Схема 14. Метаисторические формы сущностных сил Субъекта 34 страница

Уже на начальном периоде своего онтологического восхождения технология предпринимает решительные шаги по рациональному упорядочению цивилизационных отношений в универсуме таким образом, чтобы более эффективно добиваться своих исторических целей и задач. Это ей довольно легко удается так как к тому времени цивилизация, став недочеловеческой и квазисоциальной онтологией, в основном исчерпала свои и чужие экзистенциальные ресурсы, а потому уже не могла активно противостоять экспансии технологии как «своему иному». Беспрекословным подчинением своему собственному детищу, она пыталась приостановить самораспад своего «социального тела» на дурную бесконечность объективаций, полагая, что опираясь на мощные технологическические силы она способна будет способна окончательно подавить «социальный бунт», «восстание масс». Как только цивилизация идеологически оформила приоритетность телесности над социальностью, она тем самым подписала себе смертный приговор. Согласившись выполнять роль социальной подстилающей структуры для технологического универсума, цивилизация оказалась онтологической производной от своего собственного в прошлом эпифеномена и перестала играть какую-либо существенную роль в определении хода и исхода человеческой истории. Она начинает системно зависеть от уровня развития науки и техники. Несомненно современная цивилизацией будет ввергнута в социальный хаос, если вместо перманетного повышения темпов развития технологии они начнут падать, что вполне вероятно в условиях нарастающего сырьевого кризиса. Вернуть цивилизацию в дотехнологическую, в прескриптивную фазу вряд-ли удастся, так как «человеческий материал» существенно утратил свою былую социабельность, а структура его потребностей в значительной мере определяется уже не иерархией социальных статусов, а содержимым «потребительской корзины», к которой подведена технологическая конвейерная линия. Современная цивилизация уже не только не «страдает» от технологической экспансии, а напротив в решительной степени зависит от темпов технологической колонизации социальных доминионов. «Экспансия, - пишет Тойнби, - распространяется с быстротой и размахом, присущим внутреннему порыву, который и является критерием… экспансия не только прекращается с остановкой роста, но и уступает обратному процессу, когда цивилизация распадается”[713]. Со свертыванием социальной экспансии в высшие онтологические слои человеческой экзистенции, возникает еще более массированная технологическая экспансия, которая избирает в качестве плацдарма для покорения мира повергнутую в прах цивилизацию.

Антагонизм между технологией и цивилизацией, давно ставшим перманентным лишь на непродолжительное время сглаживается посредством хирургических технологических операций, в результате которых отсекаются те социальные ячейки в цивилизации, которые своими традиционными укладами сдерживают процесс ее технологической модернизации, противятся внедрению наиболее радикальных научных инноваций. Так шаг за шагом социальная модернизация оказывается все более технологизированной, из общественного сознания постепенно вытесняется наиболее радикальные или иначе сильные версии социального развития и цивилизация пройдя этап «бури и натиска» начинает размеренно доживать свой век по так называемому «остаточному принципу».

Основной причиной повышенного онтологического напряжения в сущем на этапе технологической рационализации цивилизации становится онтологическое обособление «физического тела» от «социального тела», завершающееся радикальной десоциализацией первого и объективацией второго. В сферу псевдосуществования Иного вслед за Культом и Культурой втягивается и Цивилизация. Однако по мере технологической модернизацией Цивилизации и сама Технология ускоренными темпами модернизируется в квазионтологию, в отрицательную онтологию, все более утрачивая свою связь с Неиным в Сущем. По своим стратегическим целям и задачам технологический процесс, по мере наращивания темпов развития, все более идет вразрез с исторической миссией цивилизации. Роль технологии, какую она играет в судьбе цивилизации сравнима разве что с ролью “деревянного коня”, подаренного Трое безуспешно осождавшими ее врагами, с той лишь существенной поправкой, что “железный конь” был создан внутри самой цивилизации и не являлся опасным даром ее врагов. Технологический “железный конь” безжалостно вытаптывает “цветы цивилизации”, которыми он не питается, загаживая своими экскриментами среду обитания человека.

Технология стремится превратиться не только в единый, но в перспективе и в единственный мирожизненный процесс. В идеале формирование универсума искусственных объективаций должно привести к экзистенциализации технологии и технологизации экзистенции. Технология формирует объективированное пространство, в котором в перспективе не может быть места каким либо формам присутствия в мире субъекта, это относится и к самому ее адепту – телесному субъекту. Естественно, что человек лишившийся даже самой низшей формы субъектности уже не может быть «челом от века». В это новейшее осевое время начинает складывается экзистенциально-технологический параллелизм, онтологический гомоморфизм экзистенции и технологии, призванный максимально технологизировать экзистенцию и экзистенциализировать технологию. Грань между живым и неживым, жизнью и смертью, существованием и несуществованием фактически исчезает, возникает некая иллюзорная Действительность или действительная Иллюзия, в рамках которой и доживает свои дни реликтовый человек, утративший способность отличить явь от видений, явленность бытия от при-видения, симулирующие его явленность. Этот псевдоонтологический параллелизм придает псевдообщности индивидов-атомов некоторую стабильность в той мере в какой иллюзорность в состоянии собой замещать реальность, которую те не столько актуально проживают, сколько чувственно переживать. Именно совокупность рационально планируемых переживаний, делает человека совершенно нечувствительным к тем социальным катастрофам, которые все более становятся необратимыми. В этой иллюзорной действительности, они все реже попадают в поле зрения индивидов-атомов, а если и попадают, то снабжаются столь рациональными интерпретациями, что лишь усиливают остроту переживания непроживаемого, позволяют им приобщиться к «разумной истине» - этой гносеологической вытяжке из бессмыслицы объектного существования. В промежутках между социальными катастрофами объективированный мир способен не только быстро восстанавливаться, но и предпринимать очередные рывки в сферу «чистых сущностей». В конце концов состояние конфронтации технологии с цивилизацией заканчивается тем, что цивилизация становится ее безропотной служанкой. Обществу вслед за человеком предстоит умереть отнюдь не физически, а символически, так как прескриптивный дискурс неуместен там где все смысловое поле занято знаками и значениями дескриптивного дискурса телесности. Язык норм долженствования оказывается языком «мертвым», а потому и недоступным для «живых» индивидов перешедших на язык научных понятий.

Современную технологическую цивилизацию лишь условно можно называть “цивилизацией”, так как в этой псевдоисторической общности цивилизационные процессы подчинены процессам технологическим, а не наоборот. Всемерно способствуя развитию технологии, современное западное общество формирует такие искусственные комплексы бытия, которые способны быть наиболее рациональными и эффективными, если под них целенаправленно формируются предельно десоциализированные общности индивидов. Гармония социальной жизни, воспроизводство которой возможно лишь на основе развертывания цивилизационного комплекса, в условиях упорядочивающей деятельности технологического комплекса все более сходит на нет.

С окончательным отпадением технологии от высших форм бытия, метаистория начинает клониться к своему завершению, а историцизм, напротив, все более высокими темпами восходить к «идеальному бытию». На этапе онтологического восхождения технологии завершается история Духа и начинается история онтологически обособившегося от него Тела. Эту новейшую форму истории Фуко предпочитает обозначать термином био-история. «Если можно назвать «био-историей» те давления, благодаря которым движения жизни и процессы истории интерферируют друг с другом, - писал Фуко, - тогда следовало бы говорить о «био-политике», чтобы обозначить то, что вводит жизнь и ее механизмы в сферу явных расчетов и превращает власть-знание в фактор преобразования человеческой жизни; и вовсе нельзя сказать, чтобы жизнь была целиком интегрирована в техники, которые над ней властвуют и ею управляют, - она беспрерывно от них ускользает»[714]. История технология, выпадая из метаистории Духа, стремится овладеть всем целостным и универсальным миром, а не только одной лишь естественной природой. Основная ее цель состоит в создании абсолютно искусственного мира, универсума чистых объективаций, которыми можно тотально управлять из единого гносеологического центра, на который безраздельно претендует Рацио.

Мир, в котором можно просчитать все связи и отношения, а затем алгоритмизировать и изменять их в полном соответствии с перманентными изменениями в рациональном дискурсе – последний утопический проект, который пытается реализовать человек, полагающийся лишь на свой собственный суверенный разум. Этот утопический проект порожден желанием достичь абсолютной власти нецелостного человека, индивида-атома над целостным бытием, подчинить духовное телесному, субъективное объективному. Это проект вызван к жизни волей к власти, достигшей своих абсолютных значений. Жизнь человека в нем выступает ценностью лишь в той мере, в какой оказывается объектом интересов волющей телесности. Человек, интенсивно эволюционирующий к своей телесной субстанциональности, сам того не осознавая начинает господствовать на своей собственной экзистенцией, причем сугубо объектным и внешним образом, ведь объективированный Мир есть не что иное как его собственная Самообъективация. Индивид-атом стремится присвоить себе весь трансцендентный мир, не подозревая того, что его действительный мир в лучшем случае лишь молекулярен, однако он настойчиво перестраивает в некую искусственную монаду, реифицируя ее в качестве всеобщей объективной действительности. Если десубъективированный Индивид-атом и в состоянии что-то присваивать в этом объективированном Мире-монаде, то лишь свои отчужденные сущности. Г.С.Батищев считает, что в противовес индивиду-акциденции, индивид-атом отличается установкой на то, чтобы все вокруг себя, как говорится, “прибрать к рукам”, все взять на себя. Что бы то ни было для него есть поприще для его собственного участия, для присвоения-освоения... Всякая предстоящая ему действительность либо “вкладывается” в его индивидуально-субъектный мир и организуется вокруг него, либо этот мир хотя бы проецируется вовне, “накладывается” на остальную действительность как абсолютно исходное и по сути дела окончательное “Мерило Всем Вещам”, - короче говоря, индивид берется быть Судией над всем миром[715]. «Деятельность, - считает Г.С.Батищев, - выхолощенная до объектно-вещной активности, делается орудием экспансии и покорения мира»[716]. Однако индивид-атом всего лишь «замещенный субъект», он всего лишь исполнитель инструкций, который вырабатываются дискурсом о технологии. Квазитехнология и есть именно тот исторический псевдосубъект, который желает превратить Мир в Абсолютный Объект, искусственные структуры которого должны быть полностью подчинены рациональному дискурсу, который не столь уж отдаленной перспективе вряд-ли будет нуждаться в экзистенциальном, а тем более в гносеологическом присутствии человека в мире. По Хайдеггеру научно-техническое отчуждение, вытекающее из обращения мира в картину, предстает глобально-человеческим феноменом, чреватым притязаниями, отмеченными гигантоманией, стремлением рационально калькулировать действительность во всех ее проявлениях, манипулировать ею, подчиняя всевластию Рацио.

Воля к власти индивида-атома над целостным и универсальным миром – основной мотив дискурса о целях и задачах научно-технического прогресса. Массированное технологическое насилие над миром естественных феноменов становится чуть ли не единственным средством восхождения телесного субъекта на олимп власти. Иерархический Человек становится основным объектом информационно-технологического насилия со стороны мономорфного и вожделеющего индивида. Отнюдь не случайно идеология выживания возникла именно в эпоху, когда усилиями сверхтехнологического насилия мир оказался на грани гибели. Эта идеология исходит из приоритетности искусственной жизни над жизнью естественной, которой человек должен поступиться во имя общемирового прогресса. «Техническая рациональность – есть сегодня рациональность самой власти. Она есть принудительная сила отчуждения от себя общества”[717]. Не возрождение Жизни в Духе, а процесс выживание в падшем мире становится непосредственной экзистенциальной целью современного человечества, пытающегося хоть на время замедлить надвигающуюся катастрофу жизни, ничего не предпринимающего для последовательного возвращения к сакральным первоосновам Бытия, т.е. для реализации единственного проекта, который в состоянии вернуть человеку утраченные смыслы существования. Ведь вся трагедия человеческой жизни заключается не в отсутствии достойных условий его внешнего существования, а в отсутствии достоинства в самом человеке. Достоинство – это имманентный атрибут человека, о какой достойной его жизни может идти речь, если человек своим перманентным грехопадением почти исчерпал это свое главное атрибутивной свойство?

С технологического осевого времени насилие над последними очагами сопротивления процессу девитализации жизни становится столь привычным, что мало у кого вызывает особых возражений, лишь бы это насилие компенсировалось новыми более острыми наслаждениями, а «потребительская корзина» наполнялась все более изысканными яствами. Вряд ли, например, хоть какую-то значительную долю современного человечества составляют люди предпочитающие чистую экологию сложившимся стандартам потребления, тем более если речь идет об экологии духа, культуры или уникального социального опыта жизни, которые составляют содержание подлинно достойной жизни и которые не ведомы им с момента их рождения. Многое из того что было ценностью для предшествующих поколений давно уже вытеснено из самосознания современной генерации людей теми благами, которые бесперебойно сходят с технологического конвейера. Да и насилие оказывается столь мягким, что особо и не фиксируется самосознанием, ведь если оно не достигает пределов совести, то особых мук и угрызений человек не в состоянии испытывать. Страданий нет и быть не может там где отсутствует со-страдание. Совесть из совместной вести превратившаяся во внешний интериоризованный контроль становится хорошим внутренним проводником внешнего насилия. Эта нечувствительность к боли, характерная для насилуемой технологией человеческой природе объясняется прежде всего тем, что современный человек давно утратил в себе многое из того вне- и надприродного, которое содержалось в ценностной душе и сакральном духе, а потому он и не в состоянии переживать подлинную трагедию Мира. «Мы можем, в крайнем случае, отказаться от охоты на бабочек, - пишет Ф.И.Гиренок, - но мы не можем отказаться от самих себя, ибо сами мы возникаем лишь после «замещения». Для того, чтобы явилось что-то человеческое, нам нужен уже не только покоренный Енисей, но и покоренный космос. Цивилизованный человек существует замещенными содержаниями. Но у этого существования нет мудрости, оно не знает где нужно остановиться»[718]. Технология есть тот лифт по которому хаос все более поднимается вверх по иерархии человеческого бытия. В этом то и состоит вся трагедия несчастного сознания, упорядочивая структуры хаоса, посредством которыйх вытесняется гармония жизни, она тем самым все более превращается в замещенное сознание - в иррациональное Иное. Несчастное сознание обеспечивает своими ничтожными суждениями человеческое ничтожество, вознамерившееся предать суду все то, что препятствует реализовать свою волю к власти. Отнюдь не «сон разума порождает чудовищ», а чудовища опираются на «суд разума», чтобы своим иррациональным ничтожеством замещать сакральное тождество жизни.

Технологический Молох становится Кумиром телесного субъекта, субъективированная телесность начинает поклоняться лишь объективированной телесности. «Современная рационализация и технизация, - писал Н.Бердяев, - находятся во власти подсознательных и иррациональных инстинктов, инстинктов насилия и господства»[719]. Технологический прогресс становится принципом веры, в жертву которому человечество особо не задумываясь вполне готово принести всю свою тысячелетнюю историю, не случайно все то, что предшествовало современной технологической цивилизации принято обозначать термином «предыстория». Предысторией К.Маркс называл то, что предшествует подлинной истории – становлению коммунизма. Современные адепты рыночной экономики также склонны дорыночную жизнь человека конституировать в качестве преисторической. Вера в технологический прогресс, сопровождаемая безжалостным уничтожением всего того, что этому новоявленному «мессии» предшествовало в долгой истории человечества – есть высшая форма религиозного фанатизма, отдающая дьявольским наваждением. Демонизм квазителесного в человеческой экзистенции есть та самая темная сила, сублимация которой обеспечивает потрясающие темпы технологического прогресса, естественно за счет столь же внушительных темпов экзистенциальной деградации, которую человек своим несчастным сознанием к счастью не осознает, иначе бы он давно пришел бы к мысли о бессмысленности своего объектного существования. По мере ускорения процесса технологического самоотчуждения, человек становится все менее чувствительным к той внутренней драме, которая разворачивается между бессознательным и сознанием в его ментальности. Это особая тема философского дискурса о человеческом самопредательстве, осуществляемого во имя наращивания структуры потребностей в ментальности за счет вытеснения из нее высших способностей. Нищете Духа современный человек предпочитает богатства Разума. Богат лишь тот, утверждал Демокрит, кто беден желанием. В технологическую эру человек оказался столь богат желаниями, что оказался не только бедственном, но и в плачевном экзистенциальном состоянии. Человек у которого потребности стремительно приближаются к бесконечности, а способности столь же катастрофически опускаются к нулевой отметке не в состоянии ощущать приближение окончательной развязки экзистенциальной драмы. Полагаясь лишь на разумность объективных законов, открываемых в рамках рационального дискурса он весьма уверен в возможности нового удачного прорыва к более устойчивой форме жизни, в которой технологический гомеостаз окончательно заменит трансрациональную экзистенциальную неустойчивость. «Упадок свободы и оппозиции, - писал Г.Маркузе, - следует рассматривать не в связи с ухудшением нравственного и интеллектуального климата или коррупцией, но скорее как объективный общественный процесс, поскольку производство и распределение все растущего числа товаров и услуг укрепляют позицию технологической рациональности»[720]. Современный человек готов адаптироваться к любой форме технологической необходимости, его не нужно особо принуждать к этому средствами внешнего организованного насилия, ибо это вполне укладывается в общую стратегию выживания, основу которой составляет вполне осознанный отказ от тех форм присутствия в мире, которые не подлежат рациональной редукции к технологической процессуальности.

По мере того, как технология обретает свое собственное дискурсивное основание, она становится все более репрессивной по отношению к тем феноменам, которые не поддаются тотальной рационализации. Возникает радикальная инверсия «релятивной репрессивности» в «абсолютную репрессивность», причем «прибавочная репрессивность» становится почти идеальным инвариантом «прибавочному самоотчуждению». В связи с тем, что «репрессивность» и «отчужденность» выступают двумя сторонами единого процесса объективации субъективного, не осознающееся индивидом-атомом, в связи с их «органичной» корреляцией с его «прибавочным потреблением», то и процесс установления «нового порядка» в экзистенции не воспринимается им в качестве перманентной трагедии, чреватой экзистенциальной катастрофой. Эскалация насилия и технологическая эволюция становятся онтологически изоморфными, однако этот вселенский по своим масштабам и чудовищный по своей античеловеческой сути изоморфизм, оказывается вполне оправданным с позиции рационального дискурса. В акте квазипотребления в единую онтологическую тоталитарность сливается и палач как объективированная жертва и жертва как субъективированный палач. Садизм и мазохизм есть не что иное как чувственно окрашенные и рационально подкрепленные внутренние отношения Оно, особую остроту переживания которого от его ассимилирующей активности, от процесса присвоения-обладания, в состоянии придать лишь изощренная форма саморепрессии, когда субъектом и объектом насилия выступает одна и та же человеческая Плоть. Иррационально глумиться над плотью может только плотоятная рациональность. «Мы действительно живем в эпоху всеобщего шантажа, - писал Ортега-и-Гассет, - который принимает две взаимно дополнительные формы: шантаж угрозы или насилия и шантаж насмешки и глумления. Оба преследуют одну и ту же цель – чтобы посредственность, человек толпы мог чувствовать себя свободным от всякого подчинения высшему»[721].Утвердить приоритет телесного над социальным в человеке в условиях развития квазитехнологии позволяет последовательное глумление над свободой и достоинством человека, которые для индивида-атома являются слишком тяжелым бременем.

Как только технология выходит за верхние границы универсума объективаций, пытаясь тотально рационализировать экзистенцию Иерархического Человека, так с непреложностью она превращается в самую репрессивную силу, которая когда-либо возникала на земле. Ее разрушительные возможности Вернадский уподоблял геологическим процессам, однако это довольно отдаленная и не вполе адекватная аналогия, ведь геологические катаклизмы разрушая созидают новые естественные связи, тогда как применение техногенных сил разрушения ведет лишь к вырождению естественных связей в искусственные, а в случае массированного использования способно многократно уничтожить все живое на Земле. Технологизированная и рационализированная «жизнь» современного человека есть последний вызов сакральной жизни с ее глубинной потаенностью и самотрансценденцией.Происходит может быть один из самых массированных прорывов сил хаоса в пределы Сущего и Человек не успевает уже реагировать на техногенные катастрофы, ставшие в последнее время поистине и перманентными и глобальными. Он не успевает упорядочивать хаос не только в универсуме объективаций, но и в своем собственном внутреннем мире, который все более нуждается в столь же репрессивной психотерапии. Технология в своей деструктивной функции представляет собой «летальный ген» экзистенции, искуссно вычлененный из человеческого генотипа, а потому он определяет собой не только онтогенетическую, но и филогенетическую смерть Человека. Смерть приходит как бы извне, хотя укоренена внутри экзистенциального универсума, своими метастазами она восходит к первородному греху – к Смерти в Духе. Однако именно наличие технологии в качестве объективации «летального гена» позволяет самому зауряднейшему из существ, каким является квазителесный субъект, обладать почти неограниченной властью над Вселенной, она становится все более подвластной этому ничтожеству, стремясь беспрекословным подчинением отстрочить от него исходящую гибель. Именно этот индивид-атом способен нажатием на кнопку в «черном ящике» одномоментно перечеркнуть не только настоящее, но и прошлое и будущее человечества. Однако при всем своем могуществе он остается рабом внешних обстоятельств, ведь он всего лишь марионетка князя мира сего. «Хотя рабы развитой индустриальной цивилизации, - писал Г.Маркузе, - превратились в сублимированных рабов, они по-прежнему остаются рабами, ибо рабство определяется... статусом бытия как простого инструмента и сведения к состоянию вещи. Это и есть чистая форма рабства: существование в качестве инструмента, вещи. И то, что вещь одушевлена и сама выбирает свою материальную и интеллектуальную пищу, то, что она не чувствует себя вещью, то, что она привлекательна и подвижна, не отменяет сути такого способа существования»[722]. Раболепствующий перед Иным индивид-атом претендует по праву обладания почти неограниченной властью на роль Тотального Диктатора при всем псевдодемократическом антураже, которым столь помпезно обставляется его вполне публичное существование. По природе же своей он и есть дьявол во плоти, вернее дьявол, заключенный в неволю собственной плоти, а потому и более опасен в своих стремлениях «вырваться на волю».

Новый «рациональный порядок» который он устанавливает в Поднебесной – это не что иное как перенесенное на все структуры Сущего модель тюремного режима. Еще Б.П.Вышеславцев предупреждал, что в современную технологическую эпоху речь идет ни мало ни много, как “о судьбе всей индустриальной культуры, о судьбе человека, ее построившего и оказавшегося или в огромной фабрике, или в огромной тюрьме”[723]. Онтологическая Тюрьма становится последним прибежищем телесного субъекта, с маниакальным усердием уничтожающего все живое, все то, что ранее вполне уживалось с астральным субъектом в его космическом ойкосе, с антропным субъектом в его родовом именитстве и на подворье социального субъекта. В Тюрьме, выстроенной по последним разработкам Дизайнера, в состоянии присутствовать разве что рациональная проекция Человеческого Естества – Искусственное Тело. Технология в своей квазирациональной форме становится тем онтологическим пьедесталом на котором восседает «его ничтожество» Робот, от завихрений в электронном мозгу которого зависит решение сакраментального «Быть или не Быть» человечеству. Робот и есть абсолютно объективированное Оно, стремящееся заместить собой не только телесного субъекта, но и всего Иерархического Человека. Каждое Оно стремится стать Роботом, чтобы вобрать в себя всю тотальность Единого, под которым конечно подразумевается уже не Абсолютный Субъект, а Абсолютный Объект. Вознамерившись рационализировать все надтелесное в сущем, технология, легитимизировала присутствие в нем Ничтожества в форме Тоталитарного Тела.

Упорядоченные структуры технологии своим перманентным самораспадом повышает уровень присутствия Иного в Сущем, однако сама отелесненная экзистенция достигает относительной устойчивости лишь в периодах между очередными социальными потрясениями, выход из которых достигается еще большим падением степени присутствия «человеческого материала» в «материализованной человечности», за счет усиления технологического мономорфизма, основу которого составляют все более «чистые технологии». Своим возникновением технология обязана переходу Единого во Множественное на этапе формирования объективированной формы онтологической множественности. Однако эта объективированная плюральность и становится основным объектом унификации, нацеленной на создание чистой объектности без какой-либо примеси субъектности даже в ее предельно отчужденных формах. Мономофный Объект – является главной стратегической целью развития субглобального технологического процесса, превращающего все без исключения экзистенциалы в элементы подстилающей структуры экзистенции Объекта или объективной Экзистенции. Технократическая утопия – есть сказка об автоматизированном рае, однако предназначенная не для людей, а для автоматов. Мономорфному объекту необходим столь же мономорфный псевдосубъект с такой же как у него экзистенциальной структурой. Неустойчивая система “человек-машина” в конце концов должна быть замещена системой “машина-машина”, в которой место субъекта займет машина именуемая “искусственным интелектом”, а место “объекта” – “телесносоразмерная машина” и тогда миру будет явлена идеальная, а главное, действующая модель “гомо сапиенса”, в которой рациональное и телесное в своем сопряжении уже не будет нуждаться в громоздких, а главное, архаичных онтологических опосредованиях, таких как Цивилизация, Культура и Культ. Наступит момент, когда овеществленные ячейки универсума объективаций более не будут нуждаться в заполнении техносоразмерными индивидами-атомами и техноген перестанет “страдать” от непредсказуемости их поведения. Как только “вещь” окончательно утратит свою субъектность и превратится в компонент мономорфного телесного мира, осуществится окончательная инверсия естественного в искусственное, которое станет онтологической основой для интенсивного развертывания объектно-объектных отношений в сущем. Но вот парадокс, чем более мономорфизируется технология, тем менее устойчивым оказывается выстраевыемый ею объективированный мир, так как именно инобытийствующие в нем субъективации и являются единственным негэнтропийным источником, но об этом знать ничего не желает “логика устойчивого развития”, так как ее разработчики уже давно отказалась от понятия “субъект”, даже в качестве некоторого гносеологического априори. Устранение вместе с высшими формами Неиного и его субъективированной телесности приводит к почти полному, хотя и довольно кратковременному, господству в Сущем объективированной телесности, выступающей высшей формой присутствия Иного, интенсивность самораспада которой, по всей вероятности, будет обусловлена скоростью, с которой из Сущего вытесняться последние реликтовые структуры субъективной реальности.

Итак, технология онтологически конструктивна лишь в той мере в какой способствует укоренению человека в универсуме объективаций и деструктивна в той степени, в какой разукореняет его в надобъектных онтологиях, и прежде всего, подрывает его трансцендентное присутствие в Духе. Однако не иначе как разукоренением человека во всех без исключения нишах бытия, технология в состоянии их преобразовать в инфраструктуру универсума объективаций. Чтобы превратиться в квазионтологию, Технологии прежде всего необходимо лишить человека его социальной определенности, низвести его бытование до уровня объектного существования. При этом технология стремится сохранить в человеке его внешнюю капсулу - телесную оболочку, под которой содержится любезный ей орган дескриптивного дискурса - Рацио. Однако эта цель скорее тактическая нежели стратегическая, ибо в перспективе технология намеревается сама искусственно воссоздавать и телесное и рациональное в их чистых девитализированных формах, лишь на начальном этапе своего прогрессирующего восхождения она мирится с имманентной ее историцистским целям био-рациональной аналоговой системой, каким является человек как отелесненная рациональность, как рационально упрощенный его инвариант – Homo sapiens. С позиции «интересов» технологического универсума телесный субъект должен быть десоциализированным в той мере, в какой утрата им социальных свойств, позволянт ему эффективно интегрироваться в любую систему объективированных рационализаций или рационализированных объективаций в качестве нестационарного объекта, обладающего необходимым и достаточным набором надтелесных функций, который еще не в состоянии моделироваться и воспроизводиться в качестве собственно технологических функций, однако необходимый в целях повышения уровня негэнтропии в универсуме объективаций. «По мере того, как возрастает энтропия, - утверждал Норберт Винер, - Вселенная и все замкнутые системы во Вселенной естественно имеют тенденцию к изнашиванию и потере своей определенности и стремятся от наименее вероятного состояния к более вероятному, от состояния организации и дифференциации, где существуют различия и формы, к состоянию хаоса и единообразия»[724]. Чем более «развитым» оказывается универсум объективаций, тем меньшим экзистенциальным ресурсом он обладает, онтологический износ и энтропия его структур требует проведения соответствующих «регламентных работ» и подключение всей системы объективаций к некоему негэнтропическому источнику, т.е. требуется некий нестационарный объект, который таковыми качествами и ресурсами обладает – им может быть только субъект.