большую честь. И что же вы ответили?

— Я обещал. Отказать никак нельзя.

— Почему?

— Отказывать вельможе…

— А разве все люди не равны?

— Равны, конечно, но вельможи…

— Верно! Вельможи уже перестали быть вельможами, но еще не стали людьми.

— Послушай, знаешь, все, что ты там скажешь, будет неплохо, — сказал метр Дюпле. — Хотя обо всем рассказывать в Пале-Рояле не стоит, правда ведь?

— Я тоже так думаю.

— А теперь одевайся.

— Визит назначен сегодня на утро?

— От девяти до десяти часов.

— А сколько времени?

— Половина девятого.

— Вы знаете, у меня ведь только мундир национального гвардейца…

— Это костюм патриотов.

— Но все-таки, раз уж мы идем к вельможам, его надо почистить.

— Это дело Катрин. Ты лишь надень чистое белье, если у тебя есть. Катрин вычистит твой мундир и твои башмаки. Если у тебя нет свежего белья, я дам тебе свое.

— Спасибо, в моей походной сумке есть все необходимое.

— Отлично, тогда поторопись.

И метр Дюпле, хотя и был республиканцем до мозга костей, восхищенный возможностью отвести меня к вельможе, унес мой мундир, мои штаны, башмаки и гетры, чтобы Катрин их вычистила. Ровно в девять я был готов.

Мы прошли по улице Сент-Оноре до улицы Валуа, углубились в нее и вошли в ворота Пале-Рояля, выходившие на эту улицу.

Метр Дюпле назвал себя. Гражданин Шодерло де Лакло, вероятно, уже распорядился, и нас тут же впустили. На втором этаже нас встретили столь же учтиво.

Едва метр Дюпле представился, как слуги мгновенно предупредили г-на Шодерло де Лакло. И тот не замедлил явиться.

— Так это наш молодой человек? — спросил он.

— Он самый, — ответил метр Дюпле.

— Пусть войдет, его высочество ждет.

— А я? — спросил метр Дюпле.

— Подождите здесь.

— Простите, господин де Лакло, — обратился я к секретарю его высочества, — я пришел сюда с господином Дюпле, моим добрым хозяином, и пришел лишь потому, что хотел доставить ему удовольствие. Или я войду к его высочеству вместе с ним или не пойду вообще.

— Скажите на милость! — удивился г-н де Лакло.

— Вчера его величество король Людовик Шестнадцатый сказал мне, что я дикарь; прозвище мне понравилось, и я очень хочу его по-настоящему заслужить.

Господин де Лакло пристально посмотрел на меня; я, не моргнув, выдержал его взгляд.

— Дайте мне вашу руку, молодой человек. Можете войти вдвоем.

— Спасибо, Рене, — сказал метр Дюпле. — Но, понимаешь, малыш, каждый, чтобы не унижаться, должен знать свое место. Я столяр господина де Лакло, слуга этого дома, и мне нечего рассказать монсеньеру. Его высочество желает видеть тебя, а не меня. Мое место здесь, тут я тебя и подожду. Захватишь меня на обратном пути.

Возразить было нечего; я пошел за г-ном де Лакло. По узкому коридору он привел меня в будуар, прилегавший к спальне, сквозь распахнутую дверь которой можно было видеть еще не убранную постель; из-за открытых окон, задернутых портьерами, в комнате было прохладно.

Его высочество, облаченный в халат из индийской ткани и жилет из расшитого золотом атласа, в кюлотах, шелковых чулках и домашних туфлях, сидел за утренним чаем (эта новая мода пришла из Англии, а все знали, что его высочество — завзятый англоман) с очень красивой дамой лет тридцати в изящном утреннем пеньюаре; потом я узнал, что это была г-жа де Бюффон.

Герцог Орлеанский, столь прославившийся позднее под именем Филиппа Эгалите, тогда был мужчина лет сорока четырех-сорока пяти, с круглым и полным лицом, усеянным красными пятнами, человек еще стройный, хотя для своего возраста несколько полноватый; он имел несчастье поссориться с королевой, и его сильно, очень несправедливо обидели при дворе; обида была связана с морским сражением под Уэссаном, где он доблестно проявил себя. Следствием этого и стала безграничная ненависть герцога Орлеанского к Марии Антуанетте.

Он кивнул мне в знак приветствия. Госпожа де Бюффон с любопытством смотрела на меня. Элегантным я совсем не был, но одет был весьма опрятно; не будучи красивым, я находился в том возрасте, когда молодость заменяет красоту. Я был высок, хорошо и крепко сложен; у меня было открытое лицо, и на нем, наверное, отражалась прямота моего сердца. Короче, на герцога и его любовницу я произвел то же впечатление, какое производил на короля, королеву, мадам Елизавету, — показался им славным парнем.

— Вы приехали из Варенна, друг мой? — спросил меня герцог.

— Да, монсеньер, — ответил я.

— И видели все, что произошло у этого бакалейщика? Кстати, вам известна его фамилия?

— Сое, монсеньер.

— Да, верно. Ну, а что происходило в дороге?

— Монсеньер, я не терял из виду королевскую семью с минуты ее ареста.

— Ах, вот как! Прекрасно! Но предупреждаю вас, что госпожа — истовая роялистка, она жаждет знать все, что случилось с ее добрым королем и ее дорогой королевой. Не откажите в любезности рассказать ей об этом.

Я начал свой рассказ. Когда я упомянул Друэ, герцог прервал меня, чтобы сообщить о нем кое-какие подробности. Когда я назвал г-на де Дампьера — он сделал то же самое; когда я произнес имена Барнава, Петиона и Латура-Мобура, он пожелал, чтобы я не упускал ни одной мелочи.

Прежде чем я закончил рассказ, он обратился к г-ну де Лакло:

— Позовите Шартра.

Господин де Лакло вышел, а я продолжал рассказ. Он подходил к концу, когда дверь распахнулась и вошел красивый молодой человек, которого я уже видел в Якобинском клубе в первый свой приезд в Париж. Молодой вельможа почтительно поклонился отцу, галантно поцеловал ручку г-же де Бюффон и бросил на меня испытующий, но благожелательный взгляд; он, казалось, ждал, чтобы его посвятили в курс дела.

— Я сожалею, Шартр, что позвал тебя так поздно, — сказал герцог. — Этот молодой человек необычайно интересно рассказал нам о вареннском путешествии. Он близко знаком с Друэ, знал несчастного графа де Дампьера, встречался с комиссарами, присланными Национальным собранием. Наконец, видел все и многое подметил… Я уверен, ты получишь большое удовольствие, выслушав его.

— Разумеется, — ответил герцог Шартрский. — Сударь, наверное, будет столь любезен… — Потом он, замолчал и, взглянув на отца, продолжил: — Более того, когда де Лакло пришел сказать мне, что вы желаете меня видеть, я как раз собирался завтракать.

Герцог Орлеанский явно понял намек сына и в знак согласия еле уловимо кивнул. Обращаясь ко мне, герцог Шартрский сказал:

— Надеюсь, сударь доставит мне удовольствие позавтракать со мной и за столом обо всем расскажет.

Я обратился к г-ну де Лакло.

— Мне, сударь, надлежит благодарить его высочество за оказанную мне великую честь, — сказал я ему, — но вам следует объяснить его высочеству, что я оставил в передней человека, который меня ждет. Хотя это не помешает мне повторить для монсеньера, — продолжал я, повернувшись к герцогу Орлеанскому, — все то, что было рассказано мной вашему высочеству.

— Неужели именно это мешает вам принять приглашение на завтрак? — с улыбкой спросил герцог Шартрский.

— Ваша милость, я подмастерье у гражданина Дюпле, вашего столяра, — пояснил я. — Это он был столь добр, что сказал обо мне господину де Лакло, и поэтому я имел честь быть принятым сегодня утром его высочеством, вашим отцом. Оставить его, моего хозяина, ждать в передней, в то время как я буду иметь честь сидеть за вашим столом, означало бы, по-моему, дурно отблагодарить его за все, чем я ему обязан. Извините меня, я ведь дикарь из Аргоннского леса, — прибавил я с улыбкой. — Но, в любом случае, мне известно, сколь велика справедливость и доброта вашего высочества, и я прошу вас рассудить этот вопрос и поступлю так, как вы решите.

— Но, сударь, знаете ли, для дикаря из… какого, простите, леса? — спросила г-жа де Бюффон.

— Аргоннского.

— Вы изъясняетесь весьма изысканно, — продолжала она. — Поистине, кажется, что всю вашу жизнь вы беседовали с вельможами.

— Я не беседовал всю свою жизнь с вельможами, сударыня, хотя иногда вельможи оказывали мне подобную честь.

— Неужели? И кто же именно?

— Господин принц де Конде и господин герцог Энгиенский. Они приезжали охотиться в Аргоннский лес, и герцог Энгиенский обыкновенно брал меня с собой на охоту.

— В таком случае меня ничего больше не удивляет, — сказала г-жа де Бюффон.

— И вы встречались с моим кузеном, когда он уезжал из Франции? — спросил герцог Шартрский.

— Возможно, я последний француз, кому он оказал честь и пожал руку, монсеньер.

— В таком случае вы непременно должны принять мое приглашение! — воскликнул герцог Шартрский.

— Все это предстоит уладить мне, — вмешался в разговор герцог Орлеанский. — Дорогая, — обратился он к г-же де Бюффон, — мне кажется, вчера я слышал, как вы говорили о том, что в ваших комнатах необходимо провести множество столярных работ. Со своей стороны я тоже должен заказать метру Дюпле немало вещей. Велите ему подняться сюда, Лакло; мы сами скажем ему о наших заказах, а потом вы проведете его через столовую Шартра, и там он выпьет бокал вина во здравие нации вместе с молодыми людьми.

Таким образом, все уладилось. За завтраком я рассказал герцогу Шартрскому о наших охотах в Аргоннском лесу, о моем воспитании, о смерти старого Дешарма, о моем пребывании в Варение и возвращении в Париж.

— Вы вооружены лишь наполовину, мой дорогой Рене, — сказал, прощаясь со мной, герцог Шартрский. — Мой кузен герцог Энгиенский подарил вам ружье, позвольте мне преподнести вам пистолеты.

И, сняв со стены, где было развешано оружие, пару версальских пистолетов — они, казалось, были специально сделаны под мое ружье, — он заставил меня их принять. Когда я пишу «заставил меня их принять», я несколько преувеличиваю: ведь ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем такой подарок.

Дюпле же получил заказ на пять тысяч франков и выпил с г-ном герцогом Шартрским во здравие нации; домой он вернулся сияющим, потому что связал почти несовместимое: честь и выгоду.