Великое разделение

 

Карл Маркс в своих трудах представлял капиталистическое общество как поле битвы между двумя великими классами, буржуазией и пролетариатом. Под буржуазией подразумевались истинные, буквальные капиталисты, ко­торые владели средствами производства. К пролетариату относилось в ос­новном более бедное большинство, жившее за счет продажи своего труда.

Сочувствие Маркса принадлежало, разумеется, пролетариату, но для нас важно заметить вот что. Постоянное противостояние между этими классами стало движущей силой современной истории и сформировало современное общество — при этом оно почти целиком сводилось к экономическим во­просам. Более поздние теоретики культуры и общества считали, что Маркс проигнорировал культурные аспекты борьбы. Некоторые его последователи, от Дьердя Лукача и Антонио Грамши до членов франкфуртской школы, предприняли попытку создать теорию, которая уделила бы достаточное вни­мание культуре⁴.

Между тем, другие исследователи выявили второе разделение, совпав­шее с подъемом капитализма — а именно, интересующее нас здесь разде­ление на буржуазию и богему. В своей книге "Богема против буржуазии" Гранья утверждает, что этот конфликт возник после Великой французской революции. Свержение аристократии напугало писателей, художников и интеллектуалов, которые, в конечном счете, зависели от покровительства аристократов. Новая капиталистическая буржуазия была явно больше оза­бочена увеличением собственного благосостояния, чем прогрессом ис­кусств или своим культурным развитием. Вместе с ней к власти пришла деловитая трудовая дисциплина протестантской этики в сочетании с гру­бым материалистическим вкусом к тому, что Торстейн Веблен позже на­звал "демонстративным потреблением". В ответ, согласно Гранье, пред­ставители самопровозглашенной французской богемы первой половины XIX века создали идеологию художественной красоты, альтернативных ценностей и презрения к материальному. Это была сильнодействующая и долговечная смесь, воспринимавшаяся как прямая атака на буржуазные ценности. Гранья, который, кстати, относился к богеме довольно критиче­ски, пишет:

Трудолюбивый человек, пробивший себе дорогу к господствующему поло­жению в современном обществе, угрожал всем трем идеалам интеллекту­альной аристократии — героическому, формальному и интроспективному. Выдвигая новые и неожиданные требования к деятельности человека, со­временный прагматизм мог, с большой вероятностью, подорвать тоталь­ность человеческой чувственности, свободную игру эмоций и ту способ­ность к физическому удовольствию, которая в прошлом представляла собой средство как биологического, так и эстетического удовлетворения⁵.

врагом было не угнетение со стороны капитализма как экономического строя, а подавление ключевых элементов человеческого духа со стороны превалирующей культуры. Ближе к концу книги Гранья замечает, что поэта и прозаика Д. Г. Лоуренса в равной степени разочаровали как западный капи­тализм, так и советский коммунизм: "Лоуренс... говорил, что все современ­ное общество представляет собой "стойкую разновидность большевизма, убивающего человеческое и поклоняющегося механическому"⁷.

Таким образом, суть реакции со стороны богемы, будь то в Париже или в Гринвич-Виллидж, сводилась к тому, чтобы прославлять или, по крайней мере, упорно искать "человеческое". Многие ценности и убеждения, рас­пространенные среди богемы того времени, сегодня перешли к креативно­му классу: например, потребность жить "в полную силу", посвятив жизнь непрерывному поиску самого разнообразного опыта. Гранья замечает, что писатель Стендаль стремился к состоянию "напряженного интеллектуаль­ного предвкушения".

Эту способность держать себя в состоянии напряженного интеллектуаль­ного предвкушения он называл "английской манерой", которая, в сочета­нии с "итальянским сердцем" — искушенной живостью чувств, позволя­ющей прекрасному играть на мыслях "подобно смычку", — помогала ему достичь великой цели, став виртуозом восхитительных открытий... Это программа интеллектуального туриста, вольного созерцателя, человека, который говорит жизни: "А вот и я; забавляй меня, интригуй меня, угож­дай мне"⁸.

Богемные круги прошлого также ценили культурную эклектику — или, словами Граньи, экзотику:

Борель, разочарованный уроженец Карибского моря, также хотел быть та­итянином (эту мечту позже воплотил в жизнь Поль Гоген). Флобер... меч­тал о роли андалузского рыбака, погонщика мулов, неаполитанского раз­бойника... Все, от литературных подмастерьев до знаменитых писателей, только и говорили, что о черных гондолах в ночи, тенях соборов, южных небесах и, конечно же, о Востоке. Слова "Альгамбра" и "мавританский" на литературных вечерах выкрикивались как похвала⁹.

В богемной субкультуре Парижа — равно как и в ее более позднем амери­канском эквиваленте, возникшем в начале XX века в среде завсегдатаев мно­гочисленных кафе Гринвич-Виллидж — наряду с писателями и художниками присутствовало множество марксистов, анархистов и радикалов из профсо­юзного движения⁶. У всех был общий противник: буржуазный монстр. Но, как утверждает Гранья, в сущности, богема была аполитична. Ее реальным

Представители богемы не только отдавали должное креативности, но и проявили ее в значительных и разнообразных воплощениях: картинах, сти­левое новаторство которых отражало уникальное видение мира различными художниками, а также в изобилии романов и поэтических произведений, изображающих борьбу современного человека за обретение собственной индивидуальности, любви и смысла жизни — от мадам Бовари до Дж. Аль­фреда Пруфрока, леди Чаттерли и Дина Мориарти. Хотя достижения богемы поначалу были оценены лишь небольшим кругом мыслителей, со време­нем их идеи получили широкое хождение. По замечанию историка Джексо­на Лирса в рецензии на книгу Кристин Стэнселл "Американские модерни­сты", в которой рассматривается роль нью-йоркской богемы начала XX века, историки и социологи давно рассматривают богемный авангард в ка­честве источника всего, что им нравится или не нравится в американском обществе: "более свободное (или распущенное) отношение к сексуально­сти, более сочувственное (или сентиментальное) отношение интеллектуа­лов к рабочему классу, а также откровенное (или слащавое и нарциссичное) внимание к своей внутренней жизни"¹⁰.

Теперь давайте обратимся к более поздним критикам богемы, начиная с самого красноречивого — Дэниела Белла.