Глава 55.
Франции снилось прошлое, но предстало оно в несколько другом свете: чудесном и прекрасном. Когда-то очень давно, он был наслышан о северных землях, неведомых странах и опасностях. Но все никак не мог отправиться туда: бесконечные войны и страсти отвлекали его от мыслей о столь далеких и холодных мирах.
Но настал час, когда войны опостылели настолько, что юноша вспомнил о таинственной и неизведанной холодной стране. Решил направить стопы свои, не зная о том, что его там ждет: пропадет – так пропадет. А вдруг клад найдет?
Да, молодой Франциск пошел туда в надежде найти то, что утешит и обрадует его…
И не стал дожидаться весны, хотел прямо здесь и сейчас.
«Рука устала от клинка,
Я шел сюда издалека
В страну снегов и вечных льдов,
Я был остаться здесь готов».
Напевал он по пути, уже во сне, зная о своем далеком будущем.
«Но белый снег слепил меня,
Мороз окутывал, пьяня,
И белый зверь ревел мне вслед:
"Тебе сюда дороги нет!"
Тогда он и не думал, что кто-то вообще может жить здесь, не знал о том, что и здесь бывает весна. Но Бонфуа шел дальше, а снег хрустел под ногами…
Путь был так долог и тернист, что франк практически потерял надежду найти здесь хозяина или хозяйку земель. Развернулся и отправился домой, но время не стояло на месте; и наступила весна раньше, чем юноша покинул эти земли. Удивился он тому – подумал, что заблудился.
«Станет прозрачным зеркало льда,
Выпавший снег не оставит следа,
Ведьму-Метель не сожжешь на костре,
И не грозит это Вьюге-Сестре.
К небу потянется Песня Снегов,
Чтоб отогреть там замерзших Богов.
Слава тебе, Королева Зима!
Но ты не вечна, знаешь сама!»
Франциск посмотрел на слепящее солнце, затем на капель, что барабанила по ветвям деревьев и блестела искрами под лучами. Музыка весны наполнила всю эту землю и…
«…И горизонта полоса
Покажет мне твои глаза,
Страна снегов и вечных льдов, -
Я забываю смысл слов…
Холодный Ветер Перемен,
Что принесешь ты мне взамен?
Что принесешь взамен словам,
Которые тебе отдам?»*
Он нашел то, что искал, но что – и сам не знал. Он отыскал хозяина, но, гуляя по сугробам и обжигаясь морозом, представлял, что встретит огромного и сильного мужа. Чтобы выжить в мире снегов, по представлениям Франциска, нужно быть, как минимум, суровым и крепким. Но для романтика – и прекрасным!
Но в этот миг Франция потерял дар речи…
Нет, он не разочаровался в находке – просто клад оказался не золотым и страстным, а тем, о чем он и мечтать не мог.
На него смотрели чистые глаза ребенка! Хозяином оказался не лютый поджарый красавец-воин, коего хотел Франция. Ведь он настолько размечтался в своих страстях, что согревался ими в морозные дни и ночи, лишь бы увидеть того, кого он себе вообразил.
И вот, когда ревнивый Мороз уступил свое место Весне, та показала спрятанное сокровище путнику.
Прекраснейшее дитя!
Малыш удивился гостю, возможно, испугался, но, не увидев в его душе опасного, улыбнулся и поприветствовал:
- Будь как дома!
Француз же ничего сказать не мог – ошеломлен. Но свет от лица малыша и теплая весна проникли в его сердце, очистили от иллюзий.
- Какой же я глупец… - наконец-то тот нашел слова, а страсть, которая его сюда привела, исчезла без остатка.
И свобода от невидимых оков объяла его. Бонфуа никогда и не думал, что похоть может покинуть его, да еще так надолго.
- Светишься, - может ребенок и хотел спросить, почему путник считает себя глупцом, но разгоревшееся сердце француза отвлекло его.
Пока Иван был так мал – он видел не только глазами своего тела, но и душой.
Франциска одолел странный поток радости. Юноша рассмеялся. Хотел бы что-то ответить, даже испугался, что покажется странным, но смех лился из души. Не потому что смешно – а от радости. Как давно он так не смеялся!
Закрыл лицо руками и опустился на корточки перед ребенком. Малыш коснулся волос француза:
- Сильнее светишься, - сказал он и поиграл пальчиками с золотом волнистых волос.
«Клад… самый настоящий весенний подарок, - юноша убрал руки от лица и поднял глаза, чтобы заглянуть в светлые очи ребенка. – Маленький цветочек!»
- Я – Ваня, - представился крошка и в смущении спрятал свои ручки за спину; задумался, но продолжил, так же светоносно улыбаясь. – Будем друзьями?
И протянул цветы подснежника.
Теперь Бонфуа стоял со стороны и смотрел на юного себя и малыша Россию. Молодой Франция принял дружбу, но всю ее ценность осознал только сейчас, через десяток веков.
Франциск пробудился ото сна – свет слепил глаза, но в ушах все еще звучал детский радостный смех. Радость тех дней разогрело душу и сейчас.
«Какой прекрасный сон, хотелось бы его продолжить, - подумалось ему, но тут же огорчился. – Как же давно это было…»
Бонфуа повернул голову и обнаружил Россию рядом с собой: тот лежал на животе, прижав руки к груди так, словно болело сердце. Лицо же его было обращено к французу. Оно выражало умиротворение, несмотря на муку душевную.
Франции вспомнились злые языки: «Брагинский как ледяная скала вечной мерзлоты – непробиваемый, холодный и страшный; попытаешься разогреть – пришибет глыбой отколовшейся; хранит тайны под панцирем вековым».
Франциск улыбнулся и простил их. Развернулся к Ивану, подперев голову рукой.
«Я-то знаю, что он любит весну и тепло… - Бонфуа осмелился склониться к его лицу и поцеловать в щеку. – Россия не холод. Весенняя его душа, и дана ей сила особенная: топить ледяные сердца, потому и Мороз ему не страшен. Тот, кто считает его холоднокровным – слепец».
Франк отстранился и посмотрел, как лучи солнца залили лицо и волосы друга, играя разноцветьем и тенями. Воображение тут же нарисовало парня на поле трав и подснежников. И пусть земля еще бы холодила, но весна ему к лицу идет больше – больше улыбок и света. Зимой же Иван выглядит, как пленник – печально, с завистью глядя на тех, кто свободен от оков мороза.
«Кто знает, может именно поэтому ледяная Тьма до сих пор так и не заполучила его весеннюю душу?» - задумался Франциск, но его мысли прервал Иван.
Прервал тем, что открыл свои очи и обратил взор на друга.
- Как ты? – тут же поинтересовался Бонфуа.
Тот лишь кивнул и угукнул вместо слов, а рука напряглась – сжимал свое раненое сердце.
- Спасибо тебе, Иванушка, - еще раз поблагодарил его франк и убрал волосы друга за ухо, затем провел по лицу, но руку не убрал.
Тепло, невероятное тепло проникло в израненное сердце России, вступив в схватку с холодом. Этот свет разворошил улей тьмы. И свет, и тьма требовали от Брагинского окончательного выбора – не могли они ужиться вместе. Теперь и то, и другое причиняло нестерпимую муку.
Бонфуа почувствовал влагу под ладонью. Иван задрожал и спрятал лицо в подушке – устыдился своих слез. Ногти сильнее впились в грудь, царапая в кровь.
Франциск пристроился ближе и стал гладить по голове. Запел:
«Я видел сон – он был реален,
Услышал птицы крик - он душу рвал.
Твой облик ясен, но печален,
Вслед за собою в неизвестность звал…»
Брагинский больше не дрожал – слушал, но не поднимал лица. Тогда Бонфуа лег на его подушку и обнял за плечи одной рукой, прижимая к себе. Продолжил петь чистым голосом:
«Я понимал, что недостоин,
Когда связала наши души нить,
Я не герой, не славный воин,
Но что мне может запретить любить?»
Слова песни успокаивали дух, и Иван не особо уверенно, но повернулся к нему, и отнимая руки от своей груди и протягивая другую к нему. Франция сел, поджав ноги под себя, и взял в свои ладони руку России. Потянул, заставил Ваню сесть, прижимая того к себе, чем немного смутил русского.
«Полечу я, словно птица,
Чтобы сердце сжечь в огне,
Я не дам слезе пролиться –
За неё заплатят мне!»
Губы Франциска приникли к ресницам, прошлись по щеке, вслед за соленой дорожкой, догоняя быструю слезу – они настигли ее на подбородке.
«В безлунную глухую ночь твой взор
Развеет мрак, разрушит Тьмы узор,
Я спрятал душу от любви,
Но как смогу остановить
Себя?»
Франция обнял его крепко… как же теперь трепетала и его душа. Он верил в то, что свет России не померкнет, даже в таком плачевном виде:
«Я брошу вызов небесам
За то, что пролилась слеза
Твоя…
За то, что пролилась слеза!»
Иван ютился в его объятиях, согревался, но ответил песней на песню:
«А ты зовёшь мой дух покорный,
Как манит ночью корабли маяк -
Я на скале в объятиях шторма,
И я погибну, сделав этот шаг!»**
Франциск хотел возразить, утешить его тревогу, но невольно поднял глаза и увидел в дверях Керкленда. На лице того ярко виднелось, как гнев боролся со здравым рассудком, что гневаться – глупо.
- Не ревнуй, - сказал ему Франциск.
- А я и не ревную…- парировал тот.
- Вот и не ревнуй, - улыбнулся хитренький француз, еще и наглаживая Брагинского по плечам. Нарочно.
- Нет-нет, что ты, я вовсе не хочу засадить тебе пулю промеж глаз, - ровно проговорил британец, пронзая Францию взглядом так, что и пуля позавидует. Прожигал. – И… и… не хочу потом выпускать всю обойму, если тебя это не убьет. И душить не хочу. Чем-нибудь…
Иван спиной почувствовал тьму – она исходила от Керкленда. Британец боролся с ней, но не так-то просто взять и не разозлиться. И Иван вдруг кое-что осознал.
Отстранился от Франциска, неторопливо встал на пол и посмотрел на англичанина.
«Вот оно что, - задумался он. – Как же хитра Тьма. А ведь в нашем естестве мы должны ненавидеть ее, Тьму. Она же нас так развратила, что мы ненавидим не ее, а того в ком она, зараза, спряталась. Так вот почему мне так тяжело… я не могу заставить себя возненавидеть Альфреда!»
Ноги дрожали от муки, колени грозились подогнуться.
- Оставьте меня ненадолго, - вдруг попросил Россия и проскользнул мимо Артура к двери.
Керкленд по лицу его понял, что тот прячет муку и готов взорваться от нее, но не здесь, не при них.
Когда он ушел, Керкленд вспомнил свою злобу и устыдился. Совсем недавно он всей душой жаждал спасения Франции, но не прошло и суток, как тут же пожелал его смерти. Смерти…
Осмысление своего зла устрашило британца и смутило.
- О чем думаешь? – Франция заставил его вздрогнуть.
Керкленд и не заметил, как тот подошел к нему. Ему так же вспомнилось, как он мечтал о смерти России и Америки и то, как его желания осуществлялись…
- Прости! – Англия чуть не сбил Франциска; обнял его.
Напуганному британцу показалось, что если он не извинится, то это его желание снова исполнится и уже безвозвратно унесет за собой этого француза.
- Надо же! – удивился тот. – Стоит покаяться в чем-то крупном, так начинаешь искать и мелкое!
На самом деле он не ожидал, что Керкленда будет мучить совесть от шуточных угроз. Уж больно привык к этому.
- Не сейчас, потом, когда гроза пройдет, тогда и поругаемся… - пообещал британский гордец, пряча лицо в его одежде.
Бонфуа добродушно рассмеялся и поправил свою шевелюру:
- Тогда – пусть всегда гремит! Ах, как же приятно всех обнимать с утра, хе-хе…
***
«Так и есть… Придется его убить, зная, что не он ненавидим мною!» - Брагинский уже не смотрел, куда шел своим быстрым ходом.
Но ноги подкосились – дурно сделалось. Он ухватился одной рукой за дерево, вонзая ногти в кору. Понимал, что на пределе своих возможностей и хотелось одного – конца этого кошмара.
«Боль холодной рукой прикоснулась ко мне,
Оказалась душа в западне.
Наполовину чаша жизни пуста,
Но замерла душа, как кисть у холста…»
Ему не хотелось сражаться с Америкой и тем более убивать, но с другой стороны – скорее… скорее бы произошла эта злополучная битва. И как некстати, думая о Джонсе, он помнил его светлым, прежним. И страшно становилось от того, что этот веселый и добрый парень ожесточился и теперь его нужно отправить в Ад. Отдать в руки Князю…
«Не в небесах, не на земле -
У дивной птицы на крыле,
Не среди звёзд, не под водой,
Кто мне ответит, что со мной?
С моей душой?»
Россия посмотрел на прозрачные небеса и закричал, упав на коленях. Голосил долго, протяжно, на одном дыхании так, что любой оперный певец бы позавидовал. Но когда весь воздух из легких вышел, Иван замолчал, упал на четвереньки и посмотрел на белый снег под пальцами. Он показался острым и горячим.
«Я войду в заоблачный храм -
Никогда не гаснут в нём свечи.
Сила, что скрывается там,
Мой израненный дух излечит…»***
Долгожданная тишина наступила. Но в ушах звенело от того крика, которым он заполнил воздух. Прошло немного времени, как русский почувствовал чье-то присутствие, поэтому поднял голову. В метрах пяти от него в тени дуба стоял Гордыня.
- А? – Иван насторожился, напрягся всем телом, но поднялся.
Опасность.
- А сможешь ли войти в тот храм? – усмехнулся Темный, приближаясь к России.
За собой он не оставлял следов, невесом был злой дух.
Иван напрягся сильнее, как пружина.
- Расслабься, я просто пришел проведать тебя – насладиться твоей болью, - Гордыня коснулся его лица, легонько похлопал по щеке и прошел мимо.
Не оборачиваясь, продолжил:
- В другой раз я приду уже с заманчивым предложением.
- Что тебе нужно? – рассердился Иван и всплеснул руками, глядя тому в спину. – Отвали уже! Достал!
Гордыня обернулся и настиг его в секунду, заглянул в глаза:
- Когда злодеи имеют неосторожность раскрыть свои планы – проигрывают, - ответил он, но затем вдруг развеселился и прижал к себе растерянного русского, обвивая руками за шею.
Шепнул на ухо:
«Прими предложение моё,
Страсть к тебе громко во мне говорит.
Меня твой ответ не убьет,
А тебя к смерти приговорит…»****
Близость злого духа и его объятие уже сами по себе будоражили и так израненную душу. Надо было позволить уйти ему, а не изливать свое недовольство и гнев на того, кто сам – зло. А теперь еще этот лживый дух говорит о какой-то страсти! Наглец…
- Чур, меня! Чур! – Брагинского одолел кратковременный ужас перед бесовской силой.
Отмахнулся, оттолкнулся от него – вырвался и отступил назад.
- О чем ты говоришь? У тебя нет тела, лжец! – Ивана даже затрясло, все еще отмахивался от уже отпустившего его Темного. – Какая еще страсть? Ты Гордыня или Похоть, в конце-то концов?! Ты бесстыдный бестелесный демон, даже не мечтай обо мне!
Россия аж перекрестился и его, Темного, тоже перекрестил, так на всякий случай, чтобы не помышлял.
- Эй-эй! – Гордыня даже на березу запрыгнул. – Это не убьет меня, а только разозлит! Пришибу же!
Князь терял самообладание, ярость в нем заклокотала.
- Сгинь с глаз, нечистый, не оскверняй мои земли, - Брагинский уже березу осенял крестным знаменем.
И тут к нему снизошло озарение: в памяти всплыла беседа Гилберта с Англией. Все эти воспоминания открывались ему фрагментами, но тут как раз кстати – их разговор был о том, что Князь скорей всего хочет заполучить тело Ивана.
Его это откровение настолько ошеломило, что Россия временно забыл о присутствии демона. Коснулся белой кожицы березы, и в задумчивости покрошил ее кору на снег.
- Обманщик, не для похоти я тебе нужен, - не поднимая головы, успокоено сказал Брагинский, все еще сдирая тонкую, почти бумажную кору.
Зачем он это делал? Сам не знал. Тут Князь Ада с ним, а он занялся общипыванием березы.
«Крыша едет, наверное…» - решил Иван, но данное занятие каким-то непостижимым образом успокаивало.
- Так говоришь, словно расстроился, - отметил Гордыня и устыдился.
Такие не стыдятся? Нет, стыдятся, но извращенно. Иван, его – Князя всего зла, – загнал на дерево и ворчит, сам того не осознавая. Да и Гордыня свое унизительное положение только сейчас понял.
- Одно хуже другого, - Брагинский потряс деревце за ствол. – Прочь! Я не приму твоего предложения!
- Какой дерзкий, однако, - демон скользнул по стволу и предстал перед Иваном, схватив того за руки.
Держал крепко.
- Ты сам меня остановил, - продолжил двойник, глядя прямо в глаза, но затем усмехнулся. – Жди и бойся, ведь я приду…
Князь растворился в воздухе:
- …И вселюсь в тебя…
***
Альфред уже подготовил людей и оружие для первых ударов. Сел в машину, чтобы отправиться на последнее совещание.
- Подожди, - рядом с ним на пассажирском кресле возник Князь, устремив взор на прохожих на улице.
- Чего ждать? – не понял его Джонс, демонстративно положив ладони на баранку, обтянутую кожей.
Каждый раз, когда приходил Гордыня в облике Ивана, Альфреда как-то передергивало. Парень смотрел на демона, а тот, не отрываясь от созерцания улицы, усмехнулся.
- Брагинский заболел духом как никогда, подожди немного, пусть окончательно с ума сойдет, - ответил ему Князь и откинулся на спинку, закинул ногу на ногу, закрыл глаза. – Он сейчас жаждет твоего удара, а ты – измотай его. С каждым днем груз на его сердце будет все тяжелее и тяжелее. Когда он потеряет рассудок – победа будет за нами.
- Я тоже не хочу потом! – возразил парень. – Я хочу сейчас! Да и что я скажу на собрании? Ой, простите, черт попутал, давайте через «месяцок»?
- Если нападешь сейчас – можешь проиграть. Тем более Темным ты стал совсем недавно и в тебе еще есть силы здраво мыслить. А Иван уже находится сверх того, что вообще допустимо и его рассудок уже на грани.
То, что демон выделил Ивана, отличив его силу духа – сильно разгневало Америку. Зависть в нем зашевелилась. Ему захотелось повторить подвиг России и доказать, что его сила духа крепче.
- Ладно, я подожду… - насупился Ал, но тут же спросил. – Скажи, лукавый, вот ты такой древний, жил еще тогда, когда Земли не было, и всегда следил за всеми нами. Но прошу, ответь так, как сам считаешь, честно: в чем секрет России?
Князь резко повернул голову и неподвижно уставился на Джонса, а парень продолжил.
- Одни страны сильны от свирепости, но он, чтобы не говорили – милосерден. А тот же Италия – тоже милосерден, но он не силен так, как Иван. Раз ни добрые, ни злые дела особо не влияют на победу, то, что же?
Князь хотел что-то сказать, но… замер. Поджал губы.
- Почему молчишь? Не знаешь? – Альфред бил по нему его же оружием – по гордыне.
- Не твоего ума дела, - огрызнулся тот.
- Злишься?
- Я всегда злюсь.
- Тогда прости и ответь, - улыбнулся ему Ал.
- Я не прощаю, - рассмеялся нечистый.
- Тогда просто ответь! – попросил его Джонс, скорее потребовал. – Разве ты не хочешь, чтобы я победил Россию? Если я узнаю ключ к его победам, то смогу поразить его тем же оружием!
- Вот именно! - заключил Гордыня, подняв указательный палец вверх.
- Что? Почему мне нельзя?! – оскорбился Америка и развернулся к собеседнику, ставя ноги в промежуток между сидениями.
- Нельзя, тебе это все равно не поможет. Забудь.
- Почему?!
- Помыслы…
- Что – помыслы? – нахмурился Джонс и подался вперед.
Поерзал на кожаном кресле.
- Этим ключом может воспользоваться только тот, кто чист помыслами, - уточнил тот.
- Я чист помыслами! – возразил Америка. – Я хочу восстановить справедливость! Я хочу сделать мир лучше! Я придумаю такую систему – и сделаю то, что никто не смог сделать! И я стану во главе нового мира!
- Прям я в молодости… - умилился Дьявол.
- Эй! Ты дерзнул Творцу, а я равноправным мне – странам! Это разные вещи! И я хочу, чтобы всем было хорошо, а для этого нужно: один язык, один мир, один правитель. Тогда будет мир, дружба, жвачка!
- Скажи, когда тебя переклинило с мести Ивану на переустройство мира?
- Я всегда хотел переустроить мир, поэтому нес учение о демократии в страны, но она не оправдала себя. А Россия – мешал. Он всегда мешал! Всем! – завелся американец. – Тогда стало ясно: если пленить Ивана – можно все! Почему он всегда идет против мира? Почему он считает нас злыми? Почему идет наперекор? Что плохого в том, что в мире, где царит самодержавная власть – нельзя освободить народ от его ига? Почему он считает освобождение злом? Завидует?
Князь молча слушал его напыщенную речь, полную ропота и еле сдерживал улыбку.
- Чего смеешься? Я говорю что-то не так? – обижался Ал.
- Нет-нет, все так. Просто…
- Что просто?
- Забавный ты, - коротко ответил демон и вздохнул. – Ладно, некогда мне, знаю я все это, пойду…
- Подожди, ты мне так и не ответил! – Америка поймал его за локоть.
Ну-ну, словно тот выйдет из машины и пойдет, а не исчезнет.
- Вопросов было с десяток.
- О ключе.
Демон пронзил его взглядом.
- Ладно, скажу тебе истинную правду…
Альфред не осмеливался перебивать, даже сглотнул в предвкушении.
Князь же обесцветился, растворяясь в воздухе, но улыбнулся, приставив указательный палец к своим губам:
- Истина в том, что это секрет. Большой секрет…
- Ах, ты! – раздосадовался Ал, хотел поймать этого духа, но тот уже был невидим.
Только смех его раздался по салону.
И самое, что было обидным – Джонс знал, что демону известна правда, но по каким-то причинам утаивает ее. И это не было связано с тем, что Князь не может говорить правды вовсе. Что-то было такое в этом ключе, что не нравилось злу.
Альфред ехал и всю дорогу об этом думал.
«Если злу не нравится этот таинственный ключ, значит, если Иван воспользуется им – победит, - размышлял он и невольно посмотрел на свои когтистые руки. – А все потому, что он другой природы – Святой. Он сокрушит Темную силу. И что тогда делать мне? О, была б моя воля, я бы воспользовался ею непременно, но тогда почему Иван пользуется Темной силой, а не той – Светлой? Вот прямо сейчас. Дурак, что ли?»
На светофоре Джонс потер глаза.
«Нет, не дурак, - губы Альфреда растянулись в звериной улыбке, осенило его. – Вот она – правда! Брагинский, я близок к твоему секрету. И, черт возьми, Князь правду в кои-то веки сказал: я не могу воспользоваться этим ключом, так как я связался с ним, с Тьмой. И Иван связался с его силой. А почему связался?»
Тут парня пробило на смех, аж залился.
- Я знаю! Знаю, почему ты пользуешься Темной силой, Россия! – ликовал он. – Растерял свою силушку-то Светлую, Ваня. А без нее тебе не одолеть, не победить! Поэтому ты перешел на Темную сторону, чтобы уничтожить врагов, но не учел, что не ты один взял эту силу. Да-да! Князь не зря меня просит подождать! Если ты откажешься от Темной силы, то проиграешь мне, останешься вообще без какой-либо силы, так как знаешь… Сука, знаешь, что Бог тебе после такого отступничества не пошлет благодать! Поэтому и цепляешься за Дьявола из последних сил, хотя он же тебя и губит.
Альфред думал, что сойдет с ума от злорадства. Остановил машину у парка, а иначе разобьет ее. Вышел из нее и, ликуя, побежал по разноцветной каменистой тропинке. Ветер дул в лицо, а восторг опьянял.
- Яху-ху-ху! Князь, чего же ты мне сразу этого не сказал? Чего боялся? Россия – ты мой! Оставил тебя боженька-то! Мне оставил! – веселился он, но затем остановился у небольшого оврага. – Теперь берегись, дорогой мой, твое поражение теперь не кажется таким уж и невероятным, как раньше. Бог благодать тебе – чик! И все – нет ее. Нету!
***
Иван не помнил, сколько просидел под той же березой – потерял счет времени. Дурное предчувствие охватило. Оно и раньше давало о себе знать, но сейчас чуть ли не стократно усилилось. Пальцы тревожно сжали снег, но холод не ощущался под ладонями. Так плохо ему бывало тогда, когда Золотая Орда сокрушал его своим мечом и огнем. Но это было столь давно, что он и забыл – как же сильна и горька бывает тревога.
- Вань… - голос британца раздался в пространстве.
Англии не понравилась такая долгая пропажа Ивана – отправился за ним.
Россия услышал его, но не шелохнулся.
- Что с тобой? Расскажи, - Артур сел напротив прямо на снег, не отрывая глаз от Ивана.
Чувствовал, что произошло нечто такое, что ускользнуло от его внимания.
Брагинский покачал головой, не поднимая её.
- Скажи – легче станет, - настаивал Керкленд. – Я обещаю – всё, что ты скажешь, останется между нами.
«Ох, уж эта загадочная русская душа! Отвернешься-повернешься – уже плачет и страдает отчего-то и молчит, - про себя негодовал Арти. – Ну что с ней опять не так, с душенькой-то?»
- Легче? – как-то недоверчиво произнес русский, но все же взглянул на собеседника. – Если бы это было так…
- Это Тьма разъедает тебя, не так ли?
Англия сменил тактику: раз не говорит, значит, нужно допросить!
- Не дави на больное.
- Почему ты не отказываешься от Тьмы? Почему бы тебе не воспользоваться… - Керкленд вспомнил те прекрасные крылья, которые показал Иван. - …Той… силой…
Россия сначала посмотрел на друга непонимающе, но затем громко рассмеялся, но вовсе не от веселья, а от безумия.
- Я не могу! Не могу! – в отчаянии прокричал он.
- Но я же видел! Ты спас Франциска этой силой! – Англия тоже выходил из себя, ему не нравился надломленный Иван и, чтобы отрезвить его, ударил – влепил затрещину. – Это Святая сила! Ты стяжал ее! Поэтому отбрось Тьму и стяжай только Свет!
Керкленда аж заколотило:
- Дурак, ей-богу, дурак!
Россия отпрянул после оплеухи, подался назад и прислонился спиной к березе, бросил взгляд на небо. Такое далекое и холодное...
- Не могу… - повторил он охрипшим голосом.
- Не понимаю, - Артур тоже успокоился.
- Спасти кого-то – могу, но себя – уже нет…
- Почему? Ты же все время спасал свой народ и себя этим, не так ли?
- Я – наказан.
- Что? – захлопал ресницами брит в непонимании.
- Я и мой народ – наказаны, - Россия закрыл глаза, чтобы скрыть слезы. – Поэтому я перешел на Темную сторону. Думал, что быстренько отброшу врагов и после победы тут же покаюсь, пока не поздно. Но… уже поздно…
Англия поразился его ответу, ужаснулся – поверил каждому ему слову:
- Ты чем думал?! Почему изначально не воспользовался другой силой?
- Я же сказал тебе: наказан я. Не могу ту силу стяжать, пока не покаюсь. Поэтому Темную взял!
- Так покайся!
Россия снова безумно рассмеялся, хватаясь за голову:
- Артур, не знаю! Не знаю, за что каяться, не вижу, где ошибся! Иначе бы уже давно стоял на коленях! – Иван закрыл лицо ладонями. – Не знаю… Я искал, но либо не находил ничего серьезного, либо тут же каждый свой шаг считал нечестивым. Я не знаю… правда… не знаю…
«Я никогда не видел его таким, - Керкленд искусал свои губы. – Или же он всегда так сокрушается, но просто не показывается никому таким. Но… Как же он удивителен! Этот парень считает себя невероятно падшим, в то время, как другие стыдятся каяться и бегут, он – бежит к покаянию, но стыдится того, что не знает, в чем согрешил. Я не знаю что хуже: стыдиться обнажить свои грехи или же страдать от того, что их не узрел? Раньше я даже не задумывался над этим! Как же тонка и сложна душа человеческая…»
Англия вздохнул и осторожно, как кошка, взобрался на колени к Брагинскому и припал лицом к его груди.
«Готов поспорить, что Иван даже не подозревает, что можно думать об искуплении иначе – со стыдом, а не рвением, - задумался он. – А ведь, если ребенок обманывает мать, то совесть будет призывать к признанию и слезам. Если же ребенок не любит мать, а только себя, то он будет скрывать свой проступок и хуже того – будет оправдываться или свалит вину на другого. Если любовь истинная, то ребенку не будет давать покоя проступок до тех пор, пока не признает свою вину и не исправится…»
- Не плачь, Россия, для меня ты все равно останешься самым светлым, - промурлыкал Арти и обнял за бока.
«Но ты все равно будешь плакать, зная, что отступаешь и от этого тебе все хуже и хуже…» - Керкленду не верилось, что «докатился» до того, что рассуждает с точки зрения любви, а не самолюбия.
- Ко мне Дьявол приходил… - как-то по-детски пожаловался Иванушка, перебирая волосы британца на голове.
- Это он тебя расстроил?
На самом деле эта жалоба напугала его.
- Нет, он просто посмеялся надо мной…
- Князь просто так не приходит.
- Да, он следит за мной периодически, - тут Брагинский замер, задумавшись, но затем вновь продолжил гладить Англию. – А может и постоянно бдит. В любом случае: сказал, что заинтересован в моем теле.
«Гилберт-то прав, к сожалению…» - Англия до конца не хотел в это верить.
- Прошу, не принимай в себя Дьявола, ведь тогда конец всему, - сказал Керкленд и кровь в жилах застыла.
«А ведь и вправду, если Князь вочеловечится, то…» - уверовал Арти.
Если раньше чувствовалась лишь легкая близость и этакая вероятность Конца, то сейчас – неминуемая опасность.
- Никогда не думал, что скажу это, но… весь мир теперь в твоих руках, - продолжил брит. – То, что ты решишь для себя – решишь и для мира.
- Не говори так, не взваливай на мои плечи такую ответственность.
- Я не знаю, почему это произошло, но посуди сам – от тебя сейчас зависит не просто что-то, а всё.
- Не говори так… не говори…
- В тебя хочет вселиться сам Дьявол, а позволишь ты ему это или же нет – зависит только от тебя. Это и есть твоя ответственность.
Артур приподнялся и выпрямился, заглянул в лицо русского. Затем усмехнулся и залился румянцем:
-Знаешь, раньше я не особо-то верил во все это. Даже тогда, когда согласился пожить с Францией, ожидая конца времен. Но тогда этого не произошло, и я подумал, что все это ерунда. Да, есть Бог, есть и зло, но относился легковерно. И…
Тут он замолк и, чуть погодя, продолжил:
- Было у меня время просветления, когда я так сильно устал от собственного зла, что написал тебе письмо. Ты помнишь его?
- Которое? Прости, не помню – их много было.
- Еще до революции на твоей земле, я попросил объединить наши Церкви. Помнишь?
- Ах, это! – вдруг обрадовался Россия и лучезарно заулыбался. – До тебя мне еще Германия писал подобное!
- Что?! – изумился британец и чуть не упал на спину, но вовремя уперся руками в снег.
- Да, он два раза писал мне с этой же просьбой, - кивнул Брагинский.
- Но ты не захотел с нами объединяться.
- Нет, это вы не захотели, - вдруг резко и твердо сказал Иван.
Керкленд нахмурился.
- Вы отвергаете монашество, а с этим и Святых.
- Знаю я этих монахов, жиреют за счет народа – для меня они не Святые, - опротестовал Артур. – Но!
Он поднял палец верх до того, как Иван рассердился:
- Но я не отрицаю, что есть Святые, - продолжил он. – Святые есть – и это достижение избранных.
- Вот поэтому у тебя больше и нету Святых, - на самом деле Ивану захотелось ударить его, но сдержался.
Хотя слова стали пощечиной.
- Святость – это личный успех конкретного человека, чтобы перейти в Царство Бога! – оскорбился Керкленд. – Но не вижу смысла в поклонении им!
Назревала ссора. Россия сжал кулаки и прикусил язык – ждал своего спокойствия. Англия радовался тому, что тот борется с гневом, знал, что спокойный Иван – мудрый Иван.
- Ты не прав. Святой – это совместный успех человека и Бога. Монастырь – убежище от мирского и там есть учителя живой веры дела, а не слепой пустой веры без дел. Святые – наставники и глас совести. Если убрать монастыри, значит остановить «производство Святых». Кто тогда будет наставлять? А «море житейское» - есть море. Оно постоянно колеблется и волнуется.
- Если докажешь практическую пользу Святых на государственном уровне – приму твою веру, - вдруг рассмеялся сэр Керкленд.
- Вот поэтому я и один с сестрами, - самому себе сказал Иван и встал на ноги, сталкивая гордого англичанина, но затем обратился к нему. – Не буду я тебе ничего доказывать! Святые творили чудеса, когда их мучили: не горели в огне, не тонули в воде, об них ломалась сталь. Что еще нужно?
Англия тоже поднялся – его этот спор уже утомлял:
- Это для обращения язычников в христианство. Глядя на то, как Бог ломает орудия пыток и казни – идолопоклонники понимали, что вера во Христа живая. Через эти жертвы и чудеса Европа стала христианской. Теперь не вижу практической пользы в молении Святых. Они уже сделали свое дело. Сейчас другие времена.
- Не жди от меня слов-доказательств. Я не буду тебя переубеждать, - Россия всегда сердился, когда дело касалось того, во что он непоколебимо верит. – Но соглашусь в одном с тобой: времена сейчас и вправду другие, и, добавлю от себя… Времена настолько ужасны, что сейчас нам Святые нужны, как никогда в жизни. Люди не слышат голоса Бога – голоса совести, а раз мы не слышим невидимое, то могли бы прислушаться к живым носителям Духа Святого. И те, кто разоряет монастыри – разоряет совесть народа и страны. Горе той стране, в которой нет Святых.
- Если все так, как ты говоришь, то где твои Святые? Почему они не помогают тебе?! – Англия тоже разгневался. – Где они?
- Почему не помогают? – тут Иван болезненно, практически безумно, улыбнулся. – Потому что я предал их!
Темный Брагинский нездорово захохотал. Керкленд чуть не поседел – показалось ему, что сам Сатана вселился в Ивана прямо здесь и сейчас. Но это было лишь его воображением.
- Ха-ха-ха! Нет на мне благодати больше! Я – отступник! И знаешь что? – Темный Иван одной рукой схватил перепуганного британца за грудки и притянул к себе, глядя в глаза; другой рукой прижал свой нательный крестик к груди. Уже спокойным, но дрожащим голосом ответил на свой же вопрос. – От этого мне так плохо. Ей-богу – смертельно плохо…
Иван оттолкнул опешившего Керкленда, отвернулся и пошел прочь.
- Т-ты куда?! – перепуганный Арти боялся отпускать того, кто так помрачился рассудком.
- Оставь меня! – не оглядываясь, потребовал Россия. – Можешь даже не молиться обо мне – я иду в бездну.
- Россия, ты пугаешь меня, прошу, успокойся! – Англия все равно пошел за ним, но Иван словно предвидел это.
Рассмеялся и побежал.
- Не преследуй меня!
- Россия, стой! – Артур побежал за ним. – Придержи коней, не сдавайся! Прошу! Куда ты?
Брагинский пробежал через весь парк, а надоедливый брит все равно преследовал его.
- Россия, остановись, пошли в дом, куда тебя черти несут? – Артур боялся того, что парень совсем с катушек слетит.
«Нет ничего страшнее, чем безумие близких…» - Англия вновь почувствовал собственную беспомощность, и скорбь проникла в сердце.
Как же он ненавидел эту боль: она стала частым спутником с тех пор, как осознал ее природу. Иногда Керкленд почти настигал Россию и даже мог коснуться кончиками пальцев белой линии шарфа, но преследуемый вновь отдалялся от него словно мираж в пустыне.
- Россия, пообещай, что найдешь спасение! Я прощу тебя – не сдавайся прямо сейчас! Не дай злу победить! – молил его Керкленд.
Иван бегал от него недолго – притормозил у часовенки. Керкленд чуть не налетел на него и в молчании посмотрел ему в спину. Колокол стал отбивать свои звонкие удары.
- Может, хоронят кого? – с интересом спросил Брагинский.
- Не говори этого! – разозлился Англия и стукнул ему кулаком по спине, да так, что у Ивана дыхание сбилось. – Пообещай мне!
- А если не дам такого обета, так и будешь преследовать меня везде? – теперь Иван улыбнулся ему тепло.
Его эта игра уже забавляла.
- Да, стану тенью, и не пущу на войну.
- Ха-ха! Так возьмешь и не пустишь? А ведь Альфред явится!
- Буду мешать…
- Правда? – тут уже Брагинский приуныл. – А если пришибем случайно?
- Ничего страшного…
- Ладно, твоя взяла – я подумаю, как мне победить так, чтобы не убить себя…
- …И весь мир, и не отдать тело Сатане… - продолжил за него Керкленд.
Тут парни посмотрели друг другу в глаза и осознали всю тяжесть плана.
- …И запечь пирожков с яблоками, - добавил Иван и стукнул себя по лбу. – Что ж придется импровизировать на ходу.
- Я тебя обожаю! – захохотал Керкленд, но понимал, что их план велик и амбициозен.
- И я… я тоже тебя люблю… - Россия склонился и поцеловал его легким прикосновением к губам. – Прости, что извратил любовь, превратив ее в страсть. И теперь эта страсть губит наши души. И душу Альфреда.
- Что значит «страсть»? И почему же она нас все-таки губит?
- Страсть на моем языке значит «страдание».
- Почему?
- Телесные удовольствия привязывают душу к телу, а не к духу. А если телу после этого не давать удовольствия, то душа, привязавшись к плоти, страдает, так как нет ни света от Бога, ни телесного счастья. Поэтому она мечется – заставляет тело искать то, к чему она пристрастилась. По сути, все наши грехи: блуд, чревоугодие, тщеславие… все это страсти, ловушки для души.
- Интересно, а есть ли бесстрастные люди? – задумался Англия.
- Монашеский подвиг Святых – это закалка бесстрастия. Но и они не могут избавиться от всех своих страстей, а могут лишь не потакать им.
- Значит и они страдают… - Керкленд как-то сильно расстроился и прислушался к колокольному звону. – Нет в мире справедливости.
В часовне стоял монах и бил в колокол и, если присмотреться, то его силуэт виден издали.
- Но их страдание другого качества, - возразил Иван и тоже заметил виновника звона. – Как думаешь, кому хуже? Рабу страсти, погрязшему в своем грехе и захлебывающемуся на пьяном ложе, умирающему от вина и осуждаемому всеми, отдавшему себя на растерзание собакам; или воину с мечом, который порой не спит ночами, но отражает врагов видимых и невидимых, и продолжает свой путь?
- Путь куда? Куда идет этот воин?
- В Царство, в котором больше не будет этих врагов. Ведь в Раю нет страстей, не так ли? – Иван вдруг тяжело вздохнул и посмотрел на свои порозовевшие от холода пальцы. – А тому, кто подружится с грехом, нет дороги в это Царство, потому что он не может оставить этого «друга», который рано или поздно засадит нож в спину и сделает рабом. Но Свят тот, кто шел до конца несмотря ни на что. Монах – это не просто добрый и милый дядечка в обычном представлении. Это настоящий воин, который претерпевает такие испытания, на какие лучше не дерзать новичку, пусть и сильному телом. Тут нужна сила духа, а не мышцы. Любой самонадеянный качок сгорит от тех испытаний, которые преодолеет немощный старец с сильным духом.
- Тогда, почему ты с грехом, раз знаешь это? – подковырнул его брит.
Но сделал это не со зла, напротив, побуждал к действиям.
- Пошел в баню! – махнул рукой Ванька. – Противник достался неравный – Дьявол, как-никак.
- Бог не дает испытаний сверх сил человека, - парировал брит и улыбнулся. – Значит, не достаточно стараешься.
Россия недовольно покосился на него.
«Надо же! Я его переспорил в кои-то веки!» - ликовал Артур, заметив, что у русского нет аргументов.
- А я еще не сдался! – обиделся на него Иванушка, как ребенок.
- Не думай, что раз на тебя охотится сам Князь, то все пропало, - Керкленд поймал Россию за локоть и прижался к нему сбоку. – Если это произошло, значит, Бог допустил это, так как знает, что ты справишься хоть с самим Князем. И я рад, что ты не сдался…
- Хорошо, убедил, вредина, - надулся Ванька.
Как же он не любил признавать свою неправоту.
- Что, гордыню задел? – Артур еще и издевался.
- Да смерть как! – русский захотел вырваться, но Англия нарочно его не отпускал и рассмеялся.
Он несказанно обрадовался тому, что Россия прекратил безумствовать. Как же ему была приятна улыбка и уверенность в глазах Ивана.
- Как же я... – тут Керкленд осекся, осознав то, что хочет сказать, но все же продолжил. – Боже, как же я люблю тебя, Ванька!
Подергал за руку.
- Прошу, не сдавайся! Будь тем самым воином Света, коим был всегда, пока не пал.
- Знать бы еще, где ошибся – было бы вообще замечательно, - ответил Иван.
- То, как я грешил – никто так не грешил, так что, твой грех наверняка не так уж и ужасен. Просто Бог строг к тебе по любви, - предположил Арти.
- Если бы это было так…
- Думаешь иначе?
- А ведь когда-то любимые Богом люди стали богоубийцами, - ответил Брагинский.
- Да ну тебя! Не напоминай мне про евреев!
- Не говори так, скажу, что во мне течет немного еврейской крови, и имя у меня еврейское – Иван. Только не знаю, беда это моя или гордость…
Керкленд вдруг усмехнулся и закрыл глаза – задумался.
- Тебя это смущает? – зарумянился Иванушка.
- Когда я был твоим врагом, я хотел знать о тебе всё, - внезапно признавался Англия и присел на рядом стоящую скамейку, сложил ногу на ногу, задрал голову. – Знаешь, я верю в скрытый смысл слов, поэтому люблю и игру слов.
- И? – Россия склонил голову набок.
Керкленд откинулся на холодную практически ледяную спинку скамьи и облокотился.
- Как назовешь корабль – так он и поплывет, - уверенно продолжил брит, глядя на дорогого друга. – Иван, я не любил тебя, хотел твоей смерти, но еще сильнее возненавидел, когда узнал значение твоего имени. Я искал его значение с одной целью – посмеяться над тобой и придумать циничную шутку, поиграть с твоим именем. Но пришел в ярость – истина обожгла меня…
Керкленд замолчал, посмотрел в небесную даль. Ему даже показалось, что не о себе вовсе говорил.
«Как же я изменился…» - проскользнула мысль, словно ветер.
- Иван – «милость Божья», - продолжил Арти, затем улыбнулся и уронил взгляд с неба на «милого».
Россия же смутился – уж больно нежно на него посмотрели. С таким умилением и любовью обычно смотрят на детей. А вечно недовольный и даже строгий Керкленд не представлялся умиленным никому, разве что Америке и Канаде, когда те были малы.
- Иван – это тот, кого Бог помилует или через кого придет Его милость. Когда я ненавидел тебя, позавидовал тому, что тебе даровано. И знаешь почему? Ваня, я всегда верил, что имена нам не зря даются. Ведь Слово было извечно и Оно есть Бог. А имя человека – есть вся суть его, выраженная одним лишь чудным словом. И я верю, что тебя Он простит, чего бы ты ни совершил, раз твоя суть так глубока – милость. И не просто человеческая, а Божья. И что бы ни говорили – своими поступками ты отражаешь ту самую загадочную сущность. А что такое суть? Это то, чем ты живешь, то, что составляет твое духовное существо. Это смысл твоего бытия. Проявлять милость Божью – это твоя основа, твой смысл жизни. Милость – твое счастье и страдание одновременно. Твоя душа столь широка, как и твое существо в целом. А Божье и вовсе не имеет границ. Иван, ты прощаешь врагов, обращаешь их в своих друзей и отдаешь всего себя без остатка. Разве это не милость?
Брагинский не знал, куда глаза девать – не привык он к столь хвалебным речам. Кто-то бы возгордился, но Иванушка растерялся.
- Хватит-хватит! – замахал он руками. – Я понял, что ты хочешь сказать. Прекрати!
Его давно так никто не заставлять краснеть, даже уши ярко окрасились. Тем более слышать это от парня, который его постоянно посрамлял. Аж в дрожь бросило, и сердце в волнении застучало.
- А ты и вправду милый, - еще раз убедился Англия и откровенно заулыбался, наслаждаясь крайним смущением Брагинского. – Только одного боюсь…
Тут его улыбка исчезла, а в глазах появилась тревога.
- Как бы по милости своей не сложил голову за кого-то, - продолжил он и вздохнул, почесал висок и многозначительно посмотрел на Ивана.
Ждал ответа на эти слова, хоть какого – вербального или невербального.
Россия поджал губы, покусал их и отвернулся. Бросил взор на серую часовню, а руки спрятал за спиной.
- Не знаю, Артур, не знаю, - тут он глянул на собеседника через плечо. – А что значит твое имя – Артур?
Теперь лицо русского выражало крайнюю заинтересованность – ему хотелось знать суть этого англичанина.
- Погонщик медведей, - лаконично ответил тот.
- Э?! – удивился Брагинский, представив себе картину маслом «Пастух и медведи».
Потряс головой и захлопал глазками в недоумении:
- И в чем твоя суть?
- Ха-ха! Я знал, что спросишь! – развеселился Керкленд. – Не понимай буквально. Раньше, когда я был еще мальцом, мне приходилось воевать с различными племенами-врагами. И чаше всего мои враги одевались в медвежьи шкуры. В частности воевал со свирепыми викингами, поэтому «победитель медведей», то есть «побеждать врагов» - моя суть. И недаром ненависть – мой главный грех.
Россия представил, как маленький Арти с мечом в руках разгоняет толпу «педобиров». Брагинский замотал головой, чтобы стереть эту яркую картину.
«Надо меньше в Интернете засиживаться, а то всякая ерунда в голову лезет…» - подумал он.
Англия подпер подбородок ладонью и прищурился, глядя на слушателя.
- Знаешь, не потому ли я, когда расценил тебя как главного врага всех времен и народов – обозвал Медведем? – предположил Арти. – Я – каратель.
- Вот как? – Россия почему-то был поражен совпадениями, которые может и на совпадения вовсе, а закономерность. – Тогда все встает на свои места.
- О чем ты?
- Мы с тобой, как разные чаши весов правосудия: я – помилование; ты – наказание. Поэтому мы и столкнулись в бесконечной борьбе. Но и то, и другое – равносильно важны.
- О, тогда мы просто созданы друг для друга, - Артур все еще не сдавал свои права на внимание Ивана к себе.
Как бы он ни боролся со страстями, но гордыня так и требовала: «Быть первым в сердце Ивана и плевать, что не достоин!»
- Мы уже обсуждали это, - Россия его не так понял и немного рассердился, нахмурился. – Не нужны мне больше горе-любовнички! Одни неприятности только. Я покинул вас всех, может, не совсем удачно, раз до сих пор кровь пьете. А Альфред так в буквальном смысле хочет пролить мою кровь. Всю без остатка.
- Нет, дорогой, ты не совсем правильно меня понял – я хочу другого греха, более высокого, не плотского, - откровенничал брит, положив руку на сердце.
- Какого?
- Быть любимчиком, - наглел тот и не краснел. – Просто любимчиком среди любимых.
- Зачем тебе это? – у Ивана даже веко задергалось.
«Ладно, хоть честно», - подумал он о наглеце.
- Ну… - тут уже Англия замялся, вытянул ноги перед собой и посмотрел на потертую обувь. – Всегда приятно, когда знаешь, что есть на свете человек, который любит тебя больше всех остальных… бескорыстно…
Его голос притих:
- Бывало, что я думал: «А есть ли тот, для кого я любим сильнее всех остальных?» И тут же понимал: «Нет таких людей, но есть те, кто ненавидит меня больше, чем кого-либо…» Тогда я жил назло им, и как же порой сокрушался в зависти к тем, кто любит друг друга. Хотелось отобрать то, что получить невозможно. И как же мне было плохо от их счастья и собственного одиночества! Только когда в моей жизни появился Альфред, я радовался как последний дебил, чувствуя его бескорыстную любовь ко мне. Но я же все и разрушил – ревновал его ко всему, что движется. Хотел подчинить каждый его шаг, чтобы только я был любим в его жизни. Боялся того, что он полюбит кого-то больше, чем меня и…
Артур обнял сам себя:
- …И получилось то, что получилось.
Иван подсел к нему и осторожно приобнял за плечи.
- Я тоже часто ревную по той же причине, - признался русский.
- Но тебе повезло больше, чем мне. У тебя рядом есть сестры. Ты их любимчик, особенно Беларусь в тебе души не чает, - с легкой завистью заговорил Керкленд, но тут же усмехнулся. – У меня же нет никого, кто бы меня любил точно так же. Не думай, что я тебя упрекаю в чем-то. Просто говорю, как есть.
Россия немного помрачнел, но вовсе не оттого, что ему завидуют.
«Что бы делал я, если бы и меня никто не любил? – задумался он. – Что, если бы сестры не любили меня и не поддерживали? Я бы уповал на любовь свыше, но… как же должно быть это одиноко…»
- Теперь понятно, почему Альфред так сокрушался, когда я покинул его, - заговорил Брагинский, и горечь сильнее проникла в него своим жалом. – Я никогда не думал об этом. Он бы тоже хотел, чтобы я любил его больше всех на свете. Ну, или кто-нибудь, но так уж получилось, что ему захотелось именно моего расположения…
Иван прикрыл глаза свободной рукой и продолжил:
- Ему, как и всем людям, хотелось, чтобы кто-то любил, кто-то очень-очень близкий, кому можно доверить все самые сокровенные тайны. Раньше ты наполнял его любовью, но он отказался от тебя, ради своей свободы, а образовавшуюся пустоту стал заполнять «великой миссией», то есть не чей-то любовью, а… самим собой, собственным величием. Гордыней. Но потом Альфред почему-то доверился мне и позволил… позволил заполнять его душу моей добротой. Он на первых порах так привязался ко мне – явно уже давно так никому не доверял. А потом я взял и оставил его…
Россия болезненно вздохнул и убрал руку от лица.
- Тогда Альфред оглянулся вокруг себя и понял, что больше никого нет, а Бога он просто не заметил. И сердце его наполнилось обидою и злобой на меня. Да, он и вправду ненавидит меня за это. Я предлагал дружбу и мир, но он так пристрастился к плоти моей, что не принял их. Я виноват в том, что подпустил его к себе. Когда мы отворачиваемся от духа в пользу тела, то получаем радость только от тела. А если умрем, то душа потеряет тело – источник ее радости, но не будет и Света, так как при жизни от него отвернулись. И не будет нам покоя – будем пребывать в агонии собственных страстей, которые не сможем удовлетворить, так как не останется тела, которое бы порадовало душу. Если я умру сейчас, то буду гореть от стыда предательства. Если погибнет Альфред – будет гореть от ненависти ко мне, но не будет у него тела, чтобы причинить мне вред…
- Будете злыми и несчастными духами, - задумчиво сказал Артур и многозначительно посмотрел на расстроенного Ивана. – Знаешь, когда я разговариваю с Франциском, то с чего бы мы ни начинали, все сводится к женщинам, любви в целом или же к драке с ним. А когда я говорю с тобой – разговор всегда сводится к Богу. Мне ни один священник за всю мою жизнь не донес столько слов о Нем, как ты мне всего за несколько бесед. Я слышал тысячи проповедей, но они мне, как об стенку горох. А твои слова имею особую силу – они влияют на меня. Стоит тебе сказать: «Потому что люблю…» и я уже верю. Из твоих уст это звучит так искренне, со знанием сути и дела. В общем, чтобы что-то донести до меня, нужно сначала заслужить мое уважение и авторитет. И…
Тут Керкленд побеждено улыбнулся:
- …И ты достучался до меня. Гигантским трудом, практически чудом, но ты сделал это. Конечно, не без помощи Италии и остальных, но именно ты расшевелил, потревожил всего меня. Теперь я просто не могу не верить тому, что ты говоришь. Это меняет меня целиком. Знаешь, каждый из нас, стран, имеет свой, я бы так сказал – профессиональный талант. Италия – художник, Франция – прирожденный повар, Швейцария – банкир, кто-то – архитектор, другой – врачеватель. Кто что любит, тот о том и говорит, и делает это. Но ты, Россия… знаешь, куда я тебя отнесу? В пастыря душ! Ты тот, кто тут же кричит о совести и несправедливости. Призывает к ответственности. Если я говорю: «Да все же по закону!», то ты в ответ: «Да не по-божески! В законе беззаконие!» Ты являешься фильтром беззаконья в законе, особенно в юности ты просто рвал и метал, когда видел, где закон благодатный, а где – безблагодатный. И сокрушался, если твои начальники принимали беззаконье. Россия – ты страшный ревнитель. Оберегаешь и предупреждаешь во всеуслышание. Но, на самом деле, тот, кто полюбил зло – только рассердится. Я говорю так, потому что на себе испытал это самое зло. И я обжигался истиной, хотелось уничтожить того, кто обличает то, как я виртуозно, шаг за шагом, вводил в закон безнравственность…
Тут Англия рассмеялся и похлопал Ивана по плечу:
- Если я сейчас пойду на исповедь и начну оглашать весь список своих грехов, то священнику жизни не хватит, чтобы выслушать и половину! Но не думай, что я горжусь этим, просто «самоцинизм».
Парни замолкли. После разговора стало легче. Страх неопределенности в будущем их тревожил, но разговор по душам настолько очистил их, что даже дышалось легче. И радость теплом разливалась в сердце. Словом – выговорились. Кому-то бы их беседа показалась скучной, но не этим двум.
Снег хрустел под ногами, а скамейка казалась ледяной, но это их не пугало.
- Как же мне хорошо с тобой, - не смолчал Арти, прислушиваясь к зимней тишине и даже наслаждаясь морозным колючим воздухом.
Ему хотелось остановить время и не уходить отсюда: наслаждаться белым пейзажем, игрой колокола и теплотой Ивана. Забыть о войне и думать, что ничего трагичного не произойдет. Но время ему не подвластно…
«Знаю, есть на свете дивные страны,
Где невидимые облака
Укрывают под собой океаны
И неведомые берега…»
Иван завел песню, чтобы разогнать тишину, но не для того, чтобы сформировать образы, а для того, чтобы создать саму атмосферу.
«Но где бы я ни прятался
От себя,
Всюду будет виден мой
Белый след.
Мир, покрытый пятнами
Всех цветов,
Станет мне укрытием
Здесь на Земле…»
Керкленд тонул в его словах и чувствах. Каждая нота, как волна света – отражение того, что Брагинский таит в своем сердце. Англия позволял Ивану играть на струнах собственной души, чтобы понять его.
«Значит, есть в окне небесного свода
Карты скрывшихся воздушных морей.
Недоступные, как белые пятна
В географии твоей и моей…»
Иван притянул британца к себе плотнее и уткнулся лбом в его лоб:
«И где бы мы не прятались
От других,
Всюду будет виден наш
Белый след.
Мир, покрытый пятнами
Всех цветов,
Станет нам укрытием
Здесь на Земле».*****
Керкленд затрепетал. Ему всегда было тяжело принимать столь разнообразные – от грусти до радости – чувства России. Теперь, когда ему это открыто, каждый раз волнительно. Несмотря на Тьму в сердце, эта русская душа ему казалась слишком светлой среди разноцветья.
«Так и есть: и где бы он ни прятался – всюду виден… - Керкленд закрыл глаза, наслаждаясь его всепроникающим теплом. – Только одного не пойму: почему он все равно так светится, несмотря на Тьму?»
***
Альфред прождал всего несколько дней, но уже загибался. Не мог воздерживаться – пылал жаждой мести.
- Гребанный Брагинский! – негодовал он, валяясь на мягком диване и умирая от скуки.
Журналы не успокаивали, комиксы не увлекали сюжетом. Хотелось одного – видеть поражение Ивана.
Очередная книжка с цветными картинками полетела в стену и упала на игровую приставку. Кстати о последней – и она не давала утешения. Даже на секунду.
Америка вскочил на ноги и поторопился на кухню. Еда его немного успокаивала, но ненадолго, поэтому ел до тошноты и снова… снова набивал желудок…
- Не могу так больше! – не унимался Джонс, опрокидывая стол. – Не могу! Война! Завтра война!
«Никогда… никогда не было так плохо…» - парень, сидя на стуле, закрыл лицо руками.
Раскачивался из стороны в сторону.
«Странный огонь… это душа гибнет, да? – Альфред стиснул зубы, а слезы увлажнили ладони и лицо. – Брагинский, это ты виноват в том, что сделал со мной! Слышишь, сука? Сможешь жить с этим? Тебе плохо? Так же как мне надеюсь? Я порабощу тебя или же отправлю в Ад! Ты поплатишься за мою душу… поплатишься…»
***
Россия ждал Альфреда, и не раз его одолевало отчаяние от ожидания. К нему пришли сестры и Литва, и если бы не они, Артур и Франциск (Китай домой пошел), то сошел бы с ума окончательно. Ребята даже ночью дежурили по очереди, и если Иван задумывал покинуть дом один, то тут же поднимали тревогу и отговаривали или напрашивались на прогулку вместе с ним. Если совсем не слушался, то звали Беларусь и та его связывала. Ваня, конечно, мог вырваться и накостылять, но как он может пойти против сестры? Как может причинить ей боль?
Потому смиренно отдавался ее веревкам и рукам.
- Как хорошо, что ты здесь, - Керкленд никогда не думал, что скажет это Беларуси.
Та хотела огрызнуться, обвинить его в чем-то, но лишь пробурчала под нос что-то нечленораздельное и замолкла.
Она сидела на кровати и прижимала к себе связанного душевнобольного брата. Иван спал – Украина хитростью напоила его аминазином, галоперидолом и неулептилом, чтобы усыпить, вылечить от видений и скорректировать поведение.
- А как еще, если он совсем «ту-ту»? – оправдывалась она, когда ее обвинили в изуверстве. – Так проще, чем каждый раз удерживать его силой.
- У него давление рухнуло, - Литва пытался механическим тонометром смерить показатели.
Раньше он и сам любил подсыпать в еду Брагинского нейролептики, еще когда служил ему. Правда, как оказалось, этим тогда занимались многие и, чтобы не «залечить», совместно скорректировали «лечение» и доверили все подсыпать Торису.
Тогда Россия становился тише, но как-то печальнее. Он не мог понять причины своего равнодушия, которое возникало после «лечения», а от этого страдал сильнее. Переставал есть и даже пить. Действие таблеток «пофигизма» прекращалось и все… Заканчивалась и спокойная жизнь его подневольных – снова душа хозяина нараспашку!
- Переборщили с дозировкой, видимо, - забеспокоился Лит, прислушиваясь к стуку сердца русского через фонендоскоп.
- Зато спит и никуда не рвется! – раздалось из кухни.
Это Франциск – там он хлопотал, чтобы накормить эту дежурную ораву.
- Народ, ну вы даете, - Артур отчетливо помнил, как аминазин действует и какой потом сушняк после него, словно в похмелье.
Тогда, во время злополучного карантина, Франция натравил на него санитаров. И Англия также лежал связанным, как сейчас Россия. Брагинский в тот раз его развязал и позаботился. Хоть Керкленд и был неблагодарным, но, так или иначе, именно тогда русский серьезно зацепил его за живое – обжег добротой.
«А я, дурак, искал только подвоха, - вспоминал Артур, сидя на краю кровати и сминая ткань пододеяльника пальцами. – Не верил в бескорыстие…»
***
Джонс не дотерпел: вышел вечером, чтобы пойти к генералам.
«Завтра! Завтра с утра как бабахну, мало не покажется», - Альфред даже не помнил, где оставил свою машину – в гараже ее не было. Пошел на поиски.
На безлюдной улице послышался голос:
«Знал ли Создатель в шестой день творения,
Что уготовано миру людей?
Братоубийство, порок, разрушение,
И миллионы жестоких, нелепых, безумных идей!»
Сверху, этот голос лился сверху! Ал запрокинул голову и на крыше одного из домов заметил Гордыню, сидящего на черепице: одна нога была вытянута, другая – согнута в колене, о которое тот облокотился, свесив руку. Князь делал вид, что не замечал парня и продолжал песню:
«Не получить вам бессмертия,
К жизни любви не заметил я.
Золота блеск ярче Солнца для вас,
Выбор души заменяет приказ!»
Альфреду стало не по себе. Погода и так не ахти, сумрак кругом, только бумажный мусор витает, подхваченный ветром. А огненная полоса света показалось холодной – явно скоро погаснет и появится ледяное темное небо. Что-то опасное таилось в нем, выворачивало душу наизнанку от беспокойства. А Князь все пел, тоже глядя на обрамленный горизонт:
«Скоро наступит последний рассвет,
Кто виноват – не узнать нам ответ.
Ни ветра, ни звука, ни плеска воды –
Гарь и удушливый дым.
Мрака вуаль застилает всё небо,
Липкая грязь покрывает пейзаж.
Но никому дела нет до планеты,
Краски бледнеют, останется пыль и пустынный мираж.
Не получить вам бессмертия…
Скоро наступит последний рассвет…
Не получить вам бессмертия…»******
Нечистый вдруг исчез в порыве ветра, но песня о его таинственном замысле выпала, как осадок в душе Альфреда. Парень тут же замерз, но не от холода, а от Тьмы.
«Погибель готовишь для нас…» - Джонс был уверен в этом, но ничего не мог поделать.
Послышался свист колес, а яркий свет ослепил перепуганного американца – на него с большой скоростью летела машина с включенными фарами. Хоть Ал и знал, что ее удар не причинит ему вреда, ведь Темная сила еще при нем, но душа все равно в пятки ушла. Автомобиль с таким же шумом затормозил прямо перед Америкой и заглох.
Джонс с перепуга даже подался вперед и коснулся руками горячего бампера. Присмотрелся к черной блестящей поверхности и форме автомобиля – показался ему знакомым.
- Мой… - не поверилось тому.
Князь знал, что потеряла его куколка, и пригнал автомобиль сюда, но за рулем уже никого не было.
- Твой-твой, вороной, - Гордыня появился за спиной, снова застав трусишку врасплох.
- Мать твою! – Альфред чуть не врезал по нечистому ногой с разворота, но прошел сквозь него бестелесного, а центробежная сила заставила сесть на капот.
Тот лишь посмеялся над ним и отпрянул:
- Ха-ха! Нет у меня матери, дурачина! А тебе советую быть внимательным – забыл ты свою темную лошадку на стоянке у «Макдака», задумавшись, так и пошел пешим ходом, жуя свои бургеры.
Тут Джонса осенило. А ведь и вправду: вроде на машине ехал, а потом домой на своих двух пришел.
- Я… - он опустил глаза, уставившись на ноги Темного. – Я думал о нем…
- Лучше думай о победе.
Когда Князь сделал шаг ближе, Альфред резко поднял голову. Тот схватил его за подбородок и пронзил властным взглядом.
- Куколка, если собрался ехать, то поезжай, - слишком сладко и высокомерно сказал он.
Джонс только сейчас остро ощутил нити кукловода. Попытался отпрянуть, но, засуетившись, завалился на капот. Гордыня тут же навис над ним, прижал руки, и со злорадной усмешкой, заглянул в глаза.
- Не сопротивляйся, хуже будет, - Князь явно дал понять, кто тут хозяин. – Продал ты душеньку, теперь иди, воплощай свою мечту.
Демон исчез, а Джонс закрыл лицо руками. Как же горько сделалось.
«Вернуть! Все вернуть!!!» - Альфред попытался вспомнить былые времена, но они казались прошлой жизнью…
Гордый братец Артур, но с теплой улыбкой. И его слезы, когда настал час освободиться от властного гнета. Но именно тогда он Джонсу показался невероятно искренним. А его отчаянный рывок словно говорил: «Не бросай меня, пожалуйста, не бросай! Не прогоняй, пожалуйста, не прогоняй!»
«Я знал, что он любит меня, больше, чем кого-либо, - самому себе признался Америка, убрал руки от лица и посмотрел на небо. – Я знал, что причиняю ему боль, но предо мной стоял тяжелый выбор: быть под гнетом любящего брата или предать его чувства и уйти. Он не простил мне предательства, возненавидел, не отпускал и затеял войну, чтобы… чтобы удержать меня…»
Джонс протянул правую руку к небу, глядя на свои острые когти.
«Тогда я молил его оставить меня и уйти с миром, но пришлось биться, - вспоминал он. – Я чудом победил и прогнал его. Никогда я не видел Англию таким… плачущим. Какой урок я из этого вынес? Да никакой! Мое зло вернулось бумерангом: я полюбил Брагинского, и делал то же самое, что и Англия со мной – не давал ему и шагу ступить. А когда он оставил меня – я так же возненавидел его и возжелал порабощения!»
Ал сжал поднятую руку в кулак, пронзая ладонь острыми когтями.
«Как же удивительно устроен мир! Возможно, Артур хотел, чтобы я испытал его боль, и его желание исполнилось, - Джонс опустил руку на сердце. – Проклятье…»