О.Генри. Шестерки - Семерки 9 страница

 

Однажды мисс Честер узнала от одного из жильцов историю пропавшего

ребенка отца Абрама. Она сейчас же побежала и нашла мельника сидящим на

своей любимой садовой скамье, близ железистого источника. Он был удивлен,

когда маленький друг положил на его ладонь свою руку и посмотрел на него со

слезами на глазах.

-- О, отец Абрам, -- сказала она,-- мне так жаль. Я дс сих пор ничего

не знала о вашей дочке. Вы еще найдете ее, надеюсь, что найдете.

Мельник посмотрел на нее с энергичной, веселой улыбкой.

-- Благодарю вас, мисс Роза, -- сказал он обычным приветливым тоном, --

но я больше не надеюсь найти Аглаю. Несколько лет я думал, что она украдена

бродягами и находится в живых, но теперь я потерял эту надежду. Думаю, что

она утонула.

-- Я могу представить себе, -- сказала мисс Честер, -- как тяжело было

перенести эти сомнения; а между тем, вы так веселы и всегда готовы облегчить

другим их бремя. Добрый отец Абрам!

-- Добрая мисс Роза, -- передразнил ее мельник, улыбаясь: -- кто больше

вас думает о других?

 

Мисс Честер овладело какое-то причудливое настроение.

-- Отец Абрам, -- воскликнула она, -- разве не было бы чудесно, если бы

я оказалась вашей дочерью? Разве это не было бы романтично? Было бы вам

приятно, если бы я оказалась вашей дочерью?

-- Конечно, было бы, -- сердечно сказал мельник. -- Если бы Аглая была

жива, я не мог бы пожелать лучшего, как чтобы она стала такой же маленькой

женщиной, как вы. Может-быть, вы и Аглая, -- продолжал он, впадая в ее

шутливый тон.---Не можете ли вы вспомнить, когда мы жили на мельнице?

Мисс Честер сразу впала в серьезное раздумье. Ее большие глаза были

устремлены на что-то вдали. Отца Абрама забавляло ее быстрое возвращение к

серьезности. Так она сидела долго, прежде чем заговорила.

-- Нет!--сказала она, наконец, глубоко вздохнув:-- я не могу вспомнить

ничего, связанного с мельницей. Мне кажется, что я никогда не видела

мукомольной мельницы, пока не увидела вашу потешную маленькую церковь. Ведь,

если бы я была вашей дочерью, я бы вспомнила это, не правда ли? Мне так

жаль, отец Абрам.

-- И мне также,--сказал отец Абрам, приноравливаясь к ней:-- но если вы

не можете вспомнить, что вы моя девочка, то, конечно, должны помнить, что вы

чья-то другая дочка. Вы, разумеется, помните своих родителей.

-- О, да, я очень хорошо помню, особенно отца. Он совсем не был похож

на вас, отец Абрам. Я ведь только пошутила. Пойдемте, вы достаточно

отдьщали. Вы обещали показать мне сегодня прудок, где видно, как играет

форель. Я никогда не видала форели...

 

Как-то поздно вечером отец Абрам один пошел на старую мельницу. Он

часто ходил туда,посидеть и подумать о старом времени, когда жил в коттэдже

через дорогу. Время притупило остроту его горя, так что воспоминание об этих

временах не было болезненным. Когда Абрам Стронг в меланхоличные

сентябрьские вечера сидел на том месте, где каждый день бегала Денс. с

развевающимися белокурыми кудрями, на его лице не было улыбки, которую

обыкновенно видели лэклендские жители. Мельник медленно шел по вьющейся

крутой дороге. Деревья толпились так близко к ее краям, что он шел в их

тени, неся шляпу в руках. Белки весело бегали по старой изгороди, по его

правую руку. Перепела на пшеничном жнивье звали своих птенцов. Низко

стоявшее солнце посылало поток бледного золота вдоль оврага, открывавшегося

на запад. Начало сентября! Всего несколько дней до годовщины исчезновения

Аглаи!

Старое наливное колесо, полупокрытое горным ивня ком, украсилось

пятнами теплого солнечного света, про свечивающего сквозь деревья. Коттэдж

через дорогу все еще стоял, но, наверно, развалится будущей зимой от порывов

ветра. Он был весь заплетен вьюнками и плетнями дикой тыквы. Дверь его

висела на одной петле.

Отец Абрам толкнул дверь мельницы и тихо вошел. Затем остановился в

удивлении.

Он услышал, что внутри кто-то безутешно плачет. Оглянувшись, он увидел

мисс Честер. Она сидела на темной скамье, склонив голову над открытым

письмом, которое держала в руках.

Отец Абрам подошел к ней и опустил одну из своих сильных рук на ее

плечо. Она подняла глаза, прошептала его имя и пыталась говорить.

-- Не надо, мисс Роза, -- ласково сказал он: -- не пытайтесь еще

говорить. Когда грустно на душе, нет ничего лучше, как хорошенько тихонько

выплакаться.

Казалось, что старый мельник, сам испытавший столько горя, был

волшебником, умевшим отгонять это горе от других. Рыдания стали стихать. Она

вытащила свой маленький платочек и вытерла слезинки, упавшие из ее глаз на

большую руку отца Абрама, потом подняла голову и улыбнулась сквозь слезы.

Мисс Честер умела улыбаться сквозь слезы так же, как отец Абрам мог

улыбаться сквозь собственное горе. В этом отношении они были очень похожи

друг на друга.

Мельник не задавал ей вопросов, но мало-по-малу мисс Честер сама начала

рассказывать.

 

Это была старая история, которая молодым кажется такой значительной и

важной, а у старых вызывает улыбку воспоминаний. Как и можно было ожидать,

причиной была любовь. В Атланте жил молодой человек, наделенный добротой и

всеми приятными качествами. Он открыл, что и мисс Честер обладала этими

качествами более всех других обитательниц Атланты или всякой иной местности

от Гренландии до Патагонии. Она показала отцу Абраму письмо, над которым

плакала.

То было мужественное, нежное письмо, в немного повышенном и

поучительном тоне и в стиле любовных посланий, написанных молодыми людьми,

полными ласковости и иных добродетелей. Он просил руки мисс Честер и желал

сейчас же повенчаться. После ее отъезда на три недели, писал он, жизнь для

него стала невыносима. Он просил немедленно ответить. Если ответ окажется

благоприятным, он обещал немедленно, не обращая внимания на узкоколейку,

прилететь в Лэклендс.

 

-- В чем же беда?--спросил мельник, прочитав письмо.

-- Я не могу выйти за него,-- сказала она.

-- Вы хотели бы выйти за него? хотели бы стать его женой? -- спросил

отец Абрам.

-- О, я люблю его, -- ответила она,-- но...-- голова ее опустилась, и

она снова зарыдала.

-- Полно, мисс Роза, вы можете довериться мне. Я вас не допрашиваю, но

думаю, что вы можете положиться на меня.

-- Я вам доверяю вполне,-- сказала девушка,-- и открою вам, почему я

должна сказать Ральфу. Я--никто! У меня нет даже имени. Имя, которым я

называюсь,-- ложное. Ральф--благородный человек. Я люблю его всем сердцем,

но никогда не смогу стать его женой.

-- Что вы рассказываете!--воскликнул отец Абрам. Вы говорили, что

помните своих родителей. Почему же теперь вы говорите, что у вас нет даже

имени? Я не понимаю.

-- Я помню их,-- сказала мисс Честер,--я слишком хорошо помню их. Мои

первые воспоминания относятся к нашей жизни где-то далеко на Юге. Мы много

раз переезжали из города в город и из штата в штат Я собирала хлопок,

работала на фабриках и часто не имела достаточно пищи и одежды. Мать иногда

бывала добра ко мне. Отец же всегда был жесток и бил меня. Мне кажется, оба

они были ленивые и неположительные люди.

 

"Когда мы жили в небольшом городе, недалеко от Атланты, они как-то

ночью сильно поссорились. Когда они бранились и упрекали друг друга, я из их

слов узнала--о, отец Абрам! -- я узнала, что не имею права быть... вы не

понимаете? не имею права даже на имя. Я--никто!

"В ту же ночь я убежала. Добралась до Атланты и там нашла работу. Я

назвалась Розой Честер и с тех пор сама зарабатываю себе средства на жизнь.

Теперь вы знаете, почему я не могу выйти замуж за Ральфа и никогда не смогу

объяснить ему причины".......

 

Лучше всякой симпатии, полезнее сожалений оказалось пренебрежительное

отношение отца Абрама к ее горю.

-- Дорогая моя, дорогая девочка, и это все?-- сказал он.-- Стыдно! Я

думал, что есть какое-нибудь серьезное препятствие. Если этот прекрасный

молодой человек--настоящий мужчина, ему нет никакого дела до вашего

родословного дерева. Поверьте моему слову, дорогая мисс Роза, что ему важны

только вы сами. Расскажите ему все откровенно так же, как вы рассказали мне,

и я ручаюсь, что он посмеется над вашей историей и станет вас вдвое больше

уважать.

-- Я никогда не скажу ему,-- ответила мисс Честер печально:-- я никогда

не стану женой ни его, ни другого, я не имею права.

Тут они оба увидели длинную тень, которая, качаясь, двигалась по

освещенной солнцем дороге. Рядом с ней колебалась более короткая тень, и две

странные фигуры приблизились к церкви. Длинною тенью оказалась мисс Феба

Семмерс -- органистка, которая шла в церковь упражняться, более короткая

тень принадлежала двенадцатилетнему мальчугану, Томми Тигу. Сегодня была его

очередь накачивать орган, и его босые ножонки с гордостью подымали пыль по

дороге.

Мисс Феба, в ситцевом платье с цветочками сирени с аккуратными

локончиками над обоими ушами, низко поклонилась отцу Абраму и церемонно

тряхнула локончиками по направлению мисс Честер. Затем она со своим

помощником вскарабкалась по крутой лесенке наверх, органу.

 

Внизу, в сгущавшемся сумраке, сидели мисс Честер отцом Абрамом. Оба

молчали; казалось, каждый был занят своими воспоминаниями. Мисс Честер

сидела, подперев голову рукой и устремив глаза вдаль. Отец Абрам стоял у

следующей скамьи и в раздумьи глядел через дверь на дорогу и на

разрушающийся коттэдж.

И вдруг вся картина преобразилась и перенесла его почти на двадцать лет

назад. Пока Томми накачивал воздух, мисс Феба нажала низкую басовую ноту на

органе и задержала ее, желая знать количество содержащегося в инструменте

воздуха. Церковь для отца Абрама перестала существовать. Глубокая, гулкая

вибрация, потрясавшая маленькое деревянное строение, была не звук органа, а

гул мельничных колес. Он был уверен, что то вертится старое наливное колесо,

и что сам он снова мельник,-- веселый мельник на старой горной мельнице. Вот

наступил вечер, сейчас через дорогу, переваливаясь, прибежит Аглая с

развевающимися волосенками и позовет его ужинать. Глаза отца Абрама были

устремлены на сломанную дверь коттэджа.

 

А затем случилось другое чудо. На галерее, наверху, длинными рядами

были сложены мешки с мукой. Может быть, в одном из них побывала мышь, но как

бы то ни было, от сотрясения, вызванного низкой нотой органа, сквозь щели

пола галереи струей потекла мука и засыпала отца Абрама белой пылью от

головы до ног.

Тут старый мельник вышел в боковой придел, замахал рукой и запел песню

старого мельника:

 

"Вот жернов скрипит,

Мука вниз летит,

А мельник, весь белый, смеется..,"

 

И вот когда случилась остальная часть чуда. Мисс Честер сидела на

скамье, подавшись вперед, бледная, как мука, уставившись широко раскрытыми

глазами на отца Абрама. Когда он начал петь, она протянула к нему руки, губы

ее зашевелились, и она позвала его, как во сне:

-- Тя-тя, неси Денс домой.

 

Мисс Феба отпустила басовую ноту органа, но ее дело было сделано. Нота,

которую она взяла, пробила двери замкнувшейся памяти, и отец Абрам схватил в

объятия свою потерянную Аглаю.

 

Когда вы будете в Лэклендсе, вам дополнят эту историю. Вам расскажут,

как впоследствии были найдены следы, и как история дочери мельника стала

известной, начиная с того момента, когда кочующие цыгане, привлеченные ее

детской прелестью, в сентябрьский день украли Аглаю. Но подождите, пока вы

не усядетесь комфортабельно под затененным портиком Орлиного Дома. Там вы

можете слушать эту историю, сколько пожелаете. Нам же лучше закончить

рассказ, пока еще мягко дрожит басовая нота мисс Фебы.

 

И все-таки, по-моему, самое лучшее случилось, когда отец Абрам и дочь

его в сумерках возвращались вместе в Орлиный Дом,-- возвращались слишком

счастливые, чтобы разговаривать.

-- Отец,--сказала она немного застенчиво и неуверенно: -- много у вас

денег?

-- Много ли? -- сказал мельник: -- это зависит от того, сколько тебе

нужно. Денег достаточно, если только ты не захочешь купить луну или еще

что-нибудь в роде.

-- Будет очень дорого стоить, -- спросила она, всегда тщательно

рассчитывающая каждый цент,--послать телеграмму в Атланту?

-- А, -- сказал отец Абрам, с легким вздохом, -- понимаю. Ты хочешь

вызвать сюда Ральфа.

 

Аглая посмотрела на него с нежной улыбкой.

-- Я хочу просить его подождать,--сказала она.-- Я только что нашла

отца и некоторое время хочу остаться с ним вдвоем.

Я хочу сообщить Ральфу, что ему придется подождать...

 

 

О.Генри. Нью-Йорк при свете костра

 

Находясь на индейской территории, мы узнали много интересного про

Нью-Йорк.

Мы были на охоте и однажды ночью расположились лагерем на берегу

небольшого ручья. Бед Кингзбюри был опытным охотником и нашим проводником:

он-то и давал нам объяснение относительно Мангаттана и странных людей,

живущих там.

Бед как-то провел в столице месяц и в другие разы одну или две недели и

любил рассказывать о том, что он там видел - в пятидесяти ярдах от нашего

лагеря была раскинута палатка кочевых индейцев, расположившихся на ночь.

Старая-престарая индианка пыталась сложить костер под железным котлом,

подвешенным к трем палкам.

Бед пошел помочь ей и вскоре разжег костер. Когда он возвратился, мы

стали шутить над его галантным поведением.

-- О,-- сказал Бед,-- не стоит об этом говорить; у меня уж такая

манера. Когда я вижу лэди, которая варит что-то в котле, и это ей не

удается, я сейчас же иду на помощь. Я однажды сделал то же самое в

аристократическом доме в Нью-Йорке в громадной этакой высокопоставленной

харчевне на Пятом авеню. Индейская лэди напомнила мне об этом. Да, я

стараюсь быть вежливым и помогать дамам.

 

Наш лагерь потребовал подробностей.

 

-- Я управлял ранчо Треугольника Б. в Панхандле,-- сказал Бед:-- оно в

то время принадлежало старику Стерлингу из Нью-Йорка. Он хотел продать его и

написал мне, чтобы я ехал в Нью-Йорк дать объяснения о ранчо синдикату,

который собирался купить его. И вот я посылаю в Форт-Уорт, заказываю себе

готовую пару за сорок долларов и пускаюсь по следу в большую деревню.

Когда я приехал, старик Стерлинг и его свита из кожи лезли вон, чтобы

доставить мне удовольствие. Дела и развлечения у нас так перемешались, что

половину времени нельзя было понять, что у нас идет: пир или торговля? Мы

подымались по зубчатке, курили сигары, посещали театры, натирали панели...

-- Натирали?--спросил один из слушателей.

-- Конечно,--ответил Бед,-- разве вы сами не делали этого? Бродишь

кругом и стараешься смотреть на вышки небоскребов. Ну, мы продали ранчо, и

старик Стерлинг зовет меня к себе в дом пообедать вечером, накануне отъезда.

Это не был званый обед--только старик да я, да его жена и дочь. Но все они

были очень изящно одеты, без всяких там... полевых лилий. По сравнению с

ними мастер, изготовлявший мою форт-уортскую одежду, казался торговцем

лошадиными попонами и веревками для скота.

Стол был убран по-парадному, весь покрыт цветами, и у каждой тарелки

лежал целый набор инструментов. Вы бы подумали, что вам надо ограбить

ресторан, прежде чем получить свою еду. Но я уже был в Нью-Йорке целую

неделю и привык к изящным манерам. Я ждал и смотрел, как другие обращались с

железными орудиями, а после с тем же оружием нападал на цыпленка.

Не так уж трудно ладить с этими чудаками: надо только узнать их

повадки. Дело у меня шло хорошо. Мне было прохладно и приятно, и скоро я уже

болтал совершенно свободно о ранчо и о Западе и рассказывал, как индейцы

едят кашу из кузнечиков и змей. Вам никогда не приходилось видеть, чтобы

люди были так заинтересованы.

 

"Но настоящей радостью на этом пире была мисс Стерлинг. Это была

маленькая плутовка, не больше двух комочков табака, но весь вид ее как будто

говорил; что она -- главное лицо, и вы этому верили. Впрочем,, она совсем не

важничала и улыбалась мне так же, как если бы я был миллионером. Когда я

рассказывал про собачий праздник у индейцев, она слушала, точно это были

вести из дома.

А после того как мы поели устриц и какой-то водянистый суп и еще блюдо,

никогда не входившее в мой репертуар, методистский проповедник вносит

приспособление в роде походного очага, все из серебра, на высоких ножках и с

лампой внизу.

Мисс Стерлинг зажигает эту машинку и начинает что-то стряпать прямо на

столе, где мы ужинали. Меня удивило, отчего старик Стерланг, имея столько

денег не мог нанять кухарку.

Вскоре она стала раздавать какое-то кушанье, отзывавшее сыром, при чем

уверяла, что это кролик, но я готов поклясться, что кроличий хвостик и на

милю никогда не мелькал там.

Последним номером в программе был лимонад. Его обносили кругом в

небольших плоских стеклянных чашках и ставили около каждой тарелки. Я очень

хотел пить, поэтому взял чашку и залпом выпил половину. Вот тут-то маленькая

лэди и ошиблась! Лимон она положила, а сахар позабыла. У лучших хозяек

бывают ошибки! Я подумал, что, может быть, мисс Стерлинг еще только учится

хозяйничать и стряпать. Можно было предположить это по кролику, и я сказал

себе: "Маленькая лэди, положили вы сахар или нет, я буду стоять за вас".

 

Тут я снова подымаю чашку и выпиваю свой лимонад до дна. И тогда все

они подымают свои чашки и делают то же самое. А затем я смеюсь, чтобы

показать мисс Стерлинг, что смотрю на это, как на шутку, и чтобы она не

огорчалась своей ошибкой.

Когда мы перешли в гостиную, она села около меня и некоторое время

разговаривала со мной,

-- Это, очень любезно было с вашей стороны, м-р Кингзбюри,--сказала

она,--что вы так мило покрыли мой промах. Как глупо, что я забыла положить

сахар.

--Не огорчайтесь,-- сказал я,-- какой-нибудь счастливец в скором

времени набросит свою петлю на одну маленькую хозяюшку неподалеку отсюда.

-- Если вы говорите про меня,-- громко рассмеялась она,-- то надеюсь,

что он будет таким же снисходительным к моему хозяйничанью, как вы сегодня.

-- Пустяки,-- сказал я,-- не стоит и говорить об этом: я делаю все,

чтобы угодить дамам".

Бед закончил свои воспоминания. Тогда кто-то спросил его: что он

считает самой яркой и выдающейся чертой нью-иорскских жителей?

 

-- Наиболее видной и особенной чертой нью-иоркца,-- ответил Бед,--

является любовь к Нью-Йорку. У большинства из них в голове Нью-Йорк. Они

слышали о других местностях, как, например, Вако, Париж или Горячие Ключи,

или Лондон, но они в них не верят. Они думают, что их город это -- все!

Чтобы показать вам, как они любят его, я расскажу про одного ньюйоркца,

приехавшего в Треугольник Б., когда я там работал.

Человек этот пришел искать работы на ранчо. Он говорил, что хорошо

ездит верхом, и на одежде его еще видны были следы таттерсаля.

Некоторое время ему было поручено вести книги кладовой на ранчо, так

как он был мастер по цыфирной части. Но это ему скоро надоело, и он попросил

более деятельной работы. Служащие на ранчо любили его, но он надоедал нам

своими постоянными напоминаниями о Нью-Йорке. Каждый вечер он рассказывал

нам об Ист-Ривере, и Д. П. Моргане, и Музее Эден, и Хетти Грин, и

Центральном Парке, пока мы не начинали бросать в него жестянками и клеймами.

 

Однажды этот молодец хотел взгромоздиться на брыкливого коня, тот

как-то вскинул задом, и парень полетел на землю; конь отправился угощаться

травой, а всадник ударился головой о пень мескитного дерева и не обнаруживал

никакого желания встать. Мы уложили его в палатке, где он лежал, как

мертвый. Тогда Гедеон Пиз мчится к старому доктору Слиперу в Дог таун, за

тридцать миль.

Доктор приезжает и осматривает больного.

-- Молодцы,-- говорит он,-- вы смело можете разыг рать его седло и

одежду, потому что у него проломлен череп. Если он проживет еще десять

минут, это будет поразительный случай долговечности.

Разумеется, мы не стали разыгрывать седло бед кого малого,--доктор

только пошутил. Но все мы торжественно стояли вокруг, простив ему то, что он

заговаривал нас до смерти рассказами о Нью-Йорке.

 

Я никогда не видел, чтобы человек, близкий к смерти, вел себя так

спокойно. Глаза его были устремлены куда-то в пространство, он произносил

бессвязные слова о нежной музыке, красивых улицах и фигурах в белых одеждах

и улыбался, точно смерть была для него радостью.

-- Он уже почти умер,--сказал доктор:-- умирающим всегда начинает

казаться, что они видят открытое небо.

Клянусь, что, услышав слова доктора, нью-иоркец вдруг приподнялся.

-- Скажите,-- произнес он с разочарованием,-- разве это было небо? Чорт

возьми, а я думал, что это был Бродуэй. Товарищи, подайте мое платье. Я

сейчас встану...

-- Будь я проклят,-- закончил Бед,-- если через четыре дня он не сидел

в поезде с билетом до Нью-Йорка.

 

 

О.Генри. Новый Конэй

 

-- В будущее воскресенье, -- сказал Деннис Карнаган,-- я пойду

осматривать новый остров Конэй, который вырос, как птица Феникс, из пепла. Я

поеду туда с Норой Флин, и мы будем жертвою всех его мануфактурных обманов,

начиная с красно - фланелевого извержения Везувия до розовых шелковых лент

на курячьем самоубийстве в инкубаторах.

Был ли я там раньше? Был! Я был там в прошлый вторник.

Видел ли я достопримечательности? Нет, не видел!

В прошлый понедельник я вошел в союз кладчиков кирпича; и, согласно

правилам, мне в тот же день было приказано бросить работу, чтобы выразить

сочувствие бастующим укладчицам консервированной лососины в Такоме,

Вашингтон. Ум и чувства у меня были расстроены вследствие потери работы.

Вдобавок было тяжело на душе от ссоры с Норой Флин, неделю назад, из-за

резких слов, сказанных на полугодичном балу молочников и поливальщиков улиц.

Слова же эти были вызваны ревностью, ужасной жарой и этим дьяволом Энди

Коглин.

Итак, говорю я, я поеду на Конэй во вторник, и если американские горы,

смена впечатлений и кукуруза не развлекут меня и не вылечат, тогда уж не

знаю, что и делать. Вы, верно, слышали, что Конэй перестроен и в моральном

отношении? Старый Бауери, где вас силой заставляли сниматься на жестяной

пластинке, и где вам давали "по шее", не прочитав даже линии на вашей руке,

теперь называется Биржей. Киоски с венскими сосисками обязаны теперь по

закону иметь телеграфное бюро, а орехи в меду каждые четыре года

осматриваются отставным мореходным инспектором. Голова негра, в которую

прежде бросали шары, теперь признана нелегальной и по приказанию

полицейского комиссара заменена головой шофера.

Я слышал, что прежние безнравственные увеселения запрещены. Люди,

любившие приезжать из Нью-Йорка, чтобы посидеть на песке и поплескаться в

волнах прибоя, теперь покидают свои дома для того, чтобы пролезать чрез

вертящиеся рогатки и смотреть на подражание городским пожарам и наводнениям,

нарисованным на холсте. Говорят, что изгнаны все достойные порицания и

развращающие учреждения, позорившие старый Конэй, как-то: чистый воздух и

незастроенный пляж. Процесс чистки заключается будто бы втом, что повышена

цена с 10 до 25 центов, и что для продажи билетов приглашена блондинка, по

имени Модди, вместо Микки, плутовки из Бауери. Вот что говорят; я сам точно

ничего не знаю.

 

Итак, я отправился в Конэй во вторник. Я слез с воздушной железной

дороги и направился к блестящему зрелищу. Было очень красиво.

Вавилонские башни и висячие сады на крышах горели тысячами

электрических огней, а улицы были полны народа. Правду говорят, что Конэй

равняет людей всех положений.

Я видел миллионеров, лузгающих кукурузу и толкущихся среди народа.

Я видел приказчиков из магазина готового платья, получающих восемь

долларов в месяц, в красных автомобилях, ссорящихся теперь из-за того, кто

нажмет гудок, когда доедут до поворота.

 

Я ошибся, -- подумал я: -- мне нужен не Конэй. Когда человеку грустно,

ему требуются не сцены веселья. Для него было бы гораздо лучше предаться

размышлениям на кладбище или присутствовать на богослужении в Райском Саду

на крыше. Когда человек потерял свою возлюбленную, для него не будет

утешением заказать себе горячую кукурузу или видеть, как убегает лакей,

подавший ему стклянку с сахарной пудрой вместо соли, или слушать

предсказания Зозоокум, цыганки - хиромантки, о том, что у него будет трое

детей, и что ему надо ожидать еще одной серьезной напасти: плата за

предсказание двадцать пять центов.

Я ушел далеко, вниз на берег, к развалинам старого павильона, близ угла

нового частного парка Дримлэнд. Год тому назад этот павильон еще стоял

прямо, и слуга за мелкую монету швырял вам на стол недельную порцию клейкой

рыбешки с сухарями и дружески называл вас "олухом"; тогда порок

торжествовал, и вы возвращались в Нью-Йорк, имея достаточно денег в кармане,

чтобы сесть в трамвай на мосту. Теперь, говорят, на берегу подают кроликов

по-голландски, а сдачу вы получаете в кинематографе. Я присел у стены,

старого павильона, глядел на прибой, разбегавшийся по берегу, и думал о том

времени, когда прошлым летом я сидел на том же месте с Норой Флин. Это было

до реформы на острове, и мы были счастливы. Мы снимались на жестяных

пластинках, ели рыбу в притонах разврата, а египетская волшебница, пока я

ждал у двери, по руке предсказала Норе, что для нее было бы счастьем выйти

замуж за рыжеволосого малого, с кривыми ногами.

Я был вне себя от радости, услышав этот намек. Здесь, год тому назад,

Нора Флин положила обе свои руки в мою руку, и мы говорили о квартире, о

том, что она умеет стряпать, и о разных других любовных делах, связанных с

такого рода событиями.

Это был тот Конэй, который мы любили, и на котором лежала рука

Сатаны,--Конэй, дружественный и веселый и всякому по средствам,--Конэй без

забора вокруг океана, без излишнего количества электрических огней, которые

освещают теперь рукав всякого пиджака из черной саржи, обвившийся вокруг

белой блузки.

 

Я сидел спиной к парку, где у них были и луна, и грезы, и

колокольни--все вместе и тосковал по старому Конэй. На берегу было мало

народа. Большинство бросало центы в автоматы, чтобы видеть в кинематографе

"Прерванное ухаживание", другие дышали морским воздухом в каналах Венеции, а

кое-кто вдыхал дым морского сражения между настоящими военными кораблями в

бассейне, наполненном водой. Несколько человек на песчаном берегу любовались

водой и лунным светом. И на сердце у меня было тяжело от новой морали на

старом острове, а оркестры позади меня играли, и океан впереди меня ударял в

турецкий барабан.

 

Я встал и прошелся вдоль старого павильона и вдруг вижу, что с другой

стороны, на половину в тени, на поваленных бревнах сидит тоненькая девушка

и,-- честное слово! -- плачет в одиночестве.

 

-- Вас что-то огорчает, мисс?--говорю я:-- чем я могу помочь вам?

-- Это не ваше дело, Денни Карнаган,-- говорит она, выпрямляясь.

И это был ничей иной голос, как голос Норы Флин.

-- Не мое, так как вам будет угодно! -- говорю я.-- Хороший сегодня

вечер, мисс Флин. Видели вы все зрелища на новом Конэй? Предполагаю, что вы

для этого приехали сюда.