РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА

 

Будет и мой черед, Чую размах крыла. Так, но куда уйдет Мысли моей стрела. О. Мандельштам

 

Итак, мы составили себе представление о пространстве языков общения, описания мира, его преобразования и действий в нем. Пришли к схематическому представлению о семиосфере. Столкнулись с трудностями проведения отчетливых границ между человеком и миром. Наконец, мы получили представление о функциональных органах индивида, «тело» которых составляют не только естественные органы человека, но и созданные им искусственные орудия, органы, приставки, амплификаторы, которые часто называют артефактами, а иногда и артеактами. В этих наименованиях подчеркивается то, что это не природные, а искусственные средства многообразных форм человеческого поведения и деятельности. Возникают резонные вопросы: как человек справляется со сложностью созданного им мира? Как этот мир становится (если становится) его достоянием, второй природой, его собственной второй натурой, которую не так легко отличить от первой? Трудности связаны не только со словами поэта: «Все меньше окружающей природы, все больше окружающей среды». Они связаны с тем, что, как бы мы далеко ни шли в глубь человеческой истории, мы нигде не найдем человека без языка, труда и сознания, т. е. без его искусственных органов. А если найдем, то это будет не человек. Поэтому не лишено оснований замечание М. К. Мамардашвили, что природа не делает людей. Человек делает себя сам. И в этом смысле он сам — искусственное существо, артефакт или, точнее, артеакт. Идея о том, что человек не факт, а акт, принадлежит П. А. Флоренскому. Как же можно представить себе развертывание актов «Человеческой комедии»?

Возможный путь понять это состоит в том, чтобы охватить в целом развитие и рост человека, который сам, как барон Мюнхаузен, должен вытаскивать себя за волосы из природной среды и из социального болота. Разумеется, вне социума существование человека невозможно, но социум в такой же мере содействует

развитию человека, в какой и препятствует этому развитию, ограничивая его поведение, деятельность, даже сознание (которое, по определению, должно быть свободным) бесчисленными нормами, писаными и неписаными законами, табу, правилами культурного, игрового, учебного, трудового, правового, наконец, идеологического (уголовного) общежития. Естественно, что подчинение социуму требует усилий, а преодоление его — их же в неизмеримо большей степени. Последнее М. К. Мамардашвили характеризовал как невыносимый труд свободы.

Для того, чтобы целостно представить себе образ развития и роста человека, усвоения им культуры, его адаптацию к социуму и преодоление, автономизацию от него, полезно поискать живые метафоры этого процесса. Читателю-ригористу, с сомнением относящемуся к метафорам и доверяющему только понятиям, к сожалению, ничем не могу помочь. Н. А. Бердяев начинает первую главу своей блистательной книги с достаточно претенциозным названием «Самопознание» следующими словами:

«Истоки человека лишь частично могут быть поняты и рационализированы. Тайна личности, ее единственности, никому не понятна до конца. Личность человека более таинственна, чем мир. Она и есть целый мир. Человек — микрокосм и заключает в себе все» (Бердяев Н. А., 1990, с. 11).

Значит, по крайней мере, до рационализации, концептуализации и структуризации проблематики человека и его развития неизбежна апелляция к живому знанию, составной частью которого является знание метафорическое. Метафора занимает промежуточное положение между мифом и логикой. Конечно, далеко не все метафоры полезны, я уже не говорю о том, чтобы они вызывали восхищение. Бывают метафоры вымученные, случайные, банальные, стертые. Едва ли может вдохновить исследователя бердяевское уподобление человека «многоэтажному существу». Даже если мы начнем фантазировать, что это здание строится и с крыши, и с фундамента, и одновременно производится его внутренняя и внешняя отделка, то это довольно скоро наскучит. Метафора должна быть живой. Это требование к ней было выражено еще Аристотелем.

Живая, наглядная, зримая, содержащая в себе потенции развития метафора — это сложное дело. К. Бюллер называл метафору «свободным озарением», Б. Пастернак — «скорописью духа». Аристотель в «Поэтике» утверждает: «Важно быть искусным в метафорах. Только этого нельзя перенять от другого: это — признак таланта, потому что слагать хорошие метафоры — значит подмечать сходство» (1957). П. Рикер пишет: «Метафора — это одновременно «дар гения» и мастерство геометра, превосходно владеющего наукой пропорций» (1990, с. 440). Современная теория метафоры строится на разнице между выражением «я вижу нечто» и «я вижу нечто как...», которая восходит к Л. Витгенштейну.

Видеть как — это интуитивное отношение, удерживающее вместе и смысл, и образ.

П. Рикер следующим образом характеризует метафору:

«Таким образом, «видеть как» выполняет в точности роль схемы, объединяющей пустой концепт и слепое впечатление; будучи полумыслью, получувством, оно, это действие — чувство, соединяет ясность мысли с полнотой образа. Невербальное и вербальное, тем самым, тоже оказываются тесно связанными между собой — в рамках образной функции языка» (1990, с. 452).

Надо ли говорить, что метафора — это мост между знанием и незнанием, средство не только приращения знания, но и открытия знания о незнании. Эти функции она выполняет благодаря свойственной ей напряженности и концептуальной недосказанности, соединенной с перцептивной очевидностью. Метафора — незаменимый инструмент образования. Она получила права гражданства и в науке. Гении порождают метафоры, а наше дело — их расшифровывать.

Неиссякаемым источником метафор для науки служит искусство. Приведем две близкие по смыслу к искомому образу развития метафоры. На первый взгляд, они имеют технический характер. Первая принадлежит М. Волошину:

 

Наш дух — междупланетная ракета, Которая, взрываясь из себя, Взвивается со дна времен, как пламя.

Здесь интересны образы полета, свободы, саморазвития и спонтанности: «взрываясь из себя». Второй образ развития принадлежит О. Мандельштаму. В «Разговоре о Данте» он размышляет о развитии «поэтической материи»:

«Развитие образа только условно может быть названо развитием. И в самом деле, представьте себе самолет, — отвлекаясь от технической невозможности, — который на полном ходу конструирует и спускает другую машину. Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обуславливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля или бесперебойность моторов.

Разумеется, только с большой натяжкой можно назвать развитием эту серию снарядов, конструирующихся на ходу и вспархивающих один из другого во имя сохранения цельности самого движения» (Мандельштам О., 1990, с. 229—230).

Говоря современным языком, О. Мандельштам дал образ многоступенчатой ракеты, ступени которой конструируются не на земле, а по ходу полета. Если к этому добавить отмечаемое поэтом свойство поэтической материи, называемое обращаемостью или обратимостью, благодаря которому происходит непрерывное превращение поэтического субстрата, и то, что этот субстрат сохраняет свое единство и стремится проникнуть внутрь самого себя, можно заключить, что эта невозможная с технической точки зрения метафора представляет собой весьма правдоподобный и интересный образ развития человека. Из этого образа при замене понятия поэтической материи понятием психологической реальности получается образ саморазвития человека. Речь идет именно о саморазвитии, поскольку О. Мандельштам говорил о проникновении внутрь самого себя. Сказанное О. Мандельштамом о развитии поэтической материи относится и к развитию прозы. Вот что пишет В. Набоков о романе «Анна Каренина»: «...у нас то и дело возникает ощущение, будто роман Толстого сам себя пишет и воспроизводит себя из себя же, из собственной плоти» (1996, с. 226).

О. Мандельштам, правда, с сомнением относился к тому, чтобы конструирование на ходу серии снарядов называть развитием. Он вообще с недоверием относился к понятиям «развитие», «прогресс» (Н. Я. Мандельштам приводит семейную легенду: когда маленький Ося услышал слово «прогресс», он заплакал.) Он предпочитал понятия «рост», «конструирование», которые вполне адекватны предмету настоящего изложения. В науках о человеке понятия самосозидания, самостроительства, самоопределения, роста не менее распространены, чем понятие развития.

Вернемся к метафоре Мандельштама. Ключевым здесь является не межпланетность, как у Волошина, а многоступенчатость, конструирование на ходу и заглядывание внутрь самого себя. В искусстве применительно к развитию человека символика полета распространена не меньше, чем символика пути. Художники как бы недоумевают, почему человек, рожденный летать, ползает. Это не только недоумение, но и наука, поучение:

«... произведение искусством чего-то есть нечто такое, посредством чего мы можем начинать двигаться, понимать, видеть и т. д. — двигаться через колодец души. Сначала внутрь, чтобы потом вернуться — перевернувшись» (Мамардашвили М. К., 1995, с. 23).

М. К. Мамардашвили, вслед за О. Мандельштамом, делает следующий шаг в расшифровке дантовского символа полета:

«Многие комментаторы отмечают странное свойство топографии дантовского Ада, Чистилища и Рая, всего этого движения. Поскольку Данте начинает движение, спускаясь вниз из определенной точки, когда голова у него находится так, что он видит, как мы с вами, то же небо, солнце,

деревья. А возвращается через ту же самую точку, но голова его уже обращена к другому небу, к другому миру. Разные миры. Тот назовем условно непонятный мир, а этот — понятный. Другой мир, другая реальность. Как же это возможно? Как можно было так двигаться и оказаться в той же точке, чтобы перевернутым оказалось небо? Значит ты должен был, продолжая двигаться, перевернуться. Мир не перевернулся — перевернулся Данте. И если вы помните, на пути Данте есть точка, где, как он выражается, «сошлись стяженья всей земли», то есть сошлись силы тяготения всей земли, и там — чудовище Герион, вцепившись в шкуру которого движется Данте, — он переворачивается и начинает совершенно непонятным образом уже восходящее движение» (1995, с. 23).

М. К. Мамардашвили, вслед за Данте и Прустом, настойчиво повторяет, что двигаться можно только путем произведения, т. е. особого рода работы внутри жизни. Он понимает произведение в широком смысле и видит в нем органы нашей жизни, нечто такое, внутри чего действительно производится жизнь, разумеется, и ее психические формы.

Смысл приведенных метафор состоит в том, что для сохранения полета необходима какая-то дополнительная работа. Нужно выяснить, в каком месте — пространстве — она производится и на что она направлена. Самый простой ответ состоит в том, что она направлена на отражение действительного положения дел, на предвосхищение будущего и на выработку отношения к действительности. Этот ответ, конечно, справедлив, но отражение и отношение к действительности — это достаточно поздний этап в развитии живых существ. Может быть, попробовать иной ход мысли и привлечь сознание, психические интенциональные процессы с самого начала не как отношения к действительности, а как отношения в действительности. И, соответственно, найти, указать, построить эту особую действительность, руководствуясь при этом достаточно простыми соображениями. В деятельности сознательных существ (как бы далеко на оси онтогенеза мы ни полагали точку сознания в собственном смысле этого слова) речь идет прежде всего об отодвигании во времени решающих актов, в том числе удовлетворения собственных органических потребностей. Происходят как бы удвоение и повторение явлений в зазоре длящегося опыта, позволяющие этим существам обучаться, самообучаться, эволюционировать. Для психологического анализа независимо от поиска биологических, эволюционно-генетических оснований подобного поведения живых существ достаточно того, что такая система отсроченного действия представляет пространство, куда вторгаются символизирующие вещественные превращения объективных обстоятельств, дающие

при этом вполне телесно, а не субъективно действующие образования, развернутые вне интроспективной реальности. И это происходит задолго до итогов процессов, дающих мотивационно, перцептуально, мнемически, эмотивно и т. д. организованный внутренний мир сформировавшегося в своих функциях существа.

Проведенное рассуждение, как мне кажется, точно соответствует метафоре полета и конструирования другой машины, которая не менее телесна, чем первая. Эти материализованные превращения, эти психические замещения (удвоение и повторение явлений в зазоре) вместе с физически случившимся и происходящим — и вне рамок классического различения внешнего и внутреннего — являются естественно развивающимся основанием того, что мы найдем на другом полюсе. А найдем мы мир восприятий, переживаний, интенций, симультанных целостностей гештальта, характериологических личностных формаций и т. д. Но все это мы найдем уже на втором шаге, который чаще всего принимается за первый. И в этих уже особых цельных образованиях на первый план выступает субъективность (воление, хотение и т. п.), которая маскирует, скрывает их явно кентаврический (объективно-субъективный) характер (см. более подробно: Зинченко В. П., Мамардашвили М. К., 1977).

Итак, мы нашли место для удвоения, повторения явлений, событий, происходящих в действительности. Это зазор длящегося опыта, отсроченность решающих поведенческих актов, т. е. время (о пространстве разговор будет позже). За это время может быть построено представление о внешнем мире или о его релевантной поведению части.

Здесь мы должны обратиться к внешнему и внутреннему. Внешний мир находится вовне (простите за тавтологию), и он каким-то образом (чудом) должен стать внутренним. В этом будет мало пользы, если при этом «переходе» он полностью утратит черты объективности, будет искажен, утонет, скроется внутри. Это означает, что внутренний мир (будем пока его считать субъективным), в свою очередь, должен иметь возможность «перехода», выхода вовне, т. е. каким-то образом (не меньшим чудом) становиться внешним. Но, оказываясь вовне, он объективируется.

На самом деле «переходы», осуществляющиеся в зазоре — это построение внешнего и внутреннего миров. Зафиксируем то, к чему мы пришли. Внешний мир строится внутри, а внутренний мир строится вовне. Едва ли следует говорить, что акты построения миров не изолированы один от другого. Если воспользоваться модным ныне словом, они синергичны. Эта синергия обеспечивает два встречных процесса: субъективацию объективного и объективацию субъективного. Живое существо не просто поворачивается к миру, а как бы выворачивает себя навстречу ему.

Сказанное выше представляет собой еще одну попытку разъяснить, что значит причастность (участность) психики, мышления, сознания бытию и причастность бытия разумности:

«А если так, то акт познания есть акт не только гносеологический, но и онтологический, не только идеальный, но и реальный. Познание есть реальное выхождение познающего из себя или, — что то же, — реальное вхождение познаваемого в познающего, — реальное единение познающего и познаваемого (Флоренский П. А., 1990, т. 1, с. 73).

Вот эти особые, цельные образования, субъективно-объективные сращения, кентаврические объекты (образы, переживания, интенции и т. п.) сохраняются во всем последующем функционировании психики как (порой скрытые) определения, как детерминистические связующие воздействий и побуждений. Продолжим работу понимания и обратимся к их источникам.