Схема 14. Метаисторические формы сущностных сил Субъекта 35 страница

В идеале это должно быть существо с довольно маргинальным статусом, некий полусубъект-полуобъект, который по своей организации обладал бы основными функциональными свойствами объекта, однако его витальность была бы вполне способной адаптироваться к «объективным законам» функционирования искусственных комплексов. Естественно, что ментальность такого «нестационарного объекта» структурно должна быть изоморфной объективному Дискурсу или дискурсу Объекта. Такой идеальный тип рационального человека, естественно, может сложиться лишь за пределами социального дискурса и долженствования. В этой связи весьма интересными являлись рассуждения Штирнера об экзистенциальной сути Единственного, в них неявно присутствует пророчество о возможном появлении предельно объективированного субъекта. Штирнер полагал, что человек вполне может реализовать свой антропологический самопроект, если преодолеет в себе социабельность и из члена общества и в качестве единственного станет органическим элементом некоей объективированной системы, которую он условно обозначил термином - союз. «В союзе, - писал Штирнер, - ты живешь эгоистично; в обществе - “по-человечески”, т.е. религиозно, как “член тела господина своего… Обществу ты обязан служить всем, что имеешь, ты его должник, ты одержим “социальным долгом”; союзом же ты пользуешься, и, если, не зная ни долга, ни верности перед ним, увидишь, что не сможешь извлечь из него дальнейшей пользы, то ты выйдешь из него... Общество - нечто большее, чем ты... оно стоит над тобой; союз же - только твое орудие или твой меч, которым ты обостряешь твою естественную силу и увеличиваешь ее. Союз существует для тебя и благодаря тебе... Короче, общество священно; союз же - твоя собственность. Общество пользуется тобою, союзом же пользуешься ты»[725]. Утопия Штирнера о десоциализированном Единственном вполне сбывается именно в технологическую эру, в которой складывается этот довольно странный союз телесных субъектов, правда союз не столько единственных и уникальных личностей, сколько единичных представителей довольно ординарной телесной множественности. Короче говоря, технологии нужен человек, субъектность которого была бы редуцирована к рациональной форме ментальности и на вполне обозримое историческое время могла бы выполнять роль рациональной подстилающей структуры для действия объективных Законов или законов Объекта. В этом именно качестве человек и необходим технологии, однако нуждаться в подобного рода его услугах она намерена лишь до тех пор, пока не создаст свой собственный более надежный онтологический базис не нуждающийся более в столь хрупкой экзистенциальной подстилающей структуре и имманентный источник негэнтропии. Технология есть тот предел, за которым «я» превращается в «оно», а затем и в просто элементарнейшую объективацию, в которой вместе с субъектностью затухает и экзистенция, а следовательно и ее пассионарность и негэнтропийность.

Cодержанием грядущей социальной катастрофы, если ее так и не удастся остановить, явится полное разрушение цивилизационных основ человеческой экзистенции. Социальное саморазрушение является следствием вырождения человека как цивилизованного существа, следствием его беспринципной адаптации к миру собственных отчужденных объективаций. Социальная катастрофа есть прежде всего катастрофа прескриптивно организованной совокупной деятельности, вытесняемой дескриптивной технологической процессуальностью все менее нуждающейся уже не только в человеческом, но и в социальном факторе.

Ко времени онтологического восхождения технологии социальная структура оказывается настолько обезличенной и формализованной (бюрократическая ситуация), что ее поглощение волющей телесностью воспринимается индивидами чуть ли не с благоговением и не иначе как в качестве Великой рациональной революции. Несомненно, со временем социальный универсум прекратит свое существования в качестве онтологической общности индивидов, хотя его реликтовые формы еще довольно длительное время будут составлять собой отдельные экзистенциальные вкрапления в универсуме объективаций. Человек и на этот раз охотно поступится своим онтологическим статусом в пользу внешнего мира, однако теперь уже в пользу интенсивного развития технологического универсума. По своему реальному онтологическому статусу внешний объективированный мир не только будет многократно превосходить свой жалкий «прообраз» и «аналог» – телесного субъекта, но и на время, отпущенное до «скончания времен» будет замыкать собой перевернутую иерархию мироздания.

Явными признаками надвигающейся социальной катастрофы, перманентно происходящей в мире отчужденных сущностей с началом третьего осевого времени, является последовательное исчезновение трансцендентных, эвалюативных и прескриптивных технологий, которые, не выдержав «конкуренции» с дескриптивной технологией, все более пополняют собой архетипические структуры Бессознательного. Дескриптивная технология постепенно превращается в тотальный онтологический комплекс не требующий присутствия в нем Человека даже в качестве Технолога, она становится «сама себе технологом» (как ранее позитивистская наука объявляла «сама себе философией»), преобразующая естественное в искусственное за пределами собственно человеческих установлений, по своей внутренней мерке и единому рациональному алгоритму. Все формы дорациональной технологии оказываются втянутыми в поток уничтожения, а вместе с ними и их социальные «надстройки». Редуцируя сакральное, антропное и социальное к телесному, человек информационно-технологической общности окончательно разрушает прежние исторические формы сочленения искуственного и естественного в единую экзистенциальную систему, отныне начинает формироваться единый искусственный технологический комплекс, адаптироваться к которому в состоянии лишь телесные субъекты, окончательно сложившие с себя высшие экзистенциальные статусы. Уже в переживаемую нами эпоху технологическим пресс Запада безжалостно давит не только реликтовые технологии народов третьего мира, но технологии равитых современных цивилизаций, результатом мы являемся свидетелями исчезновения социального многообразия человеческого присутствия в мире. Все чаще поговаривают не только в окологаучных кругах, но и на политическом Олимпе о том «золотом миллиарде», которому суждено составлять рационально уменьшенное население Земли с тем, чтобы индивиды в него включенные, могли бы жить в условиях перманентного возрастания стандартов потребления. Легко представить каким этносам и народам не окажется места на «земле обетованной» – несомненно это будут те, которые не сумеют раствориться своими сокровенными верованиями, культурными ценностями и традиционными социальными укладами в обустраиваемом всемирном рационально-технологическом пространстве. Новая техногенная форма геноцида на сугубо сциентистских основаниях вполне реальная перспектива для мира, в котором технологическая рациональность тотально определяет условия человеческого присутствия в мире отчужденных сущностей.

Остановимся на семантических, онтологических, и ментальных последствиях возможной всемирной социальной катастрофы для человеческой экзистенции, какими они представляются с позиции последовательного суббъектоцентристского мировоззрения.

Семантическая составляющая социальной катастрофы. Семантическими рамками универсума объективаций, как мы уже знаем, являются дескриптивные значения или знания технологии. Для телесного субъекта интегрированного в универсум объективаций становятся избыточными уже не только символы Культа и ценности Культуры, но и нормы Цивилизации, вся совокупность его мирожизненных связей и отношений вполне описываются на языке рационального дискурса, основу которого составляют дескриптивные или иначе сциентистские значения. Дескриптивный модус технологической цивилизации становится столь всеобъемлющим, что делает невозможным развертывание иных внерациональных модальностей сущего, тем более если они своими трансрациональными установками противоречат логике развития и функционирования целостного комплекса объективаций. Пирамиду семантических предпочтений начинают замыкать законы объективной необходимости, которые при тщательном метафизическом анализе оказываются не чем иным как рациональными знаниями о частностях бытия, однако претендующих на абсолютный эпистемологический статус.

Если мировоспроизводящей практикой в пределах социального универсума была деятельность, то в рамках технологического универсума ею становится познание. Это еще более усиливает значение семантических последствий социальной катастрофы, так как основу новой онтологии начинают составлять не интерактивные, а эпистемологические акты. В условиях онтологического восхождения технологии, между социальным и телесным субъектами возникает довольно сильное семантическое отчуждение, что влечет за собой непонимание ими друг друга, открытые формы их поведения оказываются экзистенциально несовместимыми в связи с тем, что их значения и мотивы сторонами атрибутируются с совершенно противоположных мирожизненных позиций. Эта ситуация семантической неоднозначности в межиндивидной интеракции полностью преодолевается как только технология в человеческой экзистенции полностью уничтожает реликтовые проявления цивилизации. По мере деградации и распада цивилизованных отношений стереотипы, бывшие ранее основными социальными регуляторами, преобразовываются в строго прагматичные алгоритмы рациональные поведения. Дескриптивные значения, вытесняющие из регулятивной системы социальные предписания, делают внешнее поведение человека абсолютно однозначным, а потому и весьма прогнозируемым и тотально управляемым.

Известно, что нормативную форму дескриптивной необходимости в качестве своей непосредственной метаисторической праформы технология обретает в цивилизации. Однако как только технология преодолевает свою онтологическую зависимость от цивилизации, начинается радикальное преобразование дескриптивной системы в результате которой уже не рациональные знания оказываются онтологической производной от социальной нормативистики, а нормы долженствования становятся гносеологическими эпифеноменами системы рациональных знаний. Нормы долженствования, составлявшие ранее ядро совокупного социального опыта, становятся «научными», «сциентистскими» прескрипциями, получаемыми «опытным путем» в качестве попутного «продукта» познавательного процесса. Более того, сами дескриптивные значения начинают конституироваться рациональным сознанием в качестве непреложных императивов – высших норм исходящих из объективной необходимости. Разрушая цивилизацию, технология при помощи рацио продуцирует разветвленную систему дескриптивных норм или псевдонорм. Таким образом семантическую форму социальной катастрофы вполне возможно обозначить термином - нормативная катастрофа.

Естественно, далеко не вся совокупность содержащихся в рациональном сознании «норм» имеет какое-либо отношение к системе прескриптивных значений. Наиболее значимые для технологии дескрипции до поры до времени скрываются под псевдонормативными оболочками, мимикрирующие под социальную целесообразность с тем, чтобы они были принятыми маргинальным социально-телесным субъектом в качестве собственно социальных предписаний. «Дескриптивные нормы» – это фикции рационального сознания, подобно тому как «прескриптивные ценности» являются продуктом искаженного социального сознания. Истинным предназначением дескриптивных норм является стремление технологии потуже привязать человека к миру отчужденных от него его же собственных объективаций и при этом по возможности сохранить у человека иллюзию того, что он все еще остается вполне значимым социальным актором. И все это в условиях когда уже даже не «внешний человек», а имманентная технологической необходимости «внутренняя логика» искусственного комплекса моделирует целостный акт деятельности, в котором человек представляет собой всего лишь не вполне удачную персонификацию одной из «логических формул», подлежащей радикальной деперсонификации и рациональной переформулировке. «Мир как объект, пишет Ф.И.Гиренок, - полностью определен законами. Мир как индивид спонтанно доопределяется, т.е. оставляет место для законопорождающей случайности»[726]. Так вот в этой не только крайней, но и предельно искаженной онтологической ситуации, с тем чтобы не могла спонтанно возникнуть рационально незапланированная законопорождающая случайность, человек начинает все более однозначно определяться в соответствии с требованиями объективной необходимости.

В отличие от дескриптивных знаний, которые, в основном, являются продуктом дискурса, нормы вырабатываются в рамках совокупного социального опыта и воспроизводятся лишь в реальном интерактивном поведении индивидов. Нормы семантически иррелевантны взаимообусловленным процессам объективации субъекта и субъективации объекта. Верным признаком перманентного умерщвления социальных норм служит искусственная их трансференция из системы субъектно-объектных отношений деятельности в систему объектно-объектных отношений познания. Нормы могут существовать лишь там и тогда, где и когда наблюдаются систематические переходы субъекта в объект и наоборот, им нет места в системе объектно-объектных связей технологии. В ситуации когда в интерактивном акте встречаются уже не субъект и объект, а объект и объект, даже в случае если один из них представлен субъективированной формой, как, например, телесный субъект, нормативная система может формироваться лишь за счет рационально превращенных норм, которые ничего общего не имеют с процессом перманентного накопления человеком социального опыта, в основном состоящим из законопорождающих случайностей. «Объектно-вещная активность, - пишет Г.С.Батищев, - сама по себе безнормная, аксиологически глухая и слепая, облачает себя в нормативизм, сообразно своей корысти, причем в нормативизм тем более ревностный и нетерпимый к “нарушениям”, чем сильнее она в нем заинтересована как в средстве, т.е. отнюдь не как в социально-человеческой норме, рожденной из некоторой определенной аксиологически значимой задачи. Нормативизм становится ее оружием в ее экспансии, в ее борьбе за преобладание и за принудительное влияние вокруг себя, за господство. Естественно, она никогда не останавливается перед тем, чтобы по возможности отредактировать сами нормы, делая их максимально удобными, подогнанными под свою направленность»[727]. Ложные по своей семантической сути дескриптивные нормы есть, видимо, превращенно-превратные значения, вычлененные из рационального дискурса и приспособленные к тем компонентам единого технологического комплекса, которые еще не до конца избавились от былой социальной предзаданности.

На стыке тысячелетий дескриптивные нормы становятся ядром всеобъемлющей регулятивной системы технологической цивилизации. Автономизируясь от цивилизации, технология уже не испытывает необходимости выстраивать систему дескрипций, опираясь на ее прескриптивное ядро. Своими дескриптивными значениями технология вытесняет из цивилизации наиболее кардинальные прескрипции, особенно нормы социального долженствования. И хотя дескриптивные нормы моделируют особо примитивные и превращенно-превратные формы социального поведения, они оказываются весьма эффективными побудительными стимулами-средствами для индивидов разуверившихся в какой-либо «социальную идею».

Рациональная технология идущая на смену социальной технологии пытается предельно рационализировать сугубо нормативные субъектно-объектные отношения деятельности. Дескриптивные нормы - это рационально превращенные прескрипции социального долженствования, используемые в целях манипуляции поведением индивидов массы, значительно утратившей свою былую социабельность. Чтобы эмпирически обнаружить на себе их регулятивную иррациональную императивность не надо даже выходить из дома, стоит лишь включить телевизор или подключить персональный компьютер к имперсональному интернету. В основном, рациональная нормативистика предназначена для преодоления инерционности социального опыта, транслирующего прескриптивные значения, существенно сдерживающие процесс форсированного развертывания технологического комплекса. Традиционные социальные нормы, несущие на себе «родимые пятна» перво-бытного табу, в процессе радикальной десоциализации оказываются окончательно расколдованными и растабуируированными предписаниями, что снимает последние внутренние препятствия на пути создания абсолютно автономного от естественной экзистенции искусственного технологического комплекса, регуляция в котором как раз и основана на следовании предписаниям, исходящим из рационального ядра объективной необходимости.

Будучи приученым к перманентной смене полунорм-полузнаний, человек начинает воспринимать любую технологическую инновацию, вытесняющую очередную социальную традицию, не иначе как проявление экзистенциального прогресса. Лишь в ситуации технологического преодоления своей былой «социальной ограниченности», телесный субъект в состоянии воспринимакть отчужденный от него технологизированный мир в качестве вполне позитивного «своего иного». При этом вся панорама исторических событий, предшествующих его появлению в мире предстает не иначе как в мрачной палитре. Человек превращается манипулирующего субъекта в той мере в какой чуждый ему мир манипулирует его представлениями и возможностями. Именно ложные дескриптивные нормы оказываются тем необходимым семантическим средством, которое позволяет стягивать в псевдоонтологическую целостность предельно отчужденных друг от друга телесных субъектов. В рамках квазирациональной нормативистики табуируются лишь те формы человеческой активности, которые могут нанести ущерб развертыванию универсума объективаций, а следовательно прежде всего те проявления человеческой пассионарности, которые препятствуют процессу последовательного самоотчуждению. Основная онтологическая функция рациональной нормативистики связана с процессом универсализации телесного в человеке, с процессом придания миру отелесненных сущностей свойств целостностного универсума, за счет стой же радикальной десоциализации человеческих качеств.

Овладев системой социальных нормативов, рациональный дискурс все более решительно вторгается в ценностный слой человеческой культуры. Формируется целая система особо ложных дескриптивных ценностей, составляющих основу массовой культуры, ядром которой становится технологически ориентированная культура секса.Фуко считает, что настало время изучать дискурсы уже не только в том, что касается их экспрессивной ценности или их формальных трансформаций, но и с точки зрения модальностей их существования: способы обращения дискурсов или придания им ценности, способы их атрибуции и их присвоения, которые варьируют от культуры к культуре и видоизменяются внутри каждой из них[728]. Пытаясь распространить свое влияние на трансцендентную целостность мироздания технология создает самые ложные из когда-либо ранее появлявшихся символов. Ими становятся так называемые дескриптивные символы или символы науки. Символы, как известно, появляются на заре человеческого филогенеза, их природа трансрациональная, а потому они существуют лишь за пределами дискурса, в рационально непознаваемом сакрально потаенном. “Рациональные функции, - считает Юнг, - по природе своей неспособны создавать символы, ибо продукты их деятельности только рациональны и определены в одном только смысле; они не включают в себя одновременно и другого, противоположного им”[729]. Но так как революция рациональных ожиданий устремлена отнюдь не в «темное прошлое», а в «светлое будущее», то посредством рационального дискурса и создается целый набор псевдосимволических ориентиров, указывающих наиболее краткий путь к обретению «земного рая». Рациональная утопия окончательно берет верх над сакральным мифом, а «конец истории» над «началом метаистории». Однако эти замещенные символы в состоянии заводить лишь исторические тупики. И чем более рациональные символы себя дескридитируют, тем больше предпринимается усилий со стороны рацио для разрушения трансцендентальных символов веры. «Нельзя убить символ, - писал известный теолог Пауль Тиллих, - подвергнув его критике с точки зрения естественных наук или исторического исследования... символы умирают лишь тогда, когда изменяется ситуация, в которой они были созданы. Они находятся не на том уровне, на котором эмпирическая критика могла бы их упразднить»[730]. Рациональные знания не содержат в себе никаких символов, она пользуется лишь символикой, которая лишь мимикрирует под символы веры, а потому все ее попытки заменить собой эти трансцендентальные ориентиры Духа в состоянии нанести ущерб отнюдь не сакрально-потаянному, а самому рационально-явному.

В связи с тем, что рациональному дискурсу уже нет необходимости преодолевать символические, ценностные и нормативные барьеры непонимания, коммуникация между индивидами становится предельно однозначной и эффективной. «Эти многообразные поведения, - пишет Фуко, - на самом деле были извлечены из человеческих тел и из их удовольствий; или, скорее, они в них отвердели; с помощью многообразных диспозитивов власти они были призваны, извлечены на свет, обособлены, усилены и воплощены»[731]. Телесные субъекты в состоянии идеально «понимать» друг друга лишь в ситуации, когда их обоюдные влечения регулируются предельно рациональной «сексуальной технологией». Полностью отбросив сакральные, ценностные и нормативные ограничения, две физиологические половинки в состоянии соединиться в такую «телесную монаду», в которой в момент «экстаза» дескриптивные значения и объективные биогенные законы оказываются иррелевантными. Такого рода «взаимопонимание» по сути не нуждается в наличии индивидуализированных сознаний, оно оказывается вполне имманентным состоянию некоего биогенного процесса, расширенно воспроизводящего некую биопопуляцию. Телесные субъекты своими межтелесными связями и отношениями в состоянии образовывать лишь некое подобие общности, которая вряд-ли подпадает под определение социальной общности. Скорее всего она является социоморфной биотой, полностью утратившей собственно человеческие способности, вся «ментальность» которой окончательно структурирована гипертрофированными биогенными потребностями, крайними из которых, являются потребности в инкорпорировании галлюциогенных средств, способных замещать иллюзорными фантазмами процесс реального проживания и переживания человеком своей сокровенной экзистенции. «Наркологическая революция», которая уже почти полностью вытеснила собой столь недолго продолжавшуюся «сексуальную революцию», содержит в себе весьма важную информацию о той форме рационального дискурса, который станет господствующим уже не в столь отдаленном будущем.

Для того, чтобы человек технологический вновь сумел обрести способность к ресоциализации, ему прежде всего необходимо возродить прескриптивную форму дискурса. Однако при тотальном развитии технологии и дескриптивной формы дискурса этот «нормативный ренесанс» все более становится похожим на «утопию наоборот». Как известно, утопия может возникать не только в качестве проекции идеальных верований «сегодня» на туманную перспективу «завтра», но и на покрытое завесой забвения «вчера», которое человек стремится реконструировать в иных исторических условиях и на иной семантической основе. Возрождение и есть «утопия наоборот», которая если и реализуется то не иначе как в обезображенном и окарикатуренном виде.

Онтологическая составляющая социальной катастрофы. Онтологическая сущность социальной катастрофы заключается в том, что нормативное долженствование замещается законами необходимости, а субъектно-объектные отношения социальной деятельности объектно-объектными отношениями рационального познания.

Онтологический континуум человеческой экзистенции, согласно субъектоцентристской концепции, «ограничен» свободой и необходимостью. Необходимость Тела изначально противостоит Свободе Духа, на дотехнологических этапах истории это противостояние осуществлялось, если так можно выразиться, в довольно мягких формах. Детерминация в человеческой экзистенции от универсума к универсуму все более усиливалась с понижением онтологического статуса субъекта пока не стала воистину тотальной. На этапе онтологического восхождения технологии, человеческая экзистенция окончательно вытесняется из гармонии свободы и погружается в порядок необходимости. Пяти историческим формам технологии соответствует пять онтологических форм необходимости. Трансцендентной технологии соответствует свободная необходимость («необходимость ради свободы»), эвалюативной технологии – добродетельная необходимость («необходимость ради добра»), прескриптивной технологии – долженствующая необходимость («необходимость ради долга»), дескриптивной технологии - необходимая необходимость («необходимость ради необходимости») а квазидескриптивной технологии – гипернеобходимость («свобода ради необходимости», «добро ради необходимости» и «долг ради необходимости») или абсолютная форма зла.

С образованием технологического универсума внешне проявленный мир утрачивает свою изначальную спонтанность в связи с существенной утратой человеком архетипической интенциональности и обретает предельно жесткую организмическую форму. Универсум объективаций от исторически предшествовавших универсумов отличается предельной субстанциальностью, а следовательно и предельной упорядоченностью своих онтологических структур. Для того, чтобы превратиться в Абсолютное Тело отелесненному миру необходимо перестать быть «субстанцией для» Субъекта и стать «субстанцией для» Объекта, т.е. стать самим Объектом или Квазисубстанцией. Окончательно отелеснить внешний мир телесный субъект в состоянии лишь при условии полного преодоления в себе даже реликтовых проявлений субъектности. Субстанция в ее «чистой форме» и есть абсолютно отелесненный субъект, утративший субъектность и превратившийся в свое иное – Объект. Между элементами объективированного мира существуют жестко обусловленные связи и отношения, в которых господствуют законы объективной необходимости, фиксируемые столь же объективными знаниями. Чем ниже опускается человек по ступенькам бытия, тем более детерминированными оказываются онтологические ниши в которые он укореняется все более внешним и объектным образом. В мире физических сущностей наблюдается строгая однозначность и явная прогнозируемость поведения элементов. Являясь составной частью биоты в качестве телесного существа, человек тотально подчиняется законам естественной необходимости. В качестве сугубо телесных существ индивиды погружены в систему природной детерминации.

Необходимость - это такая форма бытия, чье содержание стремится к бесконечности, а валентность к нулю, тогда как свобода, напротив своим онтологическим содержанием стремится к нулю, а трансцендентной валентностью – к бесконечности. Но даже в своих предельно детерминированных формах, необходимость генетически восходит через ряд промежуточных ступеней бытия к несотворимой свободе духа, является ее последовательной объективацией. «Человек, - писал Н.Бердяев, - принужден жить в двух разных порядках, в порядке существования, всегда личного, хотя и наполненного сверхличными ценностями, и в порядке мира объективированного, всегда безличного и к личности равнодушного»[732]. Необходимости нет и не может быть за пределами действия спонтанной Свободы, она не столько ее онтологический антипод сколько «конечный продукт» ее эманирования (или по иному «энтропии»). Промежуточные ступени целостного континуума бытия представляют собой некие онтологические сгущения, образованные в результате экзистенциального синтеза гармонии свободы и порядка необходимости, в которых метаисторически первая идет на убыль, а второй ассиметрично первой возрастает. Человек абсолютно свободен в Духе, но уже менее свободен в Культуре, более детерминирован внешними обстоятельствами в Цивилизации, в Технологии же его свобода Духа почти полностью иссякает и замещается необходимостью Тела.

Что же происходит со свободой на этапе онтологического восхождения технологии? Когда речь идет о квазитехнологии, т.е. о технологии, стремящейся распространить детерминацию порядка необходимости на все мироздание, то имеется в виду отнюдь не необходимость, остающаяся и генетически и функционально связанной со свободой, а необходимость, по меткому замечанию Н.Бердяева, являющаяся «падшей свободой». Если в естественной природе порядок необходимости все еще удерживается спонтанной свободой, которая не дает ему возможности ввергнуться в беспорядочность хаоса, то в природе искусственной свобода представляет собой лишь некий реликт креативной спонтанности. Здесь она является «падшей» потому, что человек ею трансцендентально наделенный своим перманентным грехопадением на самой последней ступени своего отпадения от Абсолюта окончательно ею поступается во имя установления абсолютного порядка необходимости. Именно на этапе формирования технологического универсума порядок свободы окончательно вытесняется порядком необходимости. Необходимость в своей крайней онтологической форме есть не что иное как рационализированная свобода. Бергсон говорил, что все рациональные определения свободы ведут к ее исчезновению. Ему вторит Н.Бердяев: «Всякая рационализация свободы - есть ее умерщвление»[733]. Если свобода еще и присутствует в технологическом универсуме, то лишь в качестве «мерной свободы», причем ее мерой становится необходимость. В социальной организации человеку еще предоставлялась возможность выбирать между различными уровнями долженствующей свободы, будучи же интегрированным=интернированным в универсум объективаций ему уже остается разве что выбирать между различными уровнями необходимой свободы или между различными порядками несвободы.

Посредством системы дескриптивных суждений наука моделирует такую форму существования человека, в которой свобода становится рациональной, а рациональность - свободной, в силу чего и начинают безраздельно господствовать законы необходимости. Здесь свобода, действительно, оказывается познанной необходимостью, т.е. превращается в свою противоположность – в несвободу. Свобода всегда трансцендентна, а потому и трансрациональна, в отличие от нее необходимость – рациональна, а потому будучи спроецированной за пределы универсума объективаций непременно оборачивается несвободой. Свобода лежит за рамками гносеологического пространство Объекта, как и Необходимость находится за пределами онтологического пространства Субъекта. Субъект, если он не утратил еще иерархию своих онтологических статусов вполне в состоянии познать необходимость, но лишь для того, чтобы быть «свободным для» преодоления объективированных форм своего существования, быть способным осуществлять самотрансцендирование. Отнюдь не по ступенькам рационального познания необходимости восходит человек к сакральной свободе, к ней он может лишь возвращаться по ступенькам трансценденцендирования необходимости, активного преодоления любых упорядоченных структур сущего. В этом суть духовного возрождения падшего человека.