ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА XVI ВЕКА В ГЕРМАНИИ. ГУМАНИЗМ

Вторая половина XV и начало XVI в. являются в истории Гер­мании временем значительного экономического подъема, обусло­вленного начинающимся развитием буржуазных отношений внутри феодального общества. В городах растут цеховая промышленность и торговля, успешно развивается горное дело, южнонемецкие горо­да становятся крупными центрами торгового и финансового капитала. Тем не менее экономическое развитие Германии отстает от передовых стран Запада – Италии, Франции, Нидерландов. Его слабой стороной, как отмечает Энгельс, является неравномерность развития отдельных территорий и недостаточная связь между ни­ми. Юг имел совершенно иные торговые связи и рынки сбыта, чем север. Крупные городские центры Германии расположены по пре­имуществу по окраинам страны, по Рейну и Дунаю, Северном и Балтийскому морям. Их экономические интересы направлены в разные стороны: южнонемецкие города (Нюрнберг, Аугсбург, Ульм и др.) связаны торговлей с Италией и средиземноморскими странами; северные (Гамбург, Бремен, Любек, Данциг и др.), как участники «ганзейского союза», торгуют с Нидерландами, Англией и прибалтийскими странами; города прирейнские (Кельн, Майнц, Франкфурт, Страсбург, Базель и др.) лежат на главном торговом пути из Северного моря в Средиземное и являются преимуществен­но передаточными пунктами для чужеземных товаров.[288]

«В стороне от рек и торговых путей, ― пишет Энгельс,― лежало множество более мелких городов, которые, оказавшись выключенными из широкогообмена, продолжали безмятежно прозябать на уровне жиз­ни позднего средневековья; они довольствовались лишь незначи­тельным потреблением привозных товаров и незначительным производством на вывоз»¹. (¹ Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 7, с. 347.) Поэтому немецкие города, будучи го­раздо менее заинтересованы в объединении внутреннего рынка, чем города французские или английские, лишь слабо поддерживают центральную власть в ее попытках политического объединения им­перии. Они не поднимаются выше идеала свободной городской республики («имперского города») или союза городов (как Ганза) для защиты торгово-политических интересов в местном масштабе от посягательств немецких князей или соседних государств. Если в других странах Западной Европы развитие буржуазных элементов внутри феодального общества приводит в XVI в. к экономическому и политическому объединению этих стран в национальные государ­ства нового типа, то в Германии тот же процесс приводит лишь к объединению в областном масштабе, в пределах крупных княжеских территорий, ведущих между собой ожесточенную борьбу за политическую гегемонию.

«В то время как в Англии и Франции,— по словам Энгельса,— подъем торговли и промышленности привел к объединению интересов в пределах всей страны и тем самым к политической централизации, в Германии этот процесс привел лишь к группировке интересов по провинциям, вокруг чисто местных центров, и поэтому к политической раздробленности, ко­торая вскоре особенно прочно утвердилась вследствие вытеснения Германии из мировой торговли»².

(² Там же, с. 347-348.)

Подъем общественного развития Германии вызывает к началу XVIв. резкое обострение социальных противоречий. Если крупные князья укрепляли свою власть за счет императора, то низшее дво­рянство, «имперские рыцари», разорялись и теряли свою полити­ческую самостоятельность. Внутри городов усиливалась борьба ме­жду стоящим у власти городским патрициатом, состоявшим из знатных родов и богатого купечества, и цеховыми ремесленниками, а внутри цехов — между мастерами, с одной стороны, и подма­стерьями и учениками — с другой. Первые постепенно превращают­ся в хозяев ремесленного предприятия, вторые — в эксплуатируемых работников, не имеющих надежды когда-либо сделаться самостоятельными хозяевами.[289] За пределами городских корпораций остаются все более многочисленные плебейские элементы, нередко лишенные даже права гражданства, — чернорабочие, поденщики и деклассированные (так называемый «люмпен-пролетариат»), принимающие активное участие во всех городских революциях. В среде духовенства, этой профессиональной интеллигенции средне­вековья, также замечается расслоение: высокие сановники феодаль­ной церкви — духовные князья, епископы, аббаты — по своим мате­риальным интересам тесно связаны со светской феодальной аристократией, тогда как сельские и городские священники, будучи часто выходцами из рядов бюргерства или плебейства, непосред­ственно связанные с народными массами, нередко возглавляют оп­позиционные и революционные движения, направленные против су­ществующего общественного строя и официальной церкви как его идеологической опоры. Наконец, основой всего феодального обще­ства остается крепостное или зависимое крестьянство, предмет экс­плуатации всех имущих классов. «На крестьянина,— говорит Эн­гельс, — ложилась своей тяжестью вся общественная пирамида: князья, чиновники, дворянство, попы, патриции и бюргеры»¹. (¹ Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 7, с. 356.)

Рост феодальной эксплуатации в конце XV и начале XVI в. вызывает целый ряд крестьянских восстаний, завершением которых явилась Великая крестьянская война 1524—1525 гг. Крестьянство становит­ся главной движущей силой революционного движения эпохи Реформации.

Подъем городов и развитие городской культуры во второй по­ловине XV в. являются основной предпосылкой возникновения гу­манизма в Германии. Однако в специфических условиях существо­вания немецкого бюргерства гуманистическое движение не полу­чает здесь такого широкого размаха, как в Италии. Гуманизм не породил в Германии, как в передовых странах Западной Европы, большой национальной литературы. Немецкие гуманисты, за не­многими исключениями, не принадлежат к числу тех «титанов Воз­рождения», о которых говорит Энгельс. Немецким гуманистам чужд идеал всестороннего развития сильной человеческой личности, языческого сенсуализма, новой светской культуры. Немецкий гума­низм имеет по преимуществу ученый характер и замкнут в узком круге интеллектуальных потребностей передовой интеллигенции и меценатствующих светских и духовных князей. В центре интереса немецких гуманистов стоят филологические штудии, изучение ла­тинских и греческих классиков, раскрывающие тот новый мир ан­тичности, перед светлыми образами которого, по словам Энгельса, «исчезли призраки средневековья» ². (² Там же, т. 20, с. 346.)

Немецкие гуманисты, в отличие от итальянских, усердно занимаются вопросами богосло­вия, в которое вносят критическое свободомыслие и новые методы филологической и исторической интерпретации текста «священных книг», подрывая тем самым догматические основы церковного вероучения. При этом их борьба против обскурантизма церковников, против средневекового фанатизма и суеверия приобретает по мере развития реформационного движения более яркую социально-политическую направленность.

Главными центрами гуманизма в Германии были южнонемец­кие города (Страсбург, Аугсбург, Нюрнберг и др.), связанные с Италией торговыми и культурными сношениями. Первые немец­кие гуманисты были прямыми учениками итальянцев, но и впослед­ствии для передового человека эпохи Возрождения оставалось обя­зательным паломничество в Италию, к источникам новой, гуманистической науки и культуры.[290]

Большую роль в развитии ученого гуманизма сыграли немецкие университеты, число которых на протяжении XV и начала XVI в. непрерывно увеличивается. Благодаря старанию гуманистов в университетах комментируют латинских и греческих классиков, учреждаются новые кафедры поэтики и ри­торики; сочинения греческих классиков переводятся на латинский язык, латинские и итальянские авторы появляются в немецких пере­водах. Весьма важную роль в развитии гуманизма сыграли ученые общества и кружки, возникшие в крупных центрах гуманистической образованности. Среди них в начале XVI в. выделяется кружок гу­манистов Эрфуртского университета во главе с Муцианом Руфом; к этому кружку одно время принадлежал Ульрих фон Гуттен.

Литература немецкого гуманизма написана большей частью на латинском языке. В этом предпочтении латинского языка народно­му сказался не только характерный для эпохи культ классической древности, но также обособленность интеллектуальных интересов гуманистов от жизни и духовных потребностей широких масс. Большое распространение среди пишущих по-латыни гуманистов получает мода переделывать на античный лад «неблагозвучные» не­мецкие фамилии — какой-нибудь Krachenberger именовал себя Cracchus Pierius, Oehlmann назывался Oecolampadius — или, по крайней мере, к немецкой фамилии присоединялось латинское окончание -us (например, Buschius, Hessus и т. п.).

Разнообразная неолатинская литература немецких гуманистов ориентируется на образцы древних и на латинскую поэзию италь­янских гуманистов XV в. Наряду с одами, элегиями, эпиграммами широкое распространение получают сатирические и поучительные жанры, в которых высмеиваются пороки современного общества, в особенности духовенства, — комедия, сатирический диалог по образцу греческого сатирика Лукиана, памфлеты и пародии.

Среди многочисленных неолатинских поэтов выделяется Кон­рад Цельтис (Konrad Celtis, 1459—1508), «немецкий Гораций», автор любовных од, воспевающих по образцу Овидия наслаждения чувственной любви. Другой неолатинский поэт, Эвриций Корд (Euricius Cordus, 1486—1538), прославился острыми эпи­граммами в стиле Марциала, в которых он осмеивает ханжей, не­вежд, ученых-педантов, суеверия своего времени, распущенность нравов духовенства и описывает тяжелое положение угнетаемых всеми сословиями крестьян. Большой популярностью пользовались «Фацетии» Генриха Бебеля (Henricus Bebelius, 1472—1518), короткие комические новеллы и анекдоты с эпиграмматическим острием. Бебель черпал сюжеты своих «фацетий» из итальянских новелл и французских фаблио, но также из немецкой устной и пись­менной традиции шванков и анекдотов народного происхождения. Свободомыслящий в вопросах религии, он, подобно другим гума­нистам, особенно охотно нападает на духовенство, но изображает также пороки других сословий феодального общества, умея всегда придать актуальное содержание традиционным странствующим сю­жетам международной повествовательной литературы.[291]

 

Крупнейшим представителем ученого гуманизма в Германии был Иоганн Рейхлин (Johannes Reuchlin, 1455 — 1522). Юрист по образованию, он был выдающимся богословом, философом и историком, но прежде всего блестящим филологом, знатоком ла­тинского, греческого и древнееврейского языков. Он переводил гре­ческих классиков на латинский язык, писал на этом языке остроумные комедии, высмеивающие общественные пороки его времени, но особенно прославился как автор грамматики и словаря еврейского языка (1506), как исследователь и комментатор «ветхого завета», талмуда и других древнееврейских книг. Филологические комментарии Рейхлина к тексту еврейской библии положили нача­ло критическому изучению «священных книг» и, подобно сочине­ниям Эразма Роттердамского, посвященным греческому евангелию (см. ниже, стр. 323), подорвали авторитет канонизированного като­лической церковью латинского перевода библии (так называемой «Вульгаты») и основанных на нем богословских толкований би­блейского текста. В своих религиозно-философских сочинениях, вы­ходя за рамки католического богословия, Рейхлин пытался объеди­нить мистическое учение еврейской каббалы с идеями неоплатониз­ма и христианской философии. В последние годы жизни он был профессором греческого и древнееврейского языков в Тюбингенском университете.

Ученый, всецело погруженный в исторические и философские ис­следования, Рейхлин благодаря неожиданному стечению обстоя­тельств сделался активнейшим участником решительного столкно­вения между немецкими гуманистами и реакционными церковника­ми. В 1507 г. некий ученый еврей Пфефферкорн, принявший христианство, выступил с обличением своих прежних единоверцев, требуя уничтожения их религиозных книг, в частности талмуда и каббалы, как главных источников всевозможных преступлений, будто бы совершаемых евреями по отношению христиан. С по­мощью кельнских монахов-доминиканцев Пфефферкорн добился императорского указа, дававшего ему право конфискации и уничто­жения всех еврейских книг, противных христианству. Но так как пределы его полномочий были недостаточно ясны, то Пфеффер­корн счел нужным обратиться за помощью к Рейхлину, который, однако, решительно отказал ему в своей поддержке. Это разногла­сие вызвало необходимость в новой экспертизе еврейских книг. На стороне Пфефферкорна оказался Кельнский университет в лице профессоров-богословов Арнольда Тонгрского и Ортуина Грация, из которых последний в прошлом принадлежал к лагерю гумани­стов; его поддерживал также кельнский инквизитор Яков Гохстратен, решительный противник гуманистического движения. Универ­ситеты Эрфуртский и Гейдельбергский дали уклончивый ответ и потребовали нового расследования. Только Рейхлин решительно выступил против мнения церковников.[292] Он указывал на значение еврейских книг для развития человеческой мысли и самого христианства,ссылался на то, что и языческие авторы не уничтожаются, аявляются предметом изучения в школах, и, призывая к веротерпимости, доказывал, что евреи, как и все граждане Германии, имеют право на защиту законов и что преследования только оже­сточат их сердца против христианской церкви. В ответной брошю­ре, озаглавленной «Ручное зеркало», Пфефферкорн обрушился на знаменитого гуманиста с грубой бранью, обвиняя его в невежестве ив том, что он якобы подкуплен евреями. Оскорбленный Рейхлин отвечал не менее резко в брошюре «Глазное зеркало» и принес жа­лобу императору. Кельнские церковники приговорили брошюру Рей­хлина к сожжению, а инквизитор Гохстратен потребовал предания его церковному суду как еретика. Однако судебное разбирательство не имело никаких последствий, и папская курия вынуждена была прекратить дело.

Борьба Рейхлина с кельнскими церковниками взволновала об­щественное мнение всей образованной Европы как первое принци­пиальное столкновение между передовыми идеями гуманизма и ре­акционными силами господствующей средневековой идеологии. Особенно взволновало гуманистов всех стран известие о предстоя­щем суде над Рейхлином. Многочисленные сочувственные письма, полученные им от выдающихся современников, Рейхлин напечатал в сборнике, озаглавленном «Письма знаменитых людей» (1514). Письма эти подали повод для наиболее резкого выступления гума­нистов против кельнских «обскурантов», для пародического сборни­ка «Письма темных людей» (1515 — 1517), одного из самых блестя­щих образцов боевой сатиры эпохи гуманизма.

«Письма темных людей» написаны анонимными авторами от имени ряда вымышленных сторонников реакционного лагеря, вра­гов Рейхлина, «темных», т. е. никому не известных, рядовых служи­телей культа, священников, монахов, ученых-богословов, и адресо­ваны «магистру Ортуину Грацию», главе воинствующей клики кельнских церковников. Полуграмотная «кухонная латынь», харак­терная для старой богословской школы, обильные, обычно не­уместные цитаты из «священного писания», схоластические, невеже­ственные и самодовольные рассуждения, фанатизм и слепая ненависть к светской науке и культуре, к античной литературе и ее защитникам — гуманистам определяют духовный облик этих пред­ставителей средневековой церкви. Кичась своей мнимой ученостью, бакалавр теологии Фома Лангшнейдериус ставит перед своим про­славленным учителем «важную проблему»: как следует называть будущего магистра богословия — magister nostrandus или noster magistrandus (обе формы одинаково невозможны в классической латы­ни). Монах Генрих Шафсмулиус («баранья морда») просит разре­шить вопрос: можно ли в постный день есть яйцо, в котором имеется зародыш цыпленка? Другой монах, Петр Вормсский, впервые узнав о Гомере из нового латинского перевода, со смешной наивностью пересказывает удивительные события Троянской войны и просит разъяснить ему, «достойна ли эта книга особого доверия».[293] [294 ― илл.]

Во второй части «Писем» сатира расширяется и становится более резкой. Обличается бытовое разложение католического духовенства, торговля индульгенциями, культ реликвий, порочность и вымогательства римской курии.

Книга имела огромный успех и была симптомом надвигающих­ся идейных боев эпохи Реформации. Она вышла, по всей вероятно­сти, из кружка эрфуртских гуманистов. Главным автором первой части был, по-видимому, Крот Рубеан, а в составлении второй ча­сти участвовал друг Рубеана, Ульрих фон Гуттен, наиболее яркая и боевая фигура среди немецких гуманистов этого времени.

Ульрих фон Гуттен (Ulrich von Hutten, 1488 — 1523) про­исходил из старинной, но обедневшей рыцарской семьи. Отец от­дал его в монастырь, предназначая юношу к духовному званию, но семнадцатилетний Гуттен, при содействии молодого гуманиста Крота Рубеана, бежал из монастыря, мечтая посвятить себя изуче­нию гуманитарных наук. С этого времени началась для Гуттена странническая жизнь, богатая приключениями и полная мате­риальных лишений. Он учится в различных университетах Герма­нии, сближается с кружком эрфуртских гуманистов и приобретает известность как латинский поэт дидактической поэмой в гекзаме­трах «Об искусстве стихосложения» (1511). Посланный отцом в Италию для изучения юриспруденции в Болонье, он занимается чтением греческих классиков. Оставшись без средств, он поступает в войска императора Максимилиана, принимает участие в его итальянском походе, который воспевает в сборнике латинских эпи­грамм. Вторичное посещение Италии привело Гуттена в Рим, где он становится очевидцем морального разложения римской курии. Второй сборник эпиграмм, посвященных императору Максимилиа­ну, и резкая сатира «На времена папы Юлия» полны нападок на па­пу и католическую церковь, подсказанных этими впечатлениями.

Начало активной политической деятельности Гуттена (1515) свя­зано с его выступлениями против вюртембергского герцога Ульриха, одного из худших деспотов среди германских князей того времени, который вероломно убил находившегося у него на службе родственника Гуттена за то, что тот не захотел уступить ему свою молодую жену. Выступив обличителем герцога, Ульрих фон Гуттен обратился к франконскому рыцарству с призывом избавить страну от тирана. Его латинские речи против герцога, полные пламенного красноречия, получили широкое распространение и за пределами Германии. Они заключали в себе призыв к борьбе против княже­ской власти — в дальнейшем один из главных пунктов политиче­ской программы Гуттена: «Подымайтесь, швабы! Берите свою сво­боду, которую вы, конечно, хотите! Ваши предки не терпели над собой королевской власти, и вы не потерпите над собою власти разбойника и убийцы».[295]

Когда разгорелся спор между Рейхлином и обскурантами, Гут­тен выступил со стихотворным панегириком Рейхлину («Триумф Капниона», 1515) и принял учас­тие в составлении второй части «Писем темных людей». В том же году он напечатал найденную им рукопись сочинения итальянского гуманиста Лоренца Балла «О да­ре Константина», в котором до­казывалась поддельность этой мнимой дарственной грамоты римского императора Констан­тина (см. выше, гл. 20, § 1). Он сопроводил это издание ирони­ческим посвящением папе Льву X, заключавшим в форме личного панегирика папе-гуманисту уни­чтожающую сатиру на всех его предшественников: «Нельзя, — пи­сал Гуттен в этом посвящении,— найти достаточного порицания для людей, пользовавшихся ма­лейшим предлогом, чтобы награ­бить денег, торговавших бул­лами, установивших таксу за отпущение грехов, продававших лих подати под разными вымыш­ленными предлогами, людей, которые поступая таким образом, титуловались святейшими и не терпели, чтобы их задевали хотя бы одним словом. Но если бы кто-либо осмелился сравнить тебя с этими разбойниками, этими чудовищными тиранами, разве ты не счел бы его, великий Лев, своим заклятым врагом?»

Наиболее резкую форму антиклерикальная сатира Гуттена при­обретает в двух сборниках латинских диалогов, написанных в мане­ре Лукиана («Диалоги», 1520—1521), появление которых относится к разгару реформационного движения. Блестящий памфлет против папы и католической церкви представляет в особенности диалог «Вадиск, или Римская троица». Беседа ведется между Гуттеном и немцем Эрнхольдом. Со слов некоего Вадиска, который только что вернулся из Италии, Гуттен дает характеристику папской сто­лицы в триадах, откуда название диалога. Тремя вещами, говорит Гуттен, подчиняет себе Рим все: насилием, хитростью и лицеме­рием. Три рода князей управляют Римом: сводники, куртизаны и ростовщики. Три вещи в избытке в Риме: проститутки, священни­ки и писцы. Три вещи совершенно не ценятся в Риме: благочестие, вера и невинность, хотя их и выставляют напоказ, как нигде. Трех вещей больше всего боятся в Риме: чтобы немецкие князья не ста­ли единодушны, чтобы народ не прозрел и чтобы не обнаружились обманы папистов. Рим, по словам Гуттена, это кладовая, куда со всего мира стекается награбленное добро; папа — червь, который поедает это добро. Неужели немцы, так заканчивает Гуттен, не подымут оружия против тех, кто набивает брюхо и питает свою похоть за счет бедных?[296]

Занимая в церковных вопросах позиции, очень близкие ко взгля­дам реформаторов, Гуттен тем не менее отнесся к первому высту­плению Лютера скептически, как к очередной «грызне» между монахами. «Пожирайте друг друга, пусть от вас ничего не останет­ся»,— писал он по этому поводу. «Пусть погибнут все, препят­ствующие зарождению просвещения». В дальнейшем, однако, он был захвачен широким развитием реформационного движения, хо­тя, равнодушный к его религиозной стороне, он ставил перед ним прежде всего национально-политические цели. Уже накануне Аугсбургского сейма (1518), созванного императором Максимилианом для борьбы против турок, Гуттен пишет воззвание «К германским князьям», в котором он призывает их прекратить свои распри, сплотиться вокруг императора и, вместо того чтобы платить по­дати папе, повести войну против внешнего врага на средства, от­нятые у духовенства и монастырей. Непосредственным призывом к борьбе против Рима, обращенным к «гордому дворянству» и «благочестивым городам» немецкой нации, является стихо­творный памфлет Гуттена «Жалоба и увещание против непомерной и нехристианской власти римского папы и недуховного духовен­ства» (1520). В противоположность прежним латинским произведе­ниям Гуттена, доступным лишь узкому кругу образованных людей гуманистической культуры, «Жалоба», преследующая широко аги­тационные цели, написана по-немецки, как и все последующие сти­хотворные воззвания Гуттена, и в этом отношении хорошо пере­дает национальную идеологию оппозиционных общественных групп эпохи Реформации. «Прежде я писал по-латыни, которая из­вестна не всякому,— заявляет Гуттен.— Теперь я взываю к отече­ству, к немецкой нации, на ее языке, чтобы отомстить за эти дела». В 1519 г. Гуттен во время похода, предпринятого против герцога Ульриха Вюртембергского, сблизился с рыцарем Францем фон Зиккинген, полководцем Швабского союза. В Зиккингене Гуттен встре­тил политического деятеля, близкого ему по своим политическим воззрениям, с помощью которого он и задумал осуществить наме­ченную им имперскую реформу. Гуттен становится идеологом возглавляемого Зиккингеном политического движения немецкого «имперского рыцарства», т. е. мелкого феодального дворянства, подчиненного непосредственно императору. Движение это было на­правлено против духовенства и крупных имперских князей. Его политической программой, как говорит Энгельс, было установление «дворянской демократии» с императором во главе, устранение кня­зей, как носителей политического раздробления, секуляризация всех духовных княжеств и всего имущества духовенства, уничтожение власти папы и духовного владычества римской церкви. Этим путем Гуттен и Зиккинген «надеялись снова сделать империю единой, сво­бодной и могущественной»¹. (¹ Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 7, с. 394.) [297] [298 ― илл.]

Однако, как указывает Маркс (в письме к Лассалю по поводу его трагедии «Франц фон Зиккинген»), эта политическая программа Гуттена, несмотря на ее субъективную ре­волюционность, на деле являлась выражением интересов реакцион­ного, гибнущего класса мелкого феодального дворянства: за лозун­гами единства и свободы скрывалась «мечта о старой империи и кулачном праве»¹. (¹ Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд. 2, т. 29, с. 484.)

Вот почему поднятое Зиккингеном и Гуттеном в 1522—1523 гг. рыцарское восстание не встретило поддержки ни со стороны городов, ни со стороны крестьян: и те и другие одинаково смотрели на участников восстания как на своих ближайших полити­ческих врагов. Потерпев поражение, Зиккинген был смертельно ра­нен при осаде своего замка. Гуттен бежал в Швейцарию, где выну­жден был скрываться от своих преследователей и умер в большой нужде. Политическое движение рыцарства осталось эпизодом в ис­тории немецкого революционного движения эпохи Реформации, но идейное влияние Гуттена на подготовку этого движения было тем не менее весьма значительно.