Означающее post-mortem

 

1. Три источника понятия психологизации: Маркс и Энгельс о политэкономии, Роуз о психологии, Лакан о психоанализе. Ответ Сергею Юрьевичу Курганову.

 

В первом пункте я попытаюсь прояснить источники понятия психологизации (как соединения пространственной практики и научной легитимации капитализма), которое используется в контексте этого года семинара для критики лакановского понятия означающего.

Чтобы осмыслить роль науки в теоретическом выражении и идеологической легитимации капитализма, необходимо обратиться к анализу политэкономии в работах Маркса и Энгельса, где содержатся важные положения относительно статуса научности политэкономии, ее методологической и классовой ограниченности. Это выяснение поможет прояснить наш подход к психологии, психоанализу и психологизации.

Научный статус политэкономии. По мысли Маркса и Энгельса, политэкономия функционирует в качестве научного отражения состояния капиталистической экономики [36, s. 396]; политэкономия представляет собой «<…> объективные мыслительные формы для производственных отношений, исторически определенного способа производства, товарного производства» [29, s. 90]. Политэкономия является «<…> социальной наукой буржуазии» [5, s. 455], а также основой для изучения всего буржуазного общества: «<…> анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии» [2, c. 6], «<…> вопросы морали решаются политэкономией» [38, s. 364] и пр. Именно из теории стоимости Давида Рикардо возник, по мысли Энгельса, современный социализм [6, s. 176], а благодаря марксовой «критике экономических категорий» - материалистическое понимание истории [37, s. 550]. Но подлинная политэкономия, по мысли Маркса, начинается тогда, когда анализ процесса обращения дополняется анализом процесса производства [30, s. 349].

Методологическая ограниченность буржуазной политэкономии. В классической политэкономии отсутствует исследование генезиса производственных отношений [28, s. 126], вследствие чего описываемые отношения увековечиваются в теории [34, s. 254]. Видимость выдается за сущность. Например, по причине социально-пространственного совмещения необходимого и прибавочного труда в капиталистическом производстве, создается видимость, что заработная плата выражает цену труда. То есть, кажется, что труд наемного рабочего оплачивается полностью. Эта видимость является основой для идеологических (справедливость, равенство) и юридических представлений (свобода) буржуазного общества. Таким образом, политэкономия фетишизирует экономические категории, приписывая предметам конкретно-исторические свойства общественных отношений: например, средства производства представляются в качестве постоянного капитала[31, s. 228] и пр.Особенно этот фетишизм был выражен в вульгарной политэкономии, которая, по мысли Маркса, полностью отвернулась от научного анализа производственных отношений в сторону доктринерства, морализации. В вульгарной политэкономии систематизируются повседневные представления агентов буржуазных производственных отношений, как будто нет различия «<…> между формой проявления и сущностью вещей» [30, s. 825]. Диалектический метод мышления и социально-пространственный анализ помог раскрыть Марксу и Энгельсу тайну прибавочной стоимости, тайну эксплуатации при капитализме.

Классовая ограниченность политэкономии. Будучи социальной наукой буржуазии, увековечивая капиталистические отношения в форме экономических категорий, политэкономия впадает в противоречие: указывая на человечность и благоразумность капиталистических отношений, она при этом постоянно наталкивается на непреложность частной собственности, «<…> подобно тому, как теолог, желая свидетельствовать о сверхчеловеческом, употребляет при этом человеческий опыт и понятия» [33, s. 33]. Так, в политэкономии рабочие овеществляются, становятся просто «руками», носителями рабочей силы, а обмен между капиталистом и рабочими представляет собой взаимоотношения покупателя и продавца [32, s. 487]. Политэкономия, выступая «<…> против объединения рабочих и борьбы против «вечных» законов политической экономии» [28, s. 179], «<…> проповедует смирение, послушание и голодную смерть» [32, s. 454]. Именно классовая ограниченность политэкономов привела к тому, что в контексте классической политэкономии ученые не смогли последовательно сформулировать выводы из своих концепций (например, Давид Рикардо из трудовой теории стоимости)[29, s. 564], а в контексте вульгарной политэкономии экономические категории были заменены категориями морали (например, Нассау У. Сениор заменил капитал словом «воздержание» - [29, s. 623]). Благодаря принятию пролетарской, классовой позиции в научном исследовании, Маркс смог сформулировать законы движения капиталистического способа производства, определить социально-пространственную специфику капитализма, а также высказать догадки о новой форме эксплуатации рабочего.

Подводя итог обзору воззрений родоначальников марксизма на политэкономию, можно предположить, что наука, дополнившая политэкономию в деле легитимации и выражения производственных отношений капитализма, будет содержать те же основные характеристики, присущие и политэкономии: фетишизированные понятия, антиисторическое рассмотрение общественных отношений и отрицание пролетарской борьбы. В деле научной легитимации капитализма, как показал Маркс, произошел заметный сдвиг в сторону (в)неэкономического объяснения классовых и производственных отношений (например, морализация у вульгарных политэкономов). Можно предположить, что процесс брендизации капитализма, выразившийся в производстве частичных пространств буржуазной жизни и потребления рабочих, нашел в новой науке превращенную форму объяснения и научной легитимации. Такой наукой, по нашему предположению, стала психология и психоанализ.

Научная легитимация брендизации капитализма не может быть только набором научных понятий, но является социально-пространственным процессом, поэтому возникает необходимость переосмыслить понятие психологии.

Чтобы охарактеризовать в общих чертах науку психологии, необходимо обратиться к работам британского последователя Фуко – Николаса Роуза.

Николас Роуз изложил свои взгляды на психологию в четырех книгах: «Управление душой. Формирование индивидуальной личности» (1990), «Изобретение нас самих. Психология, власть, индивидуальность» (1998), «Силы свободы: переустройство политической мысли» (1999) и «Управление настоящим. Администрирование экономической, социальной и личной сторон жизни» (в со-авторстве с Питером Миллером) (2008). Роуз понимает психологию не просто как «<…> совокупность абстрактных теорий и объяснений, но [как] «интеллектуальную технологию», способ обнаружения и объяснения определенных характеристик людей, их поступков и отношений» [43, p. 11-12]. Роуз объясняет значимость психологии тем, что она распространяет либеральную этику автономного индивида в межличностное, внутриличностное пространство современного субъекта, при этом, не подчиняя индивида, а позволяя ему ответственно регулировать свою свободу в соответствующих рамках. Психология «<…> разрабатывает способы выражения стремления автономных индивидуумов к самореализации. В ХІХ веке психологическая практика производила регулятивы для нормального индивида, в первой половине ХХ века – для социальной личности. Сегодня психологи разрабатывают комплекс эмоциональных, межличностных и организационных техник, посредством которых повседневная жизнь может быть регулируема согласно этике автономной личности» [44, p. 89].

По мысли Роуза, главной проблемой либерализма является управление индивидом без подавления его свободы. Психология становится средством трансляции, распространения, научного подкрепления этики либерализма, она функционирует в качестве управления свободой, «терапии свободы» [43, p. 17-18, 30]. Под управлением Роуз понимает «<…> определенный способ достижения социальных и политических целей посредством расчетливого воздействия на силы, деятельности и отношения индивидуумов, конституирующих население» [42, p. 4-5]. Управление опирается на авторитеты («кем» производится субъект и пространство), использует технологии («как»), руководствуется телеологиями («для чего»). В психологии технологиями выступают тесты, метод свободной ассоциации и прочие формы и средства выявления и калькуляции индивидуальных характеристик личности, а также ее групповых, коллективных, социальных, семейных отношений и пр.; в качестве авторитетов выступает совокупность консультантов, психотерапевтов, психоаналитиков и прочих специалистов, обладающих знанием о способах отправления свободы автономными индивидуумами; телеологией психологии является достижение автономными индивидуумами счастья, успеха, свободы [43, p. 17-18, 27-28]. Исходя из того, что психология является одной из форм либерального управления, она не только производит новых субъектов, но и трансформирует все прежние отношения и пространства (например, фабрика, школа, больница и пр.) посредством введения новых техник самоуправления индивидов: «<…> психология не просто становится союзником власти в частных областях общественной жизни, обещая решить все возникающие в ней проблемы. Само «применение» психологии изменяет понимание этих проблем. Промышленные инциденты понимаются в качестве результатов межличностных отношений на рабочем месте. Прибыль превращается в дело реализации самоактуализирующегося потенциала рабочей силы. Непослушный ребенок считается следствием эмоционального наследия детства родителей <…>» [43, p. 95, 64, 70, 92; ср., 42, p. viii; 39, p. 47, 186]. Субъект, создаваемый психологией, является предпринимателем своей личности: «Понятие предприятия подразумевает характерное понимание человеческого субъекта – уже не экономического субъекта ХІХ века, но предпринимателя своей личности. Люди, подлежащие управлению – мужчины и женщины, богатые и бедные – воспринимаются в качестве индивидуумов, активных в своей свободе выбирать и защищать свои интересы: таким образом, они потенциально активны в своем собственном управлении» [44, p. 142]. Роуз заключает, что «<…> современные индивиды не просто «свободны выбирать», но принуждены быть свободными <…>» [44, p. 87 – курсив мой – И.И.].

Роуз выступает против рассмотрения психологии только как средства легитимации «власти» [42, p. 4-5], «<…> экономических потребностей, статических политических сил или социальных интересов» [42, p. 58]. Он ставит задачу показать, как работает психология, а не исследовать происхождение психологии как формы управления [44, p. 72]. Однако, в своем позднем произведении «Управление настоящим» (в со-авторстве с Миллером) он утверждает, что управление возникло в конце ХІХ века в контексте «<…> борьбы с двумя угрозами – всепоглощающим рыночным индивидуализмом и коммунистической революцией. Управление стало третьим или средним путем, спасшим частное предпринимательство посредством трансформации субъектов в граждан с социальными правами» [39, p. 17-18]. То есть, управление, а вместе с ним – и психология, явились средствами «спасения частного предпринимательства», а превращение рабочих в предприятия и борьба против коммунизма были следствиями этого спасения. Таким образом, психология создает новых субъектов и пространства, а точнее – изменяет пространство для регуляции поведения и свободы субъекта предприятия. Продолжая эту логику можно утверждать, что универсализация практики предприятия и распространение ее на повседневную жизнь всех классов, а также научная легитимация этого процесса посредством «человеческих технологий» и авторитетов являются, по существу, требованиями капиталистического класса. Вместо абстрактного понимания власти, взятого у Фуко, Роуз на конкретно-историческом материале конца ХІХ – ХХ веков объективно показывает классовые корни либерального управления и психологии как ее формы. В таком случае, идеалы автономного индивида, предпринимательской личности и принуждения к свободе являются, по существу, буржуазными формами существования, которые фетишизируются в категориальном и «технологическом» аппаратах психологии. И хотя Роуз отмечает важность пространственного рассмотрения управления и психологии, он не ставит пространство во главу угла, не видит пространственной генеалогии и классового интереса в универсализации предпринимательской морали в частичных социальных пространствах капиталистических обществ ХІХ века. Таким образом, отсутствие классового подхода к вопросу о субъективности и пространстве лишает Роуза возможности рассматривать психологию в контексте социально-пространственной трансформации капитализма во второй половине ХІХ – начале ХХ веков, приведшей к новой форме эксплуатации как самоэксплуатации. При этом Роуз верно намечает главные характеристики психологии: научную организацию пространств и субъектов посредством универсализации практики предпринимательства личности.

Предлагаемое нами понятие психологизации обозначает социально-пространственный процесс научной легитимации обуржуазивания рабочего класса в частичных пространствах брендизации капитализма; другими словами, психологизация – это социальная наука капиталистического производства пространства. Отличием психологии от психологизации является то, что психологизация является еще и кроме того социально-пространственным феноменом, процедурой, опирающейся на научный авторитет в деле легитимации социально-пространственных феноменов и предшествующих процедур брендизации капитализма; другими словами, психологизация это психология, взятая в контексте ее участия в производстве социального пространства. Психологизация дополняет политэкономию, следуя за стремлениями вульгарного направления последней объяснить и легитимировать капитализм посредством обращения к вне-экономическим факторам. Психологизация легитимирует исторически и логически предшествующие ей формы обуржуазивания рабочего класса в моральных, эстетических и дисциплинарных способах воздействия. Отныне посредством психологизации эти способы воздействия, определяющие «цивилизующее влияние капитала», «навязывание потребностей рабочим», одним словом: требования капиталиста к субъективности рабочего научно объясняются и легитимируются, включая производительную, научную организацию пространства.

Важным упущением исследования Роуза является его игнорирование особого места психоанализа, в том числе, лакановского толка, по отношению к психологии. В докладе «Детская означающего» я писал, что особенность лакановского психоанализа заключается в прописывании логики функционирования психологии, а также и психологизации [1]. Так, анализ понятия означающего показывает, что условием функционирования психологии, психоанализа является редукция социального бытия субъекта к индивидуальному бытию, редукция индивидуального бытия к определенной форме его репрезентации, а также – в положениях о дозволенной несимволизируемости субъекта, трансформации истории субъекта посредством частичной формы репрезентации и пр. Таким образом, понятие означающего показывает общую логику психологии и психологизации. В этом понятии скрываются пространственные рамки, от действия которых зависит успешность частичной репрезентации и редукции: в случае с хоторнским экспериментом, необходимо было вывести рабочего из содержательного, конфликтного процесса общественных отношений в определенную комнату для квази-психоаналитических консультаций, чтобы превратить его бытие в бытие, которое говорит, то есть, превратить общественное бытие в частичном пространстве в частичную репрезентацию. Кроме того, особенность лакановского психоанализа заключается в отгороженности от капиталистического производства пространства, в танатополитической телеологии субъекта (Лакан употребляет хайдеггеровское выражение «бытие-к-смерти» для иллюстрации психоаналитического подхода к лечению [например, здесь: 21, p. 305-306]).

В данном контексте, лакановский психоанализ являет собой самокритику не только психологии, психологизации, но и психоанализа. Поэтому его место в деле научном выражении и идеологической легитимации капитализма является проблематичным. С одной стороны, технологии, авторитеты и телеологии лакановского психоанализа, так или иначе, прописываются внутри заявленного Роузом исследования, а также общих положений о функционировании науки при капитализме у Маркса и Энгельса, но, с другой стороны, все три структуры, так или иначе, подвергаются критике у самого Лакана, но при этом остаются классовая и методологическая ограниченность.

И действительно, статус научности психоанализа Лакан подвергает сомнению. Хотя он отказывает себе в том, чтобы указывать на связь психоанализа и капитализма, психоанализа и истории, он находит эти связи у психологии. Психология для него связана с идеологией, она выступает в качестве «машины идеалов» и пр. Психология, как и вообще современная наука, по мысли Лакана, возникает в XVII веке [8, p. 142]. Модель современной науки он извлекает из учения Рене Декарта [25, p. 119]. Именно в этом учении, по его мысли, учреждаются все фундаментальные принципы науки, господствующие до возникновения психоанализа: 1) ученый как носитель трансцендентального, целостного эго [11, p. 516]; 2) объект познания – объективная реальность; цель познания – достижение прозрачного, ясного знания [20, p. 338; 11, p. 516]; 3) вытеснение языка из субъекта, а также субъекта из языка; «наука это идеология уничтожения субъекта» [8, p. 437], то есть непонимание сущностной связи языка с бытием субъекта; 4) накопление знаний ради накопления знаний [20, p. 414]; 5) овеществление субъекта, принцип эффективности, производительности [11, p. 217]; 6) в производстве знаний наука опирается на доброго Бога, который предоставляет возможность ясного и точного познания гармонии мира, а также представлений о разумности и справедливости миропорядка [24, p. 130; 10, p. 243-244]; Лакан сравнивает этого Бога с понятием «субъекта, предположительно знающего» для того, чтобы показать, что по видимости целостное эго ученого опирается на целостную картину мира, данного воображаемым, могущественным Другим [10, p. 230]; это существование доброго Бога является источником идеализма и религиозности науки. Далее, Лакан указывает на то, что наука является формой сублимации Вещи, в которой субъект кружит вокруг Вещи; наука соответствует клинической структуре психоза [22, p. 195]. Это означает, что положение «что не было принято в Символическом, появляется в Реальном» распространяется и на историю науки. Возникновение психоанализа, а затем, и лингвистики, а также революция в естествознании, связанная с принципом неопределенности, теоремы Гёделя и др. – все это является восстановлением истины субъекта, появлением объекта нехватки как главного объекта науки [22, p. 197-198]. Психоанализ стоит у истоков этой трансформации, поскольку основывается на следующих принципах: 1) учреждение субъекта как расщепленного означающими существа – бытия, которое говорит; 2) предметом психоанализа является, в одних фрагментах, бессознательное [21, p. 237], то есть, язык, структурируемый означающими, а в других – objet petit a, объект нехватки, медиум между Другим и субъектом, дыра, ускользающий предмет [21, p. 313-314; 25, p. 43; 23, p. 381-382]; психоанализ работает с истиной как индивидуальной, субъектной данностью, являющейся не-знанием, не-мыслью [13, p. 95]; Лакан пишет: «спасти истину можно только, если не хотеть знать»; точнее, знание выступает здесь как наслаждение непрозрачностью, наслаждение истиной [13, p. 42]. Реальность науки является реальностью ученого, использующего означающие, речь (дискурс), практика речи порождает измерение истины [20, p. 338]. Лакан в отдельных местах называет психоанализ наукой индивида, наукой субъекта [16, p. 143], наукой бессознательного [21, p. 237], однако на закате своего творчества, все больше сомневаясь в научности психоанализа, указывал на то, что психоанализ лишь стремится стать наукой. На 24 семинаре Лакан говорит, что психоанализ это бред, который может стать наукой, это научный бред [24, p. 52-53].

Любопытно, что в V семинаре, описывая работу психотика с означающими, Лакан указывает, что для психотика у всякой вещи есть свое означающее [14, p. 481]. Может быть, в контексте сомнений о научности психоанализа, нужно предполагать, что Лакан вполне осознавал тоталитарную, религиозную, бредовую силу функционирования означающего как теоретического основоположения психоанализа, который в действительности не дает ответа о медиуме, о провале работы означающих между субъектом и Другим в формате означающего? Вполне возможно, что «психотическая» основа лакановского психоанализа столкнулась с чем-то, что не может быть вписано в логику означающего, но при этом, по неумолимой логике означающего, оно должно было быть вписано. Вот эта драматическая нота лакановского учения – которую можно было услышать сквозь все четыре предшествующих амфиболита – формирует состояние означающего post-mortem, после-смерти, состояние запредельности и необходимости идти вперед.

В диалог позиций критики научного выражения и идеологической легитимации капитализма (контекст Маркса и Энгельса), а также научной организации пространства и субъекта посредством универсализации предпринимательской личности (контекст Роуза), Лакан вводит новый момент: критику всей традиционной научности, овеществляющей субъекта, взамен предлагая обратить внимание на открытие бессознательного Фрейдом, имеющего следствия не только для целостного эго исследователя (фактически подрывая его), так и на расщепление субъекта (вводя в разговор формат означающих) и объекта (неуловимого, подрывающего возможность объективной, не-овеществленной репрезентации – petit a). Таким образом, форма репрезентации (означающее) противоречит предмету (petit a), что и приводит лакановский психоанализ к тупику: повторять «бредовую» тотализацию. Другой возможностью является превращение лакановского психоанализа в рауманализ. В контексте настоящего доклада, понятие психологизация является попыткой этого превращения, наследующего критически-генеалогическую традицию Маркса и Фуко, а также – сохраняя фокус на субъекта, заявленный Лаканом. Психологизацию можно определить, в конечном счете, как социальную науку капиталистического производства пространства, как частичную репрезентацию противоречивого процесса пространственной практики взаимоотношения базисного пространственного скрытия, классового антагонизма, варварской эксплуатации и надстроечного скрытия пространственности, цивилизующей эксплуатации.

Но можно ли считать подобную, цивилизующую эксплуатацию всеобщим трудом, как это предлагал сделать Сергей Юрьевич Курганов на предыдущем семинаре? (И здесь я перехожу к заключительному моменту первого пункта). Маркс определял всеобщий труд как «<…> всякий научный труд, всякое открытие, всякое изобретение. Он обусловливается частью кооперацией современников, частью использованием труда предшественников. Совместный труд предполагает непосредственную кооперацию индивидуумов» [30, s. 113-114]; всеобщий труд «<…> является напряжением человека не как определенным образом выдрессированной силы природы, а как такого субъекта, который выступает в процессе производства не в чисто природной, естественно сложившейся форме, а в виде деятельности, управляющей всеми силами природы» [35, s. 512]. Безусловно, отчасти труд продавца в универмаге начала ХХ века являлся всеобщим трудом, поскольку он заключался не только в непосредственной, но и в опосредованной кооперации, то есть, благодаря обучению продавец узнавал и умел различать и разбираться в различных художественных направлениях, учился создавать благоприятные отношения с клиентами, определенным, внимательным образом относится и к самому себе, быть прилежным, воспитанным и пр. В этом контексте он выступал в качестве субъекта, управляющего «всеми силами природы», а также организующего и выражающего культурный диалог с клиентами. Однако, как и в случае, который описывает Маркс, когда результатами всеобщего труда (в том контексте научных открытий, изобретений) пользуются денежные капиталисты, так и в случае с универмагом начала ХХ века: буржуазное образование и воспитание рабочих-продавцов и рабочих-потребителей осуществлялось в пользу реализации прибавочной стоимости выставленных напоказ бренд-товаров. Конечно, нужно еще помнить то, что ограниченность всеобщего труда в данном контексте заключалось в том, что самоизменение субъекта в формировании нового пространства-времени, свободного пространства-времени осуществлялось в пределах капиталистических отношений, хотя и фактически – в некоторых «заповедных», по видимости, не-антагонистически организованных частичных пространствах универмагов. Другими словами, кооперация индивидов и культур осуществлялась лишь постольку, поскольку стояла «задача» сформировать у рабочего класса буржуазный габитус, который и заключается в воспитании эстетической дистанции по отношению к предметному миру, социальной и природной необходимости, то есть, к своему классовому положению. Поэтому субъектность рабочего класса была превращенной формой присвоения субъектности, точнее, квази-субъектности. Посему всеобщий труд в универмагах ХХ века был ограничен не только по содержанию (только то, что необходимо для реализации), по форме (только в морали и эстетике), но и в пространстве-времени (только в универмаге). Самоизменение, провоцируемое капиталом, не должно касаться самой главной, субстанциальной, порождающей формы самоизменения, самоизменения в процессе общественной, революционной практики – в этом фундаментальная классовая ограниченность всеобщего труда в процессе брендизации капитализма.

 

2. Пятый амфиболит означающего: объект внутри репрезентации / объект вне репрезентации. Психотик, означающие, афиши. Лакан о бредизации капитализма в V семинаре.

 

Исследование пятого амфиболита означающего является, в каком-то смысле, продолжением вопроса о статусе научности психоанализа, поскольку здесь будет показаны колебания Лакана относительно того, чем же занимается психоанализ, каков предмет означающего. Интересным образом, его колебания приводят к сравнению психотического использования означающего с афишами, расклеенными по городу, что, с одной стороны, указывает на некоторое понимание современной трансформации капитализма, а с другой – на незавидную участь психоаналитика, «заклеивающего» означающими все социальное пространство (если исходит из психотической интерпретации науки у Лакана). Одним словом, статус психоанализа как «научного бреда» в этой метафоре становится явственно представимым.

Лакан пишет о том, что означающие находятся везде (partout ailleurs – [8, p. 148]), а значит означаемое это не внешняя вещь [12, p. 410-411], находящаяся за пределами языка, но лишь значение вещи, которое создается внутри речи говорящего посредством метафоры, то есть столкновения, «сгущения» означающих [14, p. 32]. Отсюда, означаемое определяется как «маленькое личное значение» (petite signification personnelle – [18, p. 99]), приписываемое означающему. При этом разбиение означающего (le découpage du signifiant – [18, p. 214]) на означающее и означаемое не только свидетельствует о необходимом единстве между двумя элементами, но и о подчиненности означаемого означающему. Поскольку два основных закона означающего – метонимия и метафора – являются основаниями для отчуждения субъекта, то любая речь субъекта проговаривает больше чем это можно себе представить, анализируя лишь означаемое в речи субъекта, ведь «субъект на уровне бессознательного лжет» («le sujet, au niveau de l'inconscient, ment» - [22, p. 118]). Означающее является структурой [18, p. 336] бессознательного, а значит, оно отсылает к другим означающим (даже если они вытеснены, отрицаемы) в речи субъекта по причине структурной необходимости, которую должен выяснить аналитик. Более того, поскольку означающие вездесущи, то и в случае невроза анализанд бессознательно использует их, обращаясь к предметам, вещам, своему телу для обращения, вопрошания, направленного к Другому. То есть, вместо того, чтобы пользоваться означающими в речи, он пользуется вещами как означающими (une névrose consiste en ce qu'au lieu de se servir des mots, le bonhomme se sert de tout ce qui est à sa disposition – [18, p. 385-386]). А значит, отсылки к предметам и определенное поведение анализанда полностью подчинено структурной необходимости означающего. Это обстоятельство определяет автономию означающего (autonomie du signifiant – [18, p. 361]), автономность означающего от означаемого (indépendamment du signifié – [18, p. 361]). Поэтому, например, означающее лошади было фундаментальным означающим маленького Ганса посредством которого он упорядочивал объективный мир; при этом лошадь, безусловно, вмещала в себя множество означаемых (отец, мать, сестра), будучи единственной мерой их эквивалентности [16, p. 225]. То есть, при всей автономности означающего от означаемого все же необходимо иметь общие точки схождения этих двух элементов (точки сшития – point(s) de capiton – [18, p. 473]), чтобы человека можно было назвать нормальным (nécessaire à ce qu'un être humain soit dit normal – [18, p. 474]). Такие точки позволяют персонализировать речь, сделать ее личной: напр., имя, которое «подшивается» ко «мне», делая «меня» «мной»; ср. также определение субъекта как «означаемого в чистом отношении к означающему» («le sujet est le signifié de la pure relation signifiante» - [8, p. 580]).

Без означающего субъект не сможет создавать значения (означивания), а без означаемого не будет субъекта желания (Другого), но будет субъект психотический. Фатальная способность означающего умерщвлять вещь, вероятно, является свидетельством того, что означаемое как субъект внутренне связано со смертью (cette mort qui est là un défi nous donne le reflétée au fond du signifié – [16, p. 35]), поскольку отсылает к телу (à savoir certains éléments qui sont liés à quelque chose d'aussi profondément engagé dans le signifié, à savoir le corps – [16, p. 35]). Означающее представляет субъекта (означаемое, тело, смерть), заставляя его исчезнуть, угаснуть в другом означающем (обессмертить себя в знании, предав забвению свою индивидуальность) и сама смерть исчезает, скрывается в языке (le langage voile toujours et ce qu’il voile toujours, au dernier terme, c'est la mort – [17, p. 29]). Нужно полагать, что местом между двумя означающими является тем самым «пространством между-двумя-смертями» (espace de l'entre-deux-mort), которое оказывается, по Лакану, местом желания как такового [19, p. 92], местом невозможности означающего – субъектом(-objet a) желания. Объект кастрации [23, p. 388], petit a, либидинальное [14, p. 243] нарциссистическое тело с его взглядом [21, p. 319], голосом не может быть превращено в означающее (ce qui se perd а la significantisation – [15, p. 226]), поэтому формирует точку слабости, импотенции Другого (как места означающего) (point de défaillance de l'Autre, au point de perte du signifiant – [23, p. 390]), а значит, субъект формируя собственную субъективность вместо Другого, в месте другого означающего никогда не сможет а) полностью отождествиться с Другим, другим означающим [15, p. 211], б) быть тождеством по отношению к самому себе, выраженному в означающем [10, p. 14-15]; отсюда взаимное скольжение (un glissement réciproque – [14, p. 14]) между означающим и означаемым и невозможность «приколоть значение (означивание) к означающему» (car personne n'a jamais pu épingler une signification à un signifiant – [14, p. 198]). Для того чтобы существовать в символическом порядке субъект должен «сшивать» себя с ним и его с самим собой благодаря либидинальной инвестиции себя, закрывая невыносимую не вместимость себя самого в порядок означающего своим собственным телом, взглядом, голосом (именно тем, что кастрируется в порядке Другого служит предпосылкой для конституирования видимостной целостности Другого; именно закон создает все условия для собственного преодоления внутри себя самого). Отсюда, между означающими действительно располагается petit a в качестве условия их (не)возможности; хотя Лакан и указывает на то, что S₁ или trait unaire не имеет рационально определимого соотношения с petit a [27, p. 62], но в тоже время возможно помыслить отношение между первым означающим и вторым означающим опосредованное субъектом (само определение означающего позволяет это сделать); то есть, именно неопределимый субъект, с точки зрения первого означающего (которое маркирует субъекта par excellence), постоянно вынуждает представлять его другому означающему.

Далее, Лакан заостряет проблематику отношения объекта и репрезентации, указывая на то, что буква располагается в реальном, а означающее в символическом [9, p. 109], и что именно в форме буквы возвращается вытесненное означающее [26, p. 24]. Таким образом, субъект становится на уровень нонсенса реального, могущего обрести «смысл» только благодаря вмешательству означающего, вносящего различие в реальное (introduit la différence comme telle dans le réel – [23, p. 58]). Поэтому-то Лакан вводит другое понимание места между двумя означающими – petit a между ними, а субъект это зияние (le sujet, lui, était toujours non pas entre, mais au contraire béant – [26, p. 176]). Это зияние является следствием существования das Ding, чуждого, внешнего элемента (cet autre préhistorique impossible à oublier – доисторического, незабвенного Другого – [22, p. 115]) по отношению к субъекту, но находящегося «внутри» него (между Реальным и означающим – entre le réel et le signifiant – как говорит Лакан – [22, p. 195]) и лишь представляется в представлениях бессознательного. Любые попытки сублимации этой «темной материи» субъекта воспроизводят одну и ту же пустоту, невозможность репрезентации в качестве самой репрезентации; в свою очередь, доступ к Реальному возможен через создание абсолютно бессмысленного означающего (un signifiant nouveau, celui qui n'aurait aucune espèce de sens, ça serait peut-être ça qui nous ouvrirait à ce que, de mes pas patauds, j'appelle le Réel – [24, p. 132]). Поэтому-то Лакан и утверждает, что субъект как таковой, в конечном счете, предназначен Вещи (le sujet lui-même au dernier terme est destiné à la Chose – [23, p. 209]), но вынужден пройти через Другого, через означающее для того, чтобы у него сформировалось желание и его предмет.

Таким образом, всесильность и всеобщность означающего, подчиняющего и формирующего свой объект репрезентации соседствует с противоположным утверждением о том, что означающее является следствием невозможности репрезентации, результатом воздействия не-вмещаемости субъекта с его не-языковыми, не-символическими феноменами (petit a) на означающее. Проблема означающего в данном контексте заключается в том, что отношения между означающими обусловлены наличием не-репрезентируемого опосредующего элемента, сама репрезентируемость которого является условием возможности означающего. Только в форме означающего возможно представить нерепрезентируемость субъекта, но при этом «символическое это та форма, в которую вставляется субъект на уровне бытия, чтобы быть тем-то и так-то» (le symbolique en tant qu'il donne une forme dans laquelle puisse s'insérer ce qu'on peut à juste titre appeler à proprement parler le sujet au niveau de l'être, ce en quoi le sujet se reconnaît comme étant ceci ou cela – [18, p. 328-329]). Субъект это означаемое, которое не может быть, но должно стать означающим, субъектом означающего. При этом само существование субъекта означающего предполагает невозможность вмещения в означающее львиной доли субъективного существования (сексуальности, смерти). Одним словом, чтобы быть субъектом нельзя быть субъектом, но нельзя и не быть им, поскольку есть нечто «в» субъекте, что не может стать субъективным, но при этом держит субъекта «на плаву», на уровне не-захваченности означающим: невротик спасается посредством нехватки означающих у Другого, перверт, находясь вне сцены своего фантазма, наблюдая за «объективным» ходом jouissance Другого/Другим, а психотик посредством бреда конструирует возможность отношения субъекта к Другому, борясь против превращения себя в сумасшедшую метонимию, в воплощенную цепь означающих, через бредовую метафору. Отсюда, в клинических структурах воспроизводятся антиномии означающего: невротик постоянно проблематизирует означающее, психотик полностью подчинен означающему, перверт превратил означающее в объект (фетиш). Выражаясь словами Лакана, либо субъект задает вопросы – и тогда он невротик (признание недостаточности означающего, Другого, а значит, нерепрезентируемости субъекта, Вещи в означающем), либо он не задает вопросы – и тогда он психотик (признание всесильности и всеобщности означающего, Другого, где у каждого предмета есть означающее и пр.: dans le monde humain, puisque tout ce qui nous entoure a un caractère marqué de signifiant – [14, p. 481]); эти два полюса как нельзя лучше указывают на невозможность диалектики означающего по отношению к субъекту.

В докладе «Опасные связи означающего» я отмечал, что Лакан сравнивает логику стоимости с логикой означающего в ІІІ и V семинарах и далее. В V семинаре Лакан, описывая работу психотика с означающими, сравнивает ее с афишами, которыми заполнены города [14, p. 481]. То есть, для психотика все является означающим, весь предметный мир является опредмеченным Другим; символическое является Реальным. Таким образом, если ранее Лакан указывал, что логика товаров соответствует логике означающего (меновая стоимость = означающее; потребительная стоимость = означаемое), что соответствует неврозу и перверсии, то логика афиш развивается в направлении абсолютизации означающего, исключении означаемого (то есть, воображаемого). Любопытно, что сравнивая психоанализ с бредом, уподобляя, следовательно, психоаналитика психотику, Лакан подспудно указывает на главную проблему психоанализа, связанную с функционированием понятия означающего в его центре: для психоаналитика нет ничего в действительности, чего бы не было прежде в означающем, или что не является означающем per se; главная проблема психоанализа с начинкой означающего заключается в отсутствии подлинного инобытия, по ту сторону. Именно поэтому objet petit a остается единственной теоретической возможностью этого выхода, так и не проделанного Лаканом. Возможно, что понимание разработок этого термина, которым, скорее всего, нужно будет заняться в следующем году нашего семинара, сыграет важную роль для понимания тупика психоанализа, осознанного Лаканом, и необходимостью преодоления не только понятия означающего, но и психоанализа в целом. Это первый момент. Второй момент касается другого вывода из вышеупомянутого перехода от логики товаров к логике афиш: весьма вероятно, что Лаканом здесь подразумевается осмысление развития капитализма, а именно – бредизация капитализма. Это подразумевание можно будет косвенно подтвердить впоследствии тем, что следующие два моих семинара будут посвящены рецепциям лакановского означающего в концепциях Жана Бодрийяра и Славоя Жижека, которые последовательно наследуют лакановскому осмыслению капитализма, используя в разных форматах и контекстах, понятие означающего для собственных исследований феномена бренда; так сказать, происходит движение от бреда (Лакан) к бренду (Бодрийяр, Жижек). В каком смысле можно говорить о лакановском понятии бредизации капитализма? Именно в том, что Лакан подразумевает автореферентную, метонимическую субъективность, для которой весь мир является посланием, неким таинственным жестом неведомого Другого, для психотического субъекта само означающее становится Реальным, ужасающим, непостижимым нечто, маркирующим предел познания, предел существования. У психотика нет заслона против Другого и Реального в форме фантазма, экрана воображаемого, а поэтому он – как и современный потребитель, если продолжать эту гипотезу – вертится в смертельном водовороте бесконечного смакования тайных письмен рекламных надписей, подчиняясь зову и взгляду коммерческой культуры.

Итак, совершенно ясно, что Лакан не только критически относится к современной психологии и нелакановскому психоанализу, но также пессимистически смотрит на городское пространство, уподобляя его отношению психотика с означающими (а если смотреть дальше, то и проблематичному статусу психоанализа как научного бреда).

Вполне возможно, что социально-пространственная генеалогия феномена афиш поможет разобраться в проблемах лакановской мысли, указав на действительные основания трансформации капитализма и ее значения для субъекта.

 

3. Морис Тальмейр. Век афиш («Age de l’affiche» (1896)). Уничтожение, скрытие пространства пространством. Афиша как метахо́ра. Анатопия афиши и освещения.

 

Сначала я представлю преднамеренно и несвоевременно некоторую концептуализацию пространства афиши, чтобы потом более пространно о ней заговорить. Афиша как социальное пространство является формой универсализации буржуазных частичных пространств, как будто бы представляя и замещая собой целое, а на деле – являясь лишь распространением в социальном пространстве формы скрытия-репрезентации частичных пространств другим пространством. Иными словами, капитализм может добиться универсального цивилизующего влияния, обуржуазивания рабочих, только в форме распространения пространств, репрезентирующих частичные, по видимости, неантагонистически организованные пространства. Афишы могут быть действительно везде, создавая основания для представлений о психозе, бреде субъекта и капитализма, но пространства, которые они репрезентируют - частичны, ограниченны, локальны. Афиша является результатом того, что капитализм не может совершить социально-пространственную трансформацию во всем социальном пространстве, но зато он может населить это пространство пространствами репрезентации. Таким образом, афиша это форма претензии капитализма на универсальность, но при этом, эта универсальность выступаает только в форме растиражированного пространства репрезентации частичного пространства. Лакан, уподобляя означающие афишам, рассматривает последние в качестве лингвистической формы, что редуцирует их пространственность, а также включенность в общественные отношения. Таким образом, метафора полноты, заполненности, тотальности выдается Лаканом за сущность афиши, хотя при этом упускается из виду то, что афиши функционирует в качестве связи, отсылки к другим пространствам. Лакан замечает пространство репрезентации, но при этом говорит лишь о репрезентирующей, заполняющей, тотальной стороне его, совершенно не видя пространственности, совершенно не видя необходимого медиума репрезентации, что и позволяет осуществлять вышеупомянутую метафору. Между тем, такая метафора является знаковой – означающее как частичная форма репрезентации действительно заимствует некоторые значения у афиши как формы репрезентации. Но это метафора без метахо́ры, то есть, без понимания социально-исторической, пространственной, политической подоплеки формирования необходимости возникновения и функционирования частичной формы репрезентации; без понимания того, что частичная форма репрезентации является пространством репрезентации, пространством, созданном для репрезентации другого пространства. Важно показать, что отрыв формы репрезентации от пространства репрезентации является эффектом самого пространства репрезентации.

Афиша, как и зеркало, как и экран, приобретает свое значение как слово и затем инвертируется у Лакана, после того, как становится важным фактором общественной практики в ХІХ в. Данные Национальной французской библиотеки (проект Gallica) показывают, что упоминания слов affiche, miroir, ecran приходятся по преимуществу в ХІХ веке. Неслучайно Морис Тальмейр в своей знаменитой статье называет подходящий к концу ХІХ век «веком афиш».

Перед тем как приступить к анализу афиши как метахо́ры, необходимо остановиться на важном концептуальном моменте. Маркс пишет, что в процессе обращения пространство уничтожается временем, то есть, качественное, социально-определенное пространство редуцируется до количества времени его пересечения, перемещения товаров на рынок сбыта и пр. Когда Маркс пишет о скрытии, то контекст его мысли тот же: пространство капиталистического производства скрывает время, точнее различие между необходимым и прибавочным временем. Важно отметить, что к последней четверти ХІХ века возникает другая диспозиция: пространство уничтожается пространством, то есть, процесс капиталистического обращения обрастает содержательными, культурными, цивилизующими, буржуазными пространствами (например, универмаг). Пространство становится средством реализации прибавочной стоимости, средством обращения капитала, то есть, оно уничтожается в качестве своей пространственности; тоже происходит и со скрытием: пространство скрывает пространство, то есть, цивилизующее воздействие капитала скрывает исходную, основную, варварскую эксплуатацию, пространственность представляется в форме репрезентации. Афиша является пространством репрезентации и скрытия, а также – уничтожения пространства пространством, что и формирует эффект отрыва формы репрезентации от пространства репрезентации.

Теперь перейдем к анализу афиши как метахо́ры. Метахо́ру нужно определять как скрывающую репрезентацию, скрывающее и скрытное пространство, точнее – пространство скрытия-репрезентации. Предмет репрезентации – неантагонистические общественные отношения. Способ репрезентации – продуманная и выверенная логистика взгляда, позволяющая «считывать» пространство. Функция репрезентации – служить нормой для организации пространства, а также репрезентации пространства для социального пространства в целом; служить идеалом для организации капиталистического общества в целом. Предмет скрытия – производительно-цивилизующий процесс замещения политической определенности рабочего квази-буржуазной субъективностью, а также скрытия скрытия, то есть уничтожения пространства (антагонистического, эксплуататорского уровня) пространством (то есть, неантагонистического, визуального, цивилизующего и пр. уровня), в результате которого, как будто бы автономную форму существования от пространства приобретает репрезентация (знак, образ, означающее, симулякр и пр.).

Итак, афиша сначала будет проанализирована как пространство репрезентации и «считываемое» пространство. Во последней четверти ХІХ века коммерческие афиши заполонили публичные, и даже личные пространства: городские стены, квартиры, памятники, общественные туалеты и даже занавес в театре, - все было завешано ими; «Общество по защите французских пейзажей» призывало в 1889 году убрать афиши, расположенные по обе стороны железнодорожных путей, чтобы люди могли смотреть на природу [46, p. 286]; к 1901 году в Париже вывешивалось 1.5 млн. афиш в год [46, p. 88]. Массовое распространение цветных афиш (долгое время цветные картинки ассоциировались с рекламой – [45, p. 66]), подготовленное изобретением хромолитографии (цветной литографии) привело к тому, что сложившееся положение дел именовали не иначе как «афишоманией». Некоторые современники рассматривали его крайне положительно – как средство воспитания эстетического вкуса у масс. Так, Виктор Шампье утверждал, что афиши это «<…> молодое искусство, созданное для масс, для дневного света наших бульваров и улиц» [4, p. 37-38]. Жорэс Гюйсманс писал, что афиша это демократически-ориентированная альтернатива элитной традиции академического искусства [4, p. 93]. Один из самых значительных защитников искусства афиш, Роже Маркс указывал на то, что афиши превращают улицы Парижа в музей на открытом воздухе [4, p. 107]; развешанные афиши представляли собой галереи для бедных (в американской газете «The sun», в заметке под названием «Возникновение афиш», автор отмечает, что по уровню эстетического влияния, афиши идут сразу после архитектуры. Далее, он продолжает, один человек может познакомиться с искусством в галерее, а тысячи благодаря афишам на улице» [41]) [4, p. 31; 45, p. 85]; обращаясь ко всем, безотносительно социального положения, афиша подвергает массы гипнотической манипуляции, подсознательно обучая их эстетическому вкусу [4, p. 108]. Роже Маркс был убежден, что посредством всеобщего распространения афиш, слияния интересов капитала и искусства, возможно достичь подлинного социального равенства [4, p. 104, 106, 110]. Густав Жеффруа, подытоживая демократическую, неантагонистическую природу афиш, писал, что «<…> искусство нашего времени не закрыто внутри выставочных залов Салонов, но выступает в форме афиш, видимых для всех» [4, p. 99]. Благодаря простому дизайну, ярким краскам и незатейливому сюжету афиша представляла собой одну из форм цивилизующего влияние капитала, то есть средства введения рабочих в мир буржуазного габитуса, буржуазного потребления, поскольку она учила рабочих, чем питаться, куда ходить и пр. [4, p. 17]. Роже Маркс так описывал идеальную афишу: она должна быть броской, чтобы захватить взгляд прохожего, афиша должна читаться издалека и пр., цвет и дизайн должны быть простыми и понятными. Для того чтобы оценить отношение рабочих к афишам, достаточно знать, что они использовали их для декорации собственных квартир [45, p. 81], а некий анархист Фенеон призывал рабочих сознательно воровать афиши для украшения своего невзрачного домашнего обихода [4, p. 115, 116].

Теперь мы перейдем к анализу того, как афиша репрезентирует норму для организации пространства и идеал для развития общества. Анри Бодэн писал, что афиши 1) освобождают современную архитектуру от ее мертвенности, гомогенности, 2) преобразуют городское пространство: а) украшают монохроматическую архитектуру; б) покрывают старые здания; в) превращают город в «рынок», ускоряя коммерческую деятельность [4, p. 79-82]. Эмиль Леклерк уподоблял афиши вечно меняющемуся выражению лица города. Афиши, по словам Леклерка, заклеивают стены, маскируя застойные времена [4, p. 91]. Морис Тальмейр в статье «Век афиш» отзывался об афишах с консервативных позиций, противопоставляя старые, добрые, спокойные, монументальные времена, быстрому, безнравственному, эфемерному модерну; ему же принадлежат высказывания о безумии, связанном с распространением афиш. Однако в его замечаниях можно высмотреть очень важные характеристики афиш именно в контексте репрезентации нормы для организации пространства. Так, он отмечал, что многие современные архитектурные строения являются афишами из железа и стекла (тут, скорее всего, имеются в виду аркады, универмаги, павильоны для всемирных выставок, магазины и кафе); он уподоблял афиши искусственной коже, натянутой на монументальную архитектуру прошлого – церкви, дворцы. Он называл афишу современной формой архитектуры, и даже Эйфелева башня для него представлялась в качестве афиши, рекламы производителей железа [4, p. 122-123]. Таким образом, афиша является нормой не только для организации пространства, способствуя коммерческим интересам, не только организации общества, воспитывая эстетический вкус масс, но и она в ответе за организацию пространств репрезентации. Ведь в утверждении Тальмейра «все есть афиша» проявляется признание значимости и распространенности этой пространственной формы. Афиша скрывает, уничтожает архитектуру, но при этом становясь новой формой архитектуры. Пространство уничтожается пространством, организуясь в качественно определенное средство реализации прибавочной стоимости, при этом репрезентируя цивилизующее воздействие на рабочий класс.

Два современных исследователя сравнивают феномен афиш в ХІХ веке с универмагами: Кэрен Картер утверждает, что афиши это развернутый вовне универмаг [4, p. 124], а Хаеджонг Хан пишет, что прототипом афиш послужили витрины [7, p. 45]. Если согласиться с этими утверждениями, то нельзя не отметить того, что в универмаге господствовало негласное, цивилизующее принуждение к присвоению рабочими-продавцами и потребителями норм буржуазного габитуса через дисциплину первых и насилие взглядов и неги над вторыми, одним словом, самоэксплуатацию-самопроизводство. Это значит, что афиша как метахо́ра, кроме репрезентации, скрывает еще и базисный уровень скрытия, то есть, варварскую эксплуатацию. Но каким образом афиша может эксплуатировать?

Вернемся к статье Тальмейра. Он пишет, что афиша является источником безнравственности, прославляющей эгоистическое потребление, она бессовестно похищает у прохожих взгляд [4, p. 14, 29-30]. Виктор Шампье описывает воздействие афиши следующим образом: афиша должна щекотать нервы и буквально насиловать взгляд кричащими цветами [4, p. 36, 39]; афиша должна насильственно привлекать внимание прохожего, останавливать его движение, возбуждать любопытство [4, p. 39]. Эмиль Шерме пишет, что афиша бьет по глазам, привлекает взгляд всех прохожих без исключения, отвлекая от мыслей, рутины, от того, что их окружает [4, p. 51]. Эмиль Штраус сравнивает воздействие афиш с гипнозом – проникая в умы людей, она заставляет их действовать; бесконечное повторение одних и тех же афиш, рекламы приводит к падению сопротивления со стороны зрителя-потребителя [4, p. 59-61]. В атмосфере, описываемой современниками, нетрудно догадаться об основаниях сравнения распространения афиш с безумием. Эмиль Золя в рассказе «Жертва рекламы» показывает, как человек сходит с ума, подчиняясь всем призывам афиш.

Афиша обездвиживает тело, приковывает внимание, порабощает взгляд. Анри Бодэн доходит до того, что персонифицирует афишу, представляя ее в качестве хищного существа, высвобождающегося от своей поверхности, нападая на незатейливых прохожих [4, p. 79]. Таким образом, как и в случае с освещением, в этом контексте нужно привлечь мысль Валерия Петрова о том, что со второй половины ХІХ века эксплуатации подвергается восприятие потенциального потребителя [3]. То есть, потребление бренд-товара начинается задолго до фактического потребления, в процессе производства субъективности, подготавливаемого потреблять этот бренд-товар, желающего его потреблять. Этот процесс производства соединяет в себе черты варварской и цивилизованной эксплуатации. Капитал буквально крадет время рабочих, вырывает их из контекста повседневности, социального пространства для того, чтобы обучить их воспринимать, чувствовать по-новому. При этом рабочий платит впоследствии отчасти за то, что он субъективировался определенным образом перед покупкой данного бренд-товара.

Следует заметить, что существует анатопия между освещением и афишей. Что такое анатопия? Анатопия обозначает связь между пространствами брендизации капитализма на основе функционального сходства признаков метахо́ры, а также, что эти пространства превращены в товар. Анатопия раскрывает непрерывность пространства брендизации там, где, по видимости, существует разрыв, прерывность (в случае зоопарка и кинопространства, как показывает Валерий Петров). Анатопические связи, открытые до сей поры нами, включают в себя связи генетические (историческая преемственность одного пространства по отношению к другому) и рядоположенные (в одно и то же время существуют разные пространства, сходные по метахо́ре). Проблемой рауманалитической теории остается выяснение закономерностей связи пространств между собой, доказательство необходимости их внутренней связи.

Итак, Шампье дает определение афиши, в котором можно понять указание на анатопичность освещения и афиши: «<…> афиша это цветная печать, созданная для просмотра при определенных световых условиях» [4, p. 39]. Электрическое освещение как пространство репрезентации является условием видимого (которое само должно оставаться невидимым), выхватывающим те или иные стороны объекта, уничтожая и скрывая пространство светом. У Гегеля свет является тем идеальным, которое прорывается сквозь без-мысленное, безыдейное пространство. В случае электрического освещения теоретическая установка Гегеля обретает любопытное преломление – появление и распространение света действительно уничтожило пространство, сделало его прозрачным, легким, знаковым, идейным (ср. высказывания Филиппо Маринетти, Владимира Маяковского и др. об электрическом свете в этом контексте, приведенные в докладе В. Петрова «Политика взгляда II: технологии метахо́ры» [3]), а главное – коммерциализируемым. Освещение как пространство репрезентации производит свет, а афиши – цвет, соединенный с рекламной информацией, который, проникая в субъекта, не только настраивает его внимание, обучая выделять предметы из совокупности, но еще и захватывает его тело, указывает на необходимость покупки посредством тысячекратного повторения. Повторение и массовость афиш является главным средством ложной универсализации цивилизующего влияния капитала. Как и в случае со светом, который эффективно распространен только на избранных, центральных, наиболее «продаваемых» улицах городов, афиши также повсеместны избирательно, что делает ложную универсализацию следствием все той же частичности, что и пространства биополитической, эстетизированной коллективности буржуазии и пролетариата (бренд-город, универмаг и пр.); но только с одной разницей – афиша и освещение это пространства репрезентации, в общественной практике которых форма репрезентации объективно приобретает самостоятельное существование в субъективном бытии рабочего (психологизация в этом контексте является ничем иным как отслеживанием пунктов самоэксплуатации рабочего).

Когда Анри Бодэн сказал о высвобождении хищницы-афиши от поверхности и захвате прохожего, здесь он заметил отрыв формы репрезентации от пространства репрезентации. Но если здесь в ответе за захват прохожего целиком и полностью афиша, то в дальнейшем произойдет инверсия, в которой, по видимости, именно субъект будет обладать определенной восприимчивостью, природой внимания, которая приводит его к определенному действию. Так, в заметке, посвященной лекции Роджерса под названием «Современная афиша», указывается, что лектор описал некоторые «<…> психологические эффекты, которыми обладает афиша для привлечения внимания мужчин и женщин на улице. Афиша служит продаже товаров и должна привлекать внимание даже тех, кто не желает отвлекаться. Хорошая афиша должна заставлять прохожих смотреть на нее. Чтобы добиться этого, необходимо знать некоторые особенности человеческого мозга» [40]. Таким образом, центр внимания смещается с пространственной формы афиши к исследованию психологических особенностей человека. Таким образом, затушевывается труд по субъективации себя, результат воздействия выдается за причину. Со временем пространственный контекст полностью исчезнет, оставив место лингвидеалистической природе субъекта у Лакана в форме означающего. Безумная универсальность, всепоглощаемость афиши будет пугать Лакана не меньше, чем Тальмейра, хотя Лакана уже не столько афиша, но лишь ее теоретический призрак – означающее.

 

Литература

 

1. Ильин И. Детская означающего / И. Ильин. Электронный доступ: http://vk.com/doc-79188499_337888485?dl=88066a8263c7ca7010.

2. Маркс К. К критике политической экономии / К. Маркс. – Сочинения. – Изд. 2-е. – М. : Политиздат, 1959. – Т. 13. – 771 с.

3. Петров В. Политика взгляда II. Технологии метахо́ры [Электронный ресурс] / В. Петров. Режим доступа – http://vk.com/doc-80078675_346990427?dl=f1f8f64c4a451199ba.

4. Carter K. L’age de l’affiche: the reception, display and collection of posters in fin-de-siecle Paris / K. Carter. – University of Chicago, 2001. – 198 p.

5. Engels F. Dialektik der Natur / F. Engels. – Berlin : Dietz Verlag. – Marx–Engels–Werke–Ausgabe, 1975. – Band 20. – S. 307-573.

6. Engels F. Vorwort zur ersten deutschen Ausgabe von Karl Marx' Schrift «Das Elend der Philosophie» / F. Engels. – Berlin : Dietz Verlag. – Marx–Engels–Werke–Ausgabe, 1962. – Band 21. – S. 175–188.

7. Hahn H. Street Picturesque: Advertising in Paris, 1830-1914 / H. Hahn. – University of California at Berkeley, 1997. – 322 p.

8. Lacan J. Autres écrits / J. Lacan. – Paris : Seuil, 2001. – 611 p.

9. Lacan J. D’un discours qui ne serait pas du semblant. Séminaire 1970–1971. Livre XVIII [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/18_SEMBLANT_70_71_AFI.DOC.

10. Lacan J. D'un Autre à l'autre. Séminaire 1968–1969. Livre XVI [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/16_AUTRE___L_AUTRE_68_69_AF.DOC.

11. Lacan J. Ecrits / J. Lacan. – Paris: Seuil, 1966. – 923 c.

12. Lacan J. Écrits techniques. Séminaire 1953-1954. Livre I [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/01_ECRITS_TECH_53_54_AFI.DOC.

13. Lacan J. Encore. Séminaire 1972–1973. Livre XX [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/20_ENCORE_7273_SEUIL.DOC.

14. Lacan J. Formations inconscient. Séminaire 1956-1957. Livre V / J. Lacan. – Paris: Seuil, 1998. – 519 c.

15. Lacan J. L’angoisse. Séminaire 1962-1963. Livre X [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/10_L_ANGOISSE_62_63_AFI.DOC.

16. Lacan J. La relation d’objet et les structures freudiennes. Séminaire 1956-1957. Livre IV [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/04_LA_RELATION_OBJET_56_57_.DOC.

17. Lacan J. Le desir et son interpretation. Séminaire 1958-1959. Livre VI [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/06_DESIR_ET_SON_INT_58_59_A.DOC.

18. Lacan J. Le psychoses. Les structures freudiennes des psychoses. Séminaire 1955-1956. Livre III [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/03_LES_PSYCHOSES_55_56_AFI.DOC.

19. Lacan J. Le transfert. Séminaire 1960-1961. Livre VIII [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/08_LE_TRANSFERT_60_61ST_CRI.DOC.

20. Lacan J. Les problèmes cruciaux pour la psychanalyse. Séminaire 1964-1965. Livre XII [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/12_PROBLEMES_CRUCIAUX_6465_.DOC.

21. Lacan J. Les quatre concepts fondamentaux de la psychanalyse. Séminaire 1964. Livre XI [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/11_LES_4_CONCEPTS_64_65_AFI.DOC.

22. Lacan J. L'éthique de la psychanalyse. Séminaire 1959–1960. Livre VII [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/07_L_ETHIQUE_59_60_AFI.DOC.

23. Lacan J. L'identification. Séminaire 1961–1962. Livre IX [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/09_L_IDENTIFICATION_61_62_A.DOC.

24. Lacan J. L'insu que sait. Séminaire 1976–1977. Livre XXIV [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/24_L_INSU_QUE_SAIT_76_77_AF.DOC.

25. Lacan J. Objet de la psychanalyse. Séminaire 1965–1966. Livre XIII [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/13_L_OBJET_DE_LA_PSYCHANALY.DOC.

26. Lacan J. Ou pire. Séminaire 1971–1972. Livre XIX–1 [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/19_1_OU_PIRE_71_72_AFI.DOC.

27. Lacan J. RSI. Séminaire 1974-1975. Livre XXII [Electronic resource] / J. Lacan. – [Cited 2015, 2 May]. – Available from : http://boutinjt.free.fr/lacan/SEMINAIRES/22_RSI_74_75_AFI.DOC.

28. Marx K. Das Elend der Philosophie. Antwort auf Proudhons „Philosophie des Elends" / K. Marx. – Berlin : Dietz Verlag. – Marx-Engels-Werke-Ausgabe. – 1977. – Band 4. – 63-183 s.

29. Marx K. Das Kapital. Kritik der politischen Ökonomie. Erster Band. Buch I: Der Produktionsprozeß des Kapitals / K. Marx – Berlin: Dietz Verlag. – Marx-Engels-Werke-Ausgabe. – 1962. – Band 23. – S. 11-802.