Глава 3. 6 страница

Разбойники, Поза, Фауст, Клэрхен, Гретхен – все они являются свидетелями этого штурма и натиска против ограничений и обяза­тельств под знаком нового, личного или индивидуального. Но эта пре­данность своего "я" своей мнимой естественной первопричине приво­дила или к катастрофе – от идиллии Вертера к его страданиям – или к признанию проблематики "естественно" задуманной природы. На место культурного пессимизма пришло сомнение в благодатном возврате к природе. И эта последняя фаза не минует и неовиталистов, которые объявляют войну всей культуре современности, культуре завтрашнего дня, служа чисто абстрактному – это важно отметить – природному мистицизму. Плодотворная миссия для этого движения может наступить только тогда, когда она выделит из расплывчатого универсализма "при­роды" органические фигуры, расы, признает их ритм жизни, рассле­дует те условия, в которых они существовали творчески, и при каких обстоятельствах наступил упадок или ослабление подлинной духовной ударной силы. Но тогда новая натуралистическая романтика должна будет проститься как с абстрактным универсализмом, как реакция про­тив безудержного рационалистского индивидуализма, так и с принци­пиальной ненавистью по отношению к воле и рассудку. При этом сле­дует признать глубочайший закон любой истинной культуры: она яв­ляется сознательным воплощением вегетативно-витального опреде­ленной расы,

Глубокая пропасть образуется между этим вегетативным и сущ­ностью сознания, но вызванное этим напряжение является одновременно предпосылкой для любого творчества. Пропасть возникла в резуль­тате того, что все наше вегетативно-анималистическое бытие нахо­дится в непрерывном течении, наша же способность к восприятию прерывиста (периодична)* Только благодаря возможным за счет этой периодичности законченным наблюдениям, созданию периодизации времени, схемам возникают предпосылки как для языка, так и для лю­бого искусства и науки. С другой стороны здесь имеет место глубо­чайший витальный корень для утверждения с точки зрения критики познания Канта о том, что идея и опыт никогда полностью не совпа­дают, т.е. что культура, которая могла появиться только за счет перио­дичности сознания, никогда не может быть определена как совершен­но "витальная". "Два мира" оказались, таким образом, и с этой точки зрения первичным законом всего нашего полярно сдвоенного бытия. Если при этом отдельное гениальное достижение во всех областях творческого существования проявится как художественный обзор сво­боды и природы, то достижение всего народа представляет собой эту наполовину мучительную, наполовину отрадную символику такого пре­одоления непреодолимого. Народные культуры, таким образом, явля­ются "импульсами духа" внутри вечнотекущей жизни, смерти и ста­новления.

 

* Очень хорошо это изложено Мельхиором Палагнием в его "Натурфилософских лекциях об основных проблемах сознания и жизни". Шарлоттенбург, 1908 г.: причем совершенно не обязательно соглашаться со всеми выводами, которые частично выдают заблуждения в понимании Канта.

 

 

Так как теперь нордический человек исходит именно от этой становящейся жизни, от дня, то он совершенно "естественно" является виталистом. Но самым большим достижением его истории было гер­манское сознание того, что природу можно освоить не с помощью мистики (как это считали в Малой Азии) и не при помощи разумных схем (как это делала поздняя Греция), а только за счет внутреннего наблюдения за природой. Здесь благочестивый Альбрехт фон Больштедт (Альберт Великий) вплотную приближается к Гёте; мечтатель Франциск к религиозному скептику Леонардо. Несмотря на отлуче­ния от Церкви, яд и костры инквизиции, Германский Запад не по­зволил отобрать у себя этот витализм римской Церкви. И этот мисти­ческий витализм был одновременно космическим, или наоборот, потому что германский человек имел космически-солнечное воспри­ятие. Поэтому он и открыл законы в вечном становлении на земле. И может быть, это глубочайшее чувство позволило ему построить для себя необходимые схемы науки, вызвать идейную символику, которая одна подарила ему оружие, чтобы несмотря на периодичность посто­янно организуемого сознания, совсем вплотную приблизить его к "веч­ному течению"*

 

* Изображение этих законов является одной из величайших заслуг Канта. Ясное представление это сознательно критической деятельности дал нам, главным образом, Ст. Х. Чемберлен в своем «Гёте» и доклад Декарта "Иммануил Кант".

 

То, что сегодня одна сторона поклоняется этим символам и схемам, означает то же состояние упадка, что и поклонение самому "витализму". Не для того когда-то германская наука в рамках своего войска подарила нам девять миллионов уничтоженных еретиков, как величайшее подобие внутренней свободы формирования, чтобы вместе с ней осудить все связанные между собой части и методы или сделать из них идола. Тот, кто сегодня жалуется на "технику" и изрыгает про­клятие за проклятием, тот забывает, что ее появление восходит к веч­ной германской инициативе, которая должна также исчезнуть вместе с ее закатом. Но это привело бы нас к варварству, к тому состоянию, при котором когда-то погибли культуры вокруг Средиземного моря. Не "техника" убивает сегодня все живое, а вырождающийся человек. Он внутренне искажен, потому что ему в слабые часы его судьбы на­вязали чуждый мотив: исправление мира, гуманность, культуру челове­чества. И поэтому сегодня необходимо преодолеть гипноз, не углуб­лять сон нашего поколения, не проповедовать "необратимость судеб", а возвеличивать те ценности крови, которые – будучи признанными снова – смогут дать и новому поколению новое направление и позво­лят сделать возможным создание и улучшение расового состава. Пра­вильно заглянув в сущность предшествующих войн органически разгра­ниченных народов индоевропейской семьи с чуждыми силами, поняв ход развития внутри жизни, свойственной их типу, заново испытав по­стоянно остающуюся неизменной внутреннюю позицию характера по отношению ко вселенной, мы узнаём, вернее ощущаем стремление на­шего поколения, которое с ненавистью отвергает сегодняшнюю дей­ствительность в смысле действительности вечной: стремление согласо­вать рассудок и волю с направлением духовно-расового потока герман­ской культуры. И если возможно, с потоком тех нордических тради­ций, которые дошли до нас из Эллады и Рима еще без фальсификаций. Это с философской точки зрения означает: дать мятущейся сегодня воле соответствующий ее первопричине великий мотив.

Если мы увидим здесь в героическо-художественной позиции существенное, неважно идет ли речь о воинах, мыслителях или иссле­дователях, то мы также узнаем, что вся эта доблесть группируется вокруг одной высшей ценности. И это всегда была идея интеллектуаль­но-духовной чести. Но честь находилась в состоянии духовно-интеллек­туальной борьбы – так же, как и ее носители в состоянии физической борьбы – с ценностями носителей другой расы или с творениями на­родного хаоса.

II

 

ЛЮБОВЬ И ЧЕСТЬ

 

 

Образование народа при помощи господствующего идеала. — Понятие чести в Индии. Греческий идеал. — Александр Ве­ликий и персы. — Честь в качестве центральной идеи на севере Западной Европы. — Викинг. — Фихте о культуре убеждений. — Разложение ценностей за счет идей гуманнос­ти. — Народная мудрость о высших ценностях.

Многие войны последних 1900 лет называют религиозными. В основном, по праву, но отчасти незаслуженно. Тот факт, что вообще из-за религиозных убеждений можно было вести истребительные вой­ны, говорит о том, до какой высокой степени удалось лишить герман­ские народы их первоначального характера. Уважение к религиозным убеждениям было для германцев-язычников таким же естественным, гак и для более поздних арийцев. Только проведение в жизнь претен­зии на единственную истинность римской Церкви ожесточило европей­ский характер и согласно естественной необходимости вызвало в Другом лагере возникновение оборонительной реакции, которая в силу того, что также велась за чуждую типу форму, со своей стороны должна была вызвать духовное очерствление (лютеранство, кальвинизм, пуританство). И, тем не менее, большинство войн лидирующие герои нашей истории вели не столько за теологические догматы веры, ка­сающиеся Иисуса, Марии, сущности Святого Духа, очистительного огня и т.д., сколько за ценности характера. Церкви всех вероучений заявля­ли: "Какова вера, таков и человек". Для любой Церкви это было не­обходимо и сулило успех, так как таким образом человеческая цен­ность получала зависимость от навязываемых ими догм, и люди духовно приковывались к соответствующей церковной организации. Североевропейское же вероучение – сознательно или нет – постоянно утверждало: "Каков человек, такова его вера". Еще точнее, таков тип или содержание его веры. Если вера защищала внешние ценности ха­рактера, тогда она была истинной и хорошей, неважно какими форма­ми ее окружало человеческое стремление. Если же она этого не дела­ла, то она подавляла гордые собственные ценности и должна была восприниматься германцами в глубине души как гибельная. Есть две ценности, имеющие преимущество перед другими, в отношении кото­рых уже почти два тысячелетия между Церковью и расой, теологией и верой существует полная противоположность; две ценности, корни ко­торых ведут к воле, и вокруг которых в Европе издавна ведется борь­ба за господствующее положение: любовь и честь. Обе стремятся к то­му, чтобы считаться высшими ценностями: Церкви хотят – как это ни странно звучит – при помощи любви господствовать, нордические же европейцы хотели при помощи чести свободно жить или свободно и с честью умереть. Обе идеи находили готовых на жертвы мучеников, од­нако их столкновение не всегда приводило к просветлению сознания, как бы часто оно не проявлялось в действительности.

Это сознание сохранилось и в наше время. Оно является мистическим переживанием и, тем не менее, ясно как солнечный свет.

Любовь и сострадание, честь и долг являются проявлениями ду­ховной сущности, которые, будучи облачены в различные внешние формы, почти для всех способных создавать культуру рас и наций представляют собой движущие силы для их жизни. В зависимости от того, было ли отдано первое место любви в самом общем ее понима­нии или понятию чести как таковому, соответствующим этой духовной целеустремленности образом развиваются мировоззрение и форма су­ществования соответствующего народа. Та или другая идея создавала меру измерения для всего мышления и всех действий. Но для того, чтобы создать определяющий критерий для эпохи, должен первенство­вать тот или другой идеал. Нигде еще борьба между этими двумя идеями не была столь трагичной, как в конфликтах между нордической расой и народами, испытывавшими различным образом ее влияние, с соответствующим расовым и мировоззренческим окружением.

Ввиду возникающего вопроса, мотив которого оказался для нор­дической расы преобладающим над всеми другими при создании души, государства и культуры, совершенно очевидно, что почти все, что со­здало характер нашей расы, нашего народа и государства, это в первую очередь было понятие чести и неразрывно с ней связанная идея долга, порожденная сознанием внутренней свободы. А в тот момент, когда первенство получают любовь и сострадание (или если хотите – состра­дания), в истории начинаются эпохи расового, народного и культурного упадка всех государств с соответствующей нордической ориентацией.

Это в настоящее время проповедуют до пресыщения индуизм и буддизм. Многие же из нас имеют об Индии представление как о стра­не, которая дает нам теософов и антропософов. Мы говорим об Ин­дии как о мягкосердечном, расплывающемся во вселенной мировоззре­нии, которое учит любви и состраданию к человеку. Без сомнения право на эти взгляды утверждают поздняя безгранично расплывающая­ся философия, учения веданты, атмана, брахмана, стремящийся освобо­дить этот мир от страдания буддизм наряду с тысячами рассеянными по всей индийской литературе сентенциями этой точки зрения: "Нет ничего, чего нельзя было бы совершить при помощи доброты". "Счастливы те, кто возвращаются в лес, после того как ранее надея­лись на удовлетворение потребностей, и даже к врагам испытывают любовь" и т.д. И, тем не менее, в эти наполненные любовью и состра­данием умы позднего времени Индии проникают совсем другие, более ранние взгляды, которые признают не личное чувство счастья и отсут­ствие страданий как единственную цель, к которой следует стремиться, а исполнение долга и утверждение чести. В одной из древних индий­ских песен долг провозглашается даже "шестым чувством"; в Махабхарате вся борьба (в своей первоначальной форме) ведется вокруг этой идеи. Герой Фима, неохотно принимающий участие в войне, го­ворит, что покинет своего государя, если государь мой Юдхиштхира не удержит меня оковами долга кшатрия, так чтобы я без сожаления должен был поразить даже дорогих внуков его стрелами". Сильный Карна говорит:

 

Честь как мать дает

человеку жизнь в мире,

бесчестье пожирает жизнь,

даже если жизненное благополучие процветает.

 

Царь Дурьодхана свергнут вопреки всем законам вой­ны и жалуется:

Вам не стыдно, что Фимазен

разбил меня бесчестно?

………………………………..

Мы всегда сражались честно,

и честь, остается с нами в победе.

Вы всегда сражались бесчестно

и имеете свою победу с позором.

 

Я же владел землей

до дальнего берега моря,

мужественно стоял перед врагом

и умираю теперь, как герой

желает умереть, служа долгу,

и возношусь к богам,

окруженный толпой друзей…

Это, конечно, совсем другие тона по сравнению с теми, которые обычно звучали в известных песнях. Эти и другие места индийской литературы доказывают, однако, что и древний индиец – это тот, кто создал Индию – отдавал свою жизнь не во имя любви, а во имя долга и чести. Неверного проклинали и в арийской Индии, не потому что он лишился любви, а потому что он лишился чести. "Лучше пожертво­вать жизнью, чем потерять честь: потерю жизни чувствуют в течение одного момента, потерю чести – день за днем", – говорит народная пословица* "Герой ощущает сердцем, что цель можно достигнуть при помощи геройства, трус - что с помощью трусости", - утверждает дру­гое изречение и предвосхищает оценку. Следует внимательно рассмот­реть эту черту древнеиндийской сущности. Царь Порос (Poros), будучи побежден Александром в честном сражении, тем не менее, остался рыцарем. Раненый, он не бежал с поля боя, когда разбежались все ос­тальные: "Как я должен поступить с тобой?", – спросил Александр по­бежденного противника. "По-королевски", – был ответ. "И все?", – спро­сил македонец. "В слове "по-королевски" заключается все", – прозвучал ответ. И Александр расширил владения Пороса, который с этого времени стал его верным другом. Был ли этот рассказ исторически правдивым или нет, значения не имеет. Но он показывает внутренний критерий оценки чести, верности, долга и храбрости, которые были общими и естественными для обоих героев и, очевидно, для историо­графа тоже.

 

* Бётлингк "Индийские изречения"

 

Это мужское понятие чести сохранило древнеиндийские царства, создало предпосылки для общественных связей. Но когда это понятие чести было вытеснено ритуально-религиозными системами, связанными с разложением расы и отрицающими все земные ограничения, в качес­тве решающих выдвинулись религиозные догматические, затем эконо­мические точки зрения. С философией атмана-брахмана, перенесенной на земную жизнь, ариец – как было сказано раньше – отрицает свою расу, вместе с ней свою личность, а также идею чести как духовный хребет своей жизни.

Любовь и сострадание – даже если они предполагают охватить "весь мир" – постоянно ориентируются на отдельное любящее или страдающее существо. А желание освободить других или себя от стра­даний – это чувство чисто индивидуальное, не содержащее действи­тельно сильного элемента для образования народа и государства. Лю­бовь к ближнему или дальнему порождает действия высшей готовности к самопожертвованию, но одновременно является духовной силой, на­правленной на индивидуальное, и ни один человек еще не потребовал серьезно жертвы целого государства, целого народа во имя одной, не связанной с ним любви. И нигде еще за это не погибло войско.

Значительно мягче по сравнению с древнеиндийской представ­ляется нам жизнь в Афинах. Хоть и здесь героический эпос говорит о героических поступках, но они обоснованы скорее эстетикой. (Подроб­нее во второй книге.) Однако триста спартанцев из Фермопил служат для нас символом чести и исполнения долга. Ничто не свидетельствует о движущей для нас, западноевропейцев, силе лучше, чем наши попыт­ки воспроизвести греческую жизнь; эти попытки долгое время счи­тались историей. Мы могли представить ее себе только так, что все эллины были движимы честью и долгом. Лишь очень поздно мы были вынуждены убедиться в мудрости греческой жизни в этом плане. Ода­ренный фантазией грек и в обычной жизни не очень строго держал слово, вряд ли признавая сухую юридическую ценность обещания. Здесь мы как бы открываем удивительнейшую часть греческого ха­рактера, здесь были настоящие ворота для торгашеско-мошеннической малоазиатчины, так что ложь и лицемерие стали в дальнейшем посто­янными сопровождающими явлениями "греческой" жизни, которые побудили Лисандра сказать, что детей следует обманывать кубиками, мужчин – клятвами. И, тем не менее, настоящий грек был преисполнен чувством свободы. Корни этого чувства следует искать в осознании чести. Убийство женщин и самоубийство побежденных в бою мужчин явление нередкое. "Не сдавайся в рабство, пока у тебя есть выбор умереть свободным", – учит Еврипид. Воспоминание о поступке фокий-цев, которые перед битвой окружили свой оставшийся народ дровя­ным валом с указанием поджечь его в случае поражения, остается ге­роическим свидетельством сильной символики. Потомки Цакинтоса (Zakynthos) предпочли умереть в пламени, чем попасть в руки пунийцев. Даже в более позднее время (200 г до Р. X.) имеются доказанные свидетельства лирического героизма, например, из Абидоса, который будучи осажден Филиппом младшим не сдался, более того, мужчины закалывали своих детей и женщин, сами бросались в цистерны и унич­тожили город огнем. Такая же оценка жизни, свободы и чести свойс­твенна и древнегреческим женщинам, когда речь идет о защите ими своей чести. Так по указанию своей матери повесилась Эвридика; при победе над властителем Элиса (von Elis) в III веке повесились его супруга с двумя дочерьми.

Следует все же признать, что статика греческой жизни была обусловлена не характером, а красотой, что, как уже говорилось, име­ло роковым следствием политическую рассеянность.

Благодаря Александру позднегреческим, преимущественно эс­тетическим существованием вновь овладело понятие породы, которое предполагало сознание своей разнотипности и с точки зрения расы. Александр вовсе не преследовал цель создания мировой монархии и смешения народов, а только хотел объединить признанных род­ственными по расе персов и греков, привести их под одну власть с тем, чтобы предотвратить дальнейшие войны. Он признал движущие идеи и ценности характера персидского высшего слоя близкими своему пониманию долга. На руководящие посты он назначал, поэтому только македонских вождей или персов. Семиты, вавилонцы и сирий­цы совершенно сознательно исключались. После смерти Александра его преемники пытались внедрить его тип государства в своих странах и провинциях. Героем древности здесь выступает одноглазый Анти­гон, который в возрасте восьмидесяти лет погибает на поле сраже­ния в борьбе против "законных" наследников, потому что не смог отстоять единство империи, к которому стремился. Однако норди­чески-македонские культуры были недостаточно продолжительными. Они хоть и дали греческое познание, греческое искусство и философию, но не имели достаточно сил, чтобы создать типы, утвердить свои понятия чести. Победила покоренная чуждая кровь, началось время бесхарактерного эллинизма.

Если где-либо понятие чести и было центром всего существова­ния, то это на нордическом германском Западе. Со своеобразным для истории своевластием в истории появился викинг. Неукротимое чувство воли с началом роста населения толкает одну нордическую волну за другой через страны. Расточительно расходуя кровь, и с героической беззаботностью викинг создал свои государства в России, в Сицилии, в Англии, во Франции. Здесь царили первобытные расовые инстинкты без каких-либо обязательств и воспитания, не стесненные воспитываю­щими размышлениями о целесообразности или четко определенным правовым порядком. Единственная идея, которую принес с собой нор­манн, было понятие персональной чести. Честь и свобода гнали свобод­ных людей в даль и неизвестность, в страны, где было пространство для переселенцев. Они сражались и на своих дворах, и в замках за свою самостоятельность до последнего человека. Гениальное отсутствие цели, далекой от всех торгашеских соображений, было основным позывом для нордического человека, когда он, несмотря на дикую бурю моло­дости, появился, создавая историю на Западе. Вокруг отдельных лиц группировались более близкие последователи, что затем должно было привести к созданию определенных общественных заповедей жизни, так как, наконец, всюду после странствий следовала оседлость крестьянского типа (которая на Юге, правда, быстро пришла в упадок, погибла, разло­жившись в поздневосточной роскоши). "Редко откроется наблюдателю другой пример в истории, где поведение народа было бы так чисто и определялось бы полностью единственной высшей ценностью: вся власть, все имущество, любое обязательство, любое действие находятся на службе у чести, которая заставит в случае необходимости, не разду­мывая и не моргнув глазом, пожертвовать и жизнью. Подобно тому, как закон чести управляет жизнью, он также отражается в поэзии и прохо­дит в виде основного принципа через мир сказаний: ни одно другое слово не встречается там так часто, как слово "честь". Поэтому норди­ческий мир героев, при всей своей дикой разобщенности, своем бурном субъективизме, тем не менее, является единым по сущности и по линии судьбы* Приятно обнаружить эти признания в кругу немецких учите­лей, которые до сих пор были охвачены эстетизмом по греческому об­разцу. Здесь затронут нерв судьбы всей нашей истории. Тип оценки понятия чести решит все наше немецкое, наше европейское будущее.

 

* Крик. "Формирование человека", с. 154.

 

Если бы древний нордический человек и стремился действовать, применяя силу, то признающий честь центр его сущности и в борьбе и в смерти, породил бы чистую атмосферу. Войну можно вести же­стоко, но признавать себя причастным к действиям – это первое усло­вие для нордического мужчины (Крик). Это требуемое от каждой личности чувство ответственности было эффектной защитой от нрав­ственного болота, того лицемерного разложения ценностей, которое постигло нас в течение западноевропейской истории в различных формах гуманности как вражеских происков. То они называли себя демократией, то социальным состраданием, то смирением, то любовью. Персональная честь северянина требовала мужества, самообладания. Он не болтал часами, подобно греческим героям перед каждым боем, не кричал, как они, получив рану. Осознанная им честь требовала от него хладнокровия и напряжения сил. С этой точки зрения фак­тически викинг является культурным человеком, а эстетически безу­коризненный поздний грек – это отсталый, лишенный духовного цен­тра варвар. Слова Фихте: "Настоящая культура – это культура убежде­ний", – вскрывают нашу истинную нордическую сущность по отно­шению к другим культурам, высшей ценностью которых являются не убеждения (а для нас это равноценно чести и долгу), а другая чув­ственная ценность, другая идея, вокруг которой вращается их жизнь.

История западноевропейских народов с течением времени была обусловлена разными обстоятельствами и очень разнообразно склады­валась. Везде, где господствует нордическая кровь, имеется понятие чести. Но оно смешивается также и с другими идеалами. Это проявля­ется, чтобы предварить результат, в изречениях народной мудрости. В русской культуре восторжествовала идея церковности, религиозного чувства, которое даже самому дикому началу придает религиозно-рев­ностное прикрытие (следует вспомнить в "Идиоте" Достоевского чело­века, который убивает за серебряные часы, но перед этим читает мо­литву), поэтому русский говорит о своей родине как о святой Руси. Француз подходит к жизни с формально-эстетической точки зрения, поэтому для него Франция – "Belle France" (прекрасная Франция). То же самое можно сказать об итальянце. Англичанин горд за свое после­довательное историческое развитие, за традиции, за твердые, типичные формы жизни. Поэтому он восхищается своей "Старой Англией" (old England). У нас же говорят, несмотря на множество несвятых свойств, все еще с тем же усердием о "германской верности", что доказывает, что наша метафизическая сущность все еще воспринимает "границу чести" как свой неподвижный полюс.

Ведь за это понятие чести, в конечном итоге, в течение тысяче­летий шла борьба, когда Северная Европа смотрела в сторону римско­го Юга и, наконец, во имя религии и христианской любви была пора­бощена.

 

 

Проникновение идеи любви в германский мир. — Аристокра­тия веры. — Вызов германского великодушия. — Управление Церкви без идеи о любви. — Стадо и пастырь. — Прежние компромиссы с Римом. — Отстранение христиан в римской системе. — Миф о заместительстве Бога. — Мужской союз священников. — Современные римские программы; Адам. — Обожествление священников. — Причастие как волшебный материализм. — Преобразование древнегерманских божеств и фальсификация древнегерманских обычаев; святой Мартин, святой Освальд, большой кубок. — Девять миллио­нов мертвых еретиков на пути любви. — Мировая Церковь и мировое государство.

Нет сомнения в том, что и без вмешательства вооруженного римско-сирийского христианства эта эпоха германской истории – эпоха мифологии – закончилась. Природная символика уступила место новой нравственно-метафизической системе, новой религиозной форме. Но эта форма, бесспорно, имела то же духовное содержание, идею чести в качестве лейтмотива и критерия. Теперь сквозь христианство проби­лась другая духовная ценность, претендуя на первое место: любовь в смысле смирения, милосердие, покорность и аскетизм. Сегодня каждо­му искреннему немцу ясно, что это, равномерно охватывающее все со­здания мира, учение о любви нанесло чувствительный удар душе Се­верной Европы. Христианство, оформившееся в виде системы, не знало идеи расы и народа, потому что оно представляло насильственное сое­динение воедино различных элементов. Оно не знало также идеи чес­ти, потому что, преследуя позднеримскую цель власти, исходило не только из покорения тел, но и душ. Теперь же примечательно, что идея любви в руководстве церковных организаций также не имела успеха. Структура римской системы с первого дня как в организацион­ном, так и в догматическом плане является принципиально и созна­тельно нетерпимой и отвергает все другие системы, чтобы не сказать, что она исполнена ненависти. Где было можно, она пробивалась к своей единоличной цели при помощи отлучения от Церкви, объявле­ния вне закона, огня, меча и яда. Отвлечемся от нравственных оценок и установим тот факт, который не отрицается даже современными римско-католическими писателями. Но этот факт в большей степени, чем все другие доказывает, что идее "любви" не присуща типообразующая сила, потому что даже организация "Религия любви" создана без любви. А именно, она содержит меньше любви, чем все другие создаю­щие тип силы. Древние готы были терпимы – как свидетельствует Деллингер – как к католической, так и к другим верам и оказывали этим религиозным запросам, как таковым, глубокое уважение, что ис­чезло там, где победили дух "Бонифация" и насильственный закон "любви"* Любому немцу нелегко выразить отрицательную оценку в от­ношении этрусско-еврейско-римской системы, потому что как бы она ни была организована, она облагорожена уже преданностью миллионов немцев. Они приняли чуждое вместе с тем, что им казалось родствен­ным их душе. Первому они не уделили достаточно внимания, второе с любовью развивали и сумели внедрить в целое кое-какую нордическую ценность. Несмотря на это, правдивость требует сегодня, во времена великого поворота души, проверить поддержку жизни и нанесение ей вреда Римом, выступающим против древней сущности германского За­пада. Не с точки зрения личного недоброжелательства, а при помощи обзоров больших напряжений и разрядок в более чем две тысячи лет существовавшей истории и исследования расово-духовных ценностей, обусловивших эти потрясения. И тогда мы увидим, что по существу одинаковая борьба греческой и римской культур выпала и на долю германца. Он не может избежать этой борьбы, как и обе другие вели­кие нордические волны народов, потому что они при своем возвраще­нии несли с собой побежденные азиатские духовные ценности и во­площающий эти ценности человеческий материал. Несли с собой через Элладу, через Альпы, через границы германского жизненного прост­ранства, иногда в сердце самой нордической расы.

* Можно сравнить, например, выдержку "языческого" фризского герцога Радбода в про­тивовес римском воле к преследованию. Он оставался верным вере своих отцов, но не преследовал христианских проповедников. И только когда к нему привели нескольких особенно усердных христианских апостолов, и один и один них перед лицом, вызванного им возмущения, тем не менее, храбро защищал свою веру, "языческий" герцог сказал: "Вижу, что ты не боишься наших угроз, и твои слова соответствуют твоим ценностям", – и отослал проповедников "со всеми почестями обратно к Пипину герцогу франков". Так говорит Алькуин. С точки зрения духовной аристократии этот языческий герцог фризов стоит значительно выше "наместников Бога" в Риме, которые исходили из того, чтобы изгнать эту внутреннюю свободу и почтение из мира.