VI. ПРЕДСТАВЛЕНИЯ, КОММУНИКАЦИИ И РАЗДЕЛЕНИЕ РЕАЛЬНОСТИ

Моя изначальная цель - не ввести понятие, производное от того, что ввели в психологию Дюркгейм и Леви-Брюль, и пытаться затем уяснить его специфику, чтобы приспособить к Zeitgeist [Дух времени (нем.).]. Напротив, меня подтолкнула к этому проблема преобразования науки по мере ее распространения и зарождения постнаучного здравого смысла, что непосредственно относится к социальной психологии. Проще говоря, если психология развития касается преобразования в ходе жизни ребенка его "спонтанных" представлений в представления научные и рациональные, то, как мне кажется, социальная психология должна приступить к обратному процессу, т.е. изучать преобразование научных представлений в обыденные. Тогда я обнаружил (как и некоторые другие до меня), что единственной линией мысли, способной сочленить убеждения и знания с социальной реальностью, является именно эта линия. К тому же нужно двигаться вперед собственными силами, - ведь проблема, поставленная французскими учеными в прошлом, является также и нашей, она снова возникает в будущем. Впрочем, здесь можно вспомнить и хорошо известный факт: после второй мировой войны стало невозможным строить общество лишь на труде и убеждении, как было ранее, усилилась роль процессов коммуникации и производства знаний [48]. Но именно этот аспект наиболее часто ускользает от социальных психологов - в той мере, в какой они ограничивают свои интересы межличностными отношениями.
Как бы то ни было, стремления создателей теории социальных представлений ясны. Помещая в центр коммуникацию и представления, они надеются прояснить связь, объединяющую психологию человека с современными социальными и культурными проблемами. Тогда и мы можем просить: какова функция представлений, разделяемых людьми, и чем они являются - если их не рассматривать косвенно через религии, мифы и т.п.? Чтобы ответить на этот вопрос, я доказывал, что мотив, согласно которому мы формируем эти представления - желание свыкнуться со странным. Нарушение существующих правил, необычное явление или идея, в том числе научная или техническая, нестандартные события, расшатывающие то, что казалось стабильным и нормальным ходом вещей - все это зачаровывает и в то же время будоражит. Поэтому любое отклонение от обычного, разрыв с повседневным опытом, все то, объяснение чего не очевидно, создает добавочный смысл и приводит в действие поиск значений и объяснений того, что нас поражает как странное и беспокоящее.
Но это не поиск согласия между нашими идеями и реальностью, порядка, вводимого в хаос явлений, чтобы упростить сложный мир; это попытка перекинуть мост между странным и обычным. И в той мере, в какой странное предполагает коммуникативный дефект и внутри группы, и с миром, накоротко замыкающий ход обменов и сдвигающий речевые отношения, возникает ощущение, что оно больше не пригоняется к матрице совместной жизни, не согласуется с нашими отношениями с другими. Чтобы справиться с какой-то идеей или странным образом, их начинают закреплять [13] в существующих социальных представлениях и именно в ходе этого закрепления они преобразуются [51]. Наши наблюдения подтверждаются данными Бартлетта: "Как было замечено, всякий раз, когда визуально представленный материал репрезентирует какой-то распространенный предмет, но при этом содержит некоторые черты, незнакомые данному сообществу, которому этот материал предъявляется, эти черты неизменно претерпевают трансформации в направлении к чему-то знакомому" [42, р. 178]. Однако и знакомое не может не меняться в ходе этого процесса, доставлять определенное эмоциональное и социальное удовлетворение, когда его признают - иногда в действительности, а иногда иллюзорно.
Чтобы продвинуть объяснение формирования этих представлений, мы должны прояснить некоторые сложные моменты. Поиск знакомого в странном означает, что подобные представления стремятся к консерватизму, подтверждению своего значимого содержания. Это было бы ясным и простым следствием их социоцентризма, социоморфного характера их когнитивных и речевых операций, но они позволяют понять определенное отклонение по отношению к нерепрезентированной в группе реальности. Идет ли здесь речь только об особом свойстве ненаучных или нерациональных представлений, как полагают некоторые? Наблюдения показывают, что научные представления тоже центрированы, хотя и иным образом, на уровне научного сообщества и социума, к которому они принадлежат. Можно добавить, что парадигмы нормальной науки тоже дают доказательства тенденции к консерватизму перед лицом аномалий до тех пор, когда их резистентность становится невозможной [39]. Таким образом, любые представления социометричны, и в сближении со странным общество проявляет себя вполне явным образом [55].
Если мы формируем представления, чтобы свыкнуться со странным, то делаем это для уменьшения некоммуникационного поля. Оно распознается через двусмысленность понятий, неуловимость смыслов, непонимание образов и убеждений другого, короче говоря, через "неопределенность", о которой говорил американский философ Пирс. Это то, что делает проблематичными отношения, обмены между индивидами и группами, циркуляцию представлений, сосуществующих все же в одном общественном пространстве. Совместное существование оказывается невозможным, если это поле неизвестности устойчиво и становится значимым. В этом случае члены группы рискуют остаться такими же непонятными в близком общении, как если бы они принадлежали к иной группе.
Я утверждаю таким образом, что социальные представления прежде всего и главным образом предназначены для того, чтобы сделать коммуникацию относительно непроблематичной в группе и уменьшить эту "неопределенность" через некоторую степень консенсуса между ее членами. Как таковые они не могут быть ни получены изучением некоторого убеждения "ли явного знания, ни установлены путем особого размышления. Социальные представления скорее формируются через взаимные влияния, через имплицитные переговоры, по ходу которых люди обязывают себя к особым символическим моделям, образам и разделяемым ценностям. Делая это, они приобретают и некий общий репертуар интерпретаций и объяснений, правил и процедур, которые могут применять в повседневной жизни, и доступные всем речевые выражения [49].
Меня часто спрашивают, что я понимаю под разделением представления или разделенными представлениями, которые характеризуются не тем, что они сами собой разумеются и являются общими, а тем, что их элементы сформированы коммуникацией и существуют в связи с ней. Сила их воздействия, правила взаимодействия и влияния определяют особую структуру знаний и языка, которая из них происходит. Скажем проще: человек не может в одиночку репрезентировать себе самому результат передачи мысли, речевых и образных сообщений [27]. Вот это и придает данным когнитивным и речевым структурам именно ту форму, которую они имеют, поскольку они должны быть разделенными с другими, чтобы быть сообщаемыми. Итак, я говорю о разделенных представлениях, чтобы показать, что эти формы нашего мышления и языка оказываются совместимыми с определенными формами коммуникации и налагаемым ими принуждением. Существуют три формы общественной коммуникации, которые преломляют три соответствующих им формы общественного мышления и языка [47].
Как бы то ни было, понятие разделения выражает процесс, посредством которого социальные или общественные представления присваивают себе индивидуальные представления. Оно мне кажется более подходящим, чем понятие принуждения, введенное Дюркгеймом или Леви-Брюлем для обозначения процесса, благодаря которому коллективные представления формируют умственную жизнь индивидов. Но ведь для них представления формируются в отношениях с реальностью, а не в коммуникативных отношениях с другим, что очень важно для нас... После того, как выделен и этот момент, мы можем себя спросить: как же определяется социальное представление? Для того чтобы значение было усвоенным, нужно, чтобы оно соответствовало некой рекуррентной модели, включающей образы, убеждения и символические действия. Рассмотренные таким образом (статично) представления кажутся подобными "теориям", которые упорядочивают вокруг одной темы ("психические болезни заразны"; "люди являются тем, что они едят" и т.п.) серию предложений, позволяющих классифицировать вещи или людей, описывать их свойства, объяснять их чувства, действия и т.д. Кроме того, "теория" содержит серию примеров, конкретно ее иллюстрирующих, ценности, вводящие иерархию и соответствующие им модели действий. Как и везде, с ней связываются некие формулы, клише, служащие для припоминания этой "теории", распознавания ее истоков и различения от других [17, 56].
К примеру, приемные врачей переполнены пациентами, рассуждающими о процентном содержании холестерола, своем режиме питания, повышенном кровяном давлении, врожденных и приобретенных болезнях, ссылаясь на какую-то медицинскую теорию. Или же они активно читают статьи, посвященные информационному и этническому вирусам и т.д., намекам на генетическую модель. Нет ничего труднее, чем искоренить ложную идею о том, что наши выводы и объяснения, почерпнутые из здравого смысла, архаичны и, к тому же, схематичны и стереотипны. Конечно, нельзя отрицать, что встречается большое число негибких "теорий". Но это ничуть не противоречит их коллективной природе, тому факту, что они разделяются массой людей. Это происходит большей частью из-за подвижности и скорости передачи знаний и убеждений внутри общества.
С динамической точки зрения как раз социальные представления кажутся нам сеткой понятий, метафор и образов, "небрежно" связанных между собой, более подвижных и неуловимых, чем теории. Невозможно отделаться от впечатления, что мы имеем какую-то "энциклопедию" таких понятий, метафор или образов, которые по необходимости связываются в core beliefs [Базовые убеждения (англ.).] [1, 18, 23], ядра, собираемые отдельно в нашей коллективной памяти; вокруг них и формируются упоминаемые сетки. Я подозреваю, что в обращении социальные представления больше, чем язык, выражают деньги. Как и те, они существуют в той мере, в какой они обслуживают, обращаются, принимают разные обличья в памяти, восприятии, произведениях искусства и т.д., сохраняя тем не менее свою идентичность. Так же, как, например, сто франков могут быть представлены банковским билетом, traveller's cheque [Туристский чек (англ).] или выпиской из финансового счета. Их отличительная ценность варьирует согласно отношениям смежности (на это обратил внимание Давид Юм). Если я встречаю коллегу во время путешествия по Германии, то представляю его себе как соотечественника и говорю себе: "Надо же, француз". А если я вижу его на улицах Токио, то воспринимаю как европейца. Но если бы мы невероятным образом встретились на Марсе, я бы подумал: "О, человек!"
Представления, как, впрочем, и деньги, социальны, являются психологическим фактом в трех отношениях: имеют безличный аспект, принадлежа всему миру; считаются представлением другого, принадлежа иным людям или группе; они суть личностные представления, эмоционально ощущаемые как принадлежность Эго. Не будем забывать, что эти представления формируются, как и деньги, с двойной целью - действовать и оценивать. Они, таким образом, не принадлежат к обособленной отрасли знаний и поэтому подчиняются тем же правилам, что и другие типы социальных действий и оценок. В отличие от экспертов, обычные люди не разделяют в себе социальных ролей гражданина, верующего и т.п. Тем самым, социальные правила являются для них в то же время и правилами заключений, имеющими логический смысл. Для протестанта М. Вебера "честность - лучшая политика" не столько религиозная максима, сколько правило, которое он применяет, рассуждая, вынося мнение о человеке и т.д. И, напротив, некоторые логические правила функционируют как социальные. Например, не противоречить себе, просчитывать вероятности и многое другое. Именно поэтому ментальные содержания более действенны, чем когнитивные формы. Короче говоря, то, что люди думают, определяет то, как они думают.
В конечном счете, коммуникация в нашем обществе укрепляет свои позиции, гамма средств массовой информации (зрительной, печатной, звуковой) беспрестанно расширяется в социальном пространстве. Вы можете наблюдать два изменения, заслуживающие того, чтобы на них остановиться. С одной стороны, различия между социальными представлениями затушевываются, границы между их иконическим аспектом и аспектом концептуальным сглаживаются. Это исчезновение различий и границ меняет их все в большей степени и, более, делая еще символичнее - несмотря на то, что каждое из них имеет свое непосредственное значение. Таким образом, вопрос, как уловить представления в реальности, является уже не философским, а психосоциальным.
С другой стороны, те категории и значения, через которые мы "отбираем" приписываемые людям качества или вещам свойства, видоизменяются. Например, мы "отбираем" описания какого-нибудь продукта через его вкус или содержание в нем протеинов в зависимости от того, к какой культуре мы принадлежим, или от того, как мы хотим использовать этот продукт. Невозможно свести эти качества к одному "истинному". Нереально, чтобы существовала некая ready-made [Готовая к употреблению (англ.).] и данная раз и навсегда реальность относительно этого продукта, которая навязывает себя нам независимо от формируемого о нем представления (кулинарного или медицинского), но которое мы разделяем.
Как я утверждал ранее [47], не следует рассматривать представления как реплику или отражение мира. Не только потому, что это позитивистское понятие явилось источником многочисленных трудностей, но и потому, что оно репрезентирует также отсутствующее в этом мире и формирующее его намного больше, чем это кажется. Когда нас спрашивают "из каких же объектов состоит наш мир?", прежде чем отвечать, нужно спросить в свою очередь "внутри какого представления?". То есть разделяемые представления, их язык так глубоко проникает во все поры называемого реальностью, что мы можем утверждать: они создают идентичность, себя [46], рынок, черты личности или группы [55] и т.д. Неоспоримо, что они обладают социально-созидательным или конструктивным эффектом, который удивлял в свое время, но сегодня ускользает от распознания [25]. Ведь большая часть исследований дискурса Биллига, Полтера, Литтона так же, как и Харе [30] не противоречит теории социальных представлений. Напротив, они ее дополняют и углубляют в этом пункте. В вопросе, какая модель лучше - речь или представление, содержится не больше психологического смысла, чем в вопросе: "Человек идет скорее на помощь левой ноги или правой?" Но чтобы уяснить, до какой степени это уточнение истинно, и принять его, нужно предварительно пожелать большей внутренней связности самой социальной психологии. В ожидании этого я не колеблясь буду обсуждать то, что нам сообщает риторика, математическая лингвистика, так как они очень тесно связаны с социальными представлениями.