Кремлевские тайны
Адмирал И. Исаков рассказывал: «По-моему, это было вскоре после убийства Кирова… В тот раз, о котором я хочу рассказать, ужин происходил в одной из нижних комнат. Довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех сторон книжными шкафами. А к этому залу от кабинета, где мы заседали, вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли часовые – не часовые, а дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: «Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: «Кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь…»[195]
С ума можно сойти, а не то что страной руководить. Для начала Сталин решил расчистить себе жизненное пространство в Кремле. После убийства Кирова началась тщательная проверка безопасности Кремля. В январе стали всплывать многочисленные нарушения дисциплины и даже более того.
Служащие Кремля сплетничали о «небожителях» и прежде всего о Сталине.
Наибольший интерес у участников этих бесед вызывала гибель жены Сталина Н. Аллилуевой, последовавшая 9 ноября 1932 г. То ли она покончила с собой, то ли он ее убил. Популярен был слух, что Киров был убит на почве личной мести. Обсуждалось «завещание Ленина». Из Кремля информация растекалась и дальше.
Расследование выявило, что информация течет от охранников. Так, помощник коменданта Кремля В. Дорошин вел антисталинские беседы с порученцем коменданта А. Синелобовым и слушателем Военно-химической академии В. Козыревым, который обвинял Сталина в диктаторстве. Позднее выяснилось, что круг командиров РККА, вовлеченных в оппозиционные беседы, был шире. В числе участников «контрреволюционных разговоров» оказались комендант Большого кремлевского дворца И. Лукьянов, начальник административно-хозяйственного управления Кремля П. Поляков, библиотекарши, в том числе Н. Розенфельд – жена сына Каменева. Источником информации о самоубийстве Аллилуевой стал сам комендант Кремля Петерсон.
Тенденция следствия заключалась в том, чтобы вскрыть разветвленный террористический троцкистский заговор. Сначала арестованные сопротивлялись этой версии, признавая только сплетни и антисталинские разговоры. Ну, еще запрещенные книги брали из секретной библиотеки и давали знакомым читать. Так, библиотекарша Е. Муханова характеризовала свою коллегу Н. Розенфельд как «советски настроенного человека», но признавала ее антисталинские настроения. По версии Розенфельд, самоубийство Аллилуевой было вызвано несогласием с политикой Сталина. Розенфельд «восхваляла Зиновьева и Каменева, считая, что они имеют все данные находиться у руководства». Другие сотрудницы сообщали, что убийство Кирова вовсе не огорчило Розенфельд. У Розенфель-дов дома собирался круг знакомых, где резко критиковали Сталина. Розенфельд могла достать пропуск в Кремль и на Красную площадь во время парада (а это уже – аналогии с делом об убийстве Кирова).
Одновременно в деле появились пикантные детали, касающиеся секретаря ЦИК, главного «завхоза» страны, старого большевика и друга Сталина Авеля Енукидзе. Оказывается, сотрудницы Кремля, среди которых немало бывших аристократок (их даже называли «дворянское гнездо»), часто бывают на даче Енукидзе, который им покровительствует в личном плане. Муханова стала рассказывать об интимных отношениях сотрудниц Кремля с сотрудниками. После визита к Енукидзе одной из дам, которую Муханова назвала «женщиной легкого поведения», та совершила своеобразный рывок в светском статусе – получила приглашение в правительственную ложу Большого театра и на трибуну Красной площади.[196] Это подтверждали и другие сотрудницы. А сотрудница секретариата ЦИК В. Ельчанинова нарисовала картину настоящего гарема Енукидзе, участницы которого получали от него подарки и, пользуясь высоким покровительством, игнорировали начальство (включая, видимо, и саму Ельчанинову, очень этим раздраженную). Ельчанинова назвала восемь женских фамилий.[197] Женщины были арестованы. Допрашивая одну из них, Р. Миндель, следователи пытались раскрутить тему аморалки Енукидзе, но встретили сопротивление.
Признав, что в кругу ее знакомых были приняты вольные нравы и что Енукидзе бывал у нее в гостях, интимную связь с Енукидзе она категорически отрицала. Действительно, дамочки из аппарата ЦИК и Кремля стремились сблизиться с Енукидзе и получить от него материальные блага (вплоть до квартиры в правительственном кооперативном доме), но насчет какого-то гарема – это сплетни. Не удалось следователям «раскрутить» Миндель и на участие в антисталинских разговорах. Ничего не знаю – и все тут. Эта тактика оказалась правильной. Миндель отделалась ссылкой.
Возможно, невольно Миндель подсказала следователям, как им нажать на Розенфельд. Она «очень нервная, издерганная и с повышенной возбудимостью. Она очень странный человек. Она озлобленный человек. У меня о ней такое впечатление, что вся ее жизнь замыкается в вопросе о сыне». Чтобы добиться признания от «новой Каплан», нужно арестовать сына.
Допросив сына Розенфельдов Бориса, следователи добились показаний от него, что, когда Каменева выслали в 1932 г., мать «в состоянии аффекта» сказала, что готова убить Сталина.[198] Нажав на Бориса посильнее, следователи за девять дней приблизили его показания к тенденции следствия. Мать, оказывается, несколько раз говорила, что готова убить Сталина. Борис рассказал также о своих беседах с отцом, который общался с Каменевым после его возвращения из ссылки: «Каменев чувствовал себя угнетенным, так как он устранен от политической деятельности, к которой Сталин его не допустит». Борис признал, что Каменев и Розенфельд пришли к выводу о «необходимости устранения Сталина»[199] (слово «убийство» не произнесено, речь может идти о политическом устранении).
На этом этапе показания не совпадают с тенденцией следствия. Борис отрицает, что они с друзьями предпринимали какие-либо практические шаги к осуществлению терактов. Только вели разговоры.
А вот разговоры действительно были. У Бориса были общие знакомые с убежденными троцкистами, один из которых – Д. Азбель с живописными деталями рассказал о террористических разговорах молодых троцкистов и бухаринцев, с которыми он тоже общался. Показания Азбеля достоверны по двум причинам: во-первых, Азбель также отрицает практические приготовления к теракту, во-вторых, в них много живописных деталей (далеких от канцелярско-криминаль-ных штампов протоколов, продиктованных следователями) – от фразы А. Свердлова «Кобу надо кокнуть», произнесенную под впечатлением критической речи Бухарина перед учениками в 1930 г., до рассуждений о роли личности в истории.[200]
Когда следствие собрало «достаточный» материал с признаниями членов семьи Розенфельдов, был проведен допрос Каменева. «Ваш брат Н.Б. Розенфельд нами арестован за террористическую деятельность. На следствии он признал, что участвовал в подготовке убийства тов. Сталина, и показал, что его террористические намерения сформировались под вашим участием. Что вы можете показать по этому вопросу?»[201] Ну что тут ответишь. Да, антисталинские разговоры были. Не более того.
«Кремлевское дело» показало – стоит «копнуть» госаппарат и советскую интеллигенцию, обнаружится множество переплетенных кругов общения, в которых одни люди просто нелояльны к Сталину, а другие его ненавидят. Особенно неприятно было, что в центре этой «клоаки» находился старый друг Сталина А. Енукидзе.
Историк Ю.Н. Жуков делает из секретаря президиума ЦИК СССР А. Енукидзе несгибаемого левака, который готов всем пожертвовать ради сохранения старой системы советов, саботирует подготовку сталинской конституции.[202] Но роль фанатика левого коммунизма плохо подходит к Енукидзе. Разоблачение его в 1935 г. было связано со злоупотреблениями служебным положением.
Енукидзе был управляющим делами советской администрации, главным кремлевским завхозом. Он отвечал за то, что принял часть обвиняемых на работу. Это называлось «политическое ротозейство». 3 марта 1935 г. он был освобожден от должности. Сначала заслуженного руководителя собирались отправить руководить Закавказьем. Но это назначение Енукидзе не состоялось, Енукидзе был исключен из ЦК и отправился работать начальником треста в Харькове. Дело в том, что «вскрылись новые факты» – аморалка и нелояльность.
Вот что писала о Енукидзе родственница Сталина М.А. Сванидзе: «Авель, несомненно, сидя на такой должности, колоссально влиял на н(аш) быт в течение 17 лет после революции. Будучи сам развратен и сластолюбив – он смрадил все вокруг себя – и ему доставляло наслаждение сводничество, разлад семьи, развращение девочек. Имея в своих руках все блага жизни… он использовал все это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек».[203]
Сталин, до которого доходили слухи о моральных прегрешениях Енукидзе, некоторое время не решался заняться их проверкой – все-таки Авель был старым другом. «Кремлевское дело» позволило разрубить этот Гордиев узел, и Сталин был доволен, что дело так или иначе разрешилось. Он спросил М. Сванидзе, довольна ли она, что «Авель понес наказание», и улыбнулся.[204]
Если человек замешан в коррупции и «аморалке», его могут шантажировать «враги». Да и сам он идейно ближе этим «врагам», поскольку явно был бы рад, если бы страна остановилась на достигнутом. Таким людям, как Енукидзе, дожить бы до брежневской стабильности. Или приблизить ее…
Предварительные итоги «Кремлевского дела» были подведены в Постановлении Политбюро 3 апреля 1935 г. Партийной элите сообщили, что в Кремле возникло сразу несколько террористических групп:
1. Библиотекарши и сотрудники Оружейной палаты, связанные с Каменевым и иностранными государствами (Муханова была знакома с англичанкой);
2. Сотрудники комендатуры, связанные с троцкистами;
3. Группа троцкистской молодежи (друзья Б. Розенфельда).[205]
В общем, террорист на террористе сидит и террористом погоняет.
Если заменить террориста на оппозиционера, то картина становится куда реалистичней. Действительно, страна была полна недовольными курсом Сталина, их было немало и вокруг вождей. Одни сплетничали (и тем самым дискредитировали кремлевских небожителей), другие мечтали об их свержении. Кто-то в запальчивости обсуждал, что хорошо бы «кокнуть». Следствие не нашло доказательств, что хотя бы кто-то из участников этих разговоров предпринял шаги в стиле Николаева или «Народной воли». Но Сталин не был намерен ждать, когда оппозиционная среда породит новых Николаева или Каплан.
Была в постановлении и доля правды, неприятной для Сталина: «В аппарат ЦИКа СССР сотрудники и сотрудницы принимались не по деловым признакам, а по знакомству, личным связям и нередко по готовности принимавшейся сотрудницы сожительствовать с тем или иным из ответственных работников секретариата ЦК».[206] Лично Енукидзе был обвинен в сожительстве с сотрудницами и тяге к «бывшим людям».
Увы, так жила вся страна, в которой переплетались остатки традиционного общества с его семейственностью, новый бюрократизм с его бесконтрольностью и коррупционными возможностями, страх бедности, маргинальность социальных слоев при переходе к индустриальному обществу. Нам, живущим в эпоху разложения индустриального общества, эти явления тоже хорошо знакомы.
Сталин решил начать лечение с Кремля прежде всего из самосохранения – ему нужен был островок безопасности. Но «Кремлевское дело» стало моделью стратегии Сталина, стремящегося сделать советское общество монолитным, рациональным, лишенным клановости, семейственности, моральной беспорядочности.
12 мая Ягода согласовал со Сталиным наказания арестованным по «Кремлевскому делу». Шестерых военных «сплетников» – расстрелять (такая жестокость была связана прежде всего с тем, что, даже распространяя информацию, они совершали тяжелое должностное преступление, а ведь они проявили оппозиционные настроения, отвечая за охрану правительственных чинов), 11 участников «библиотечной группы», включая брата Каменева Н. Розенфельда, приговорить к Ю годам тюрьмы, еще 20 сотрудников и знакомых – к 5 годам. 11 человек были приговорены к 3–10 годам заключения за принадлежность к «террористической группе троцкистской молодежи». В связи с «Кремлевским делом» была «разоблачена» еще и «террористическая группа белогвардейцев», состоявшая из гуманитариев, не работавших в Кремле. Двоих из них назначили к расстрелу, троих – к 10 годам. Еще пятерых «троцкистов» приговорили к 5 годам лагеря – судя по «мягкости» приговора, в их реальную вину Ягода и следователи не верили. Потом эта относительная мягкость интерпретировалась как признак соучастия Ягоды в этом заговоре, но это бессмысленно – давая по пять лет лагеря, Ягода не спасал «соучастников» и не «убирал свидетелей». Скорее всего, несоразмерность названия преступления и размеров наказания говорит о том, что Ягода был настроен скептически в отношении количества участников троцкистской группы в Кремле. Множество сотрудников и сотрудниц Кремля отправились в ссылку – за неумение держать язык за зубами. Пострадали также сотрудницы ЦИК и уборщицы Кремля – от 5 лет лагеря (для «злостных» сплетниц, увлекавшихся тайнами кремлевского двора) до 3 лет ссылки (для любительниц сладкой жизни под крылом Енукидзе). Итого: 3 освободить, 2 выслать, 32 сослать, 65 посадить, 9 расстрелять.[207] Отдельно предстояло судить Каменева.
«Зона безопасности» для Сталина была расчищена каленым железом. Но вокруг была еще целая страна.
* * *
5 сентября в МК ВКП(б) лично Хрущеву пришел конверт, в котором было анонимное письмо. Его неизвестный автор писал так, будто он заговорщик или по крайней мере оппозиционер. Адресат решил сдать письмо властям, но сам открываться не стал.
Автор письма пишет, что «наши» собираются «убрать одиозную фигуру, которая теперь загородила даже солнце». Политически план означает сдвижку власти с помощью превращения номинальных государственных структур в реальные. Главой государства в этом случае становится… Калинин как «главный» председатель ЦИК: «Авель часто мне говорил, что он, несмотря на свою антипатию к старику, все-ж лучше согласится видеть его президентом Республики, чем этот повар сидел бы и отравлял существование лучшим революционерам». Калинин, по мнению автора письма, мечтает «стать русским Рузвельтом. Это вполне реально: за его спиной миллионы мужиков плюс рабочие и все старые большевики, с которыми он водит большую дружбу». «Наши» в окружении Калинина почти не пострадали от «Кремлевского дела», имеют связи по всей стране, скорбят о смерти Ломинадзе, в которой виноват «этот новый тиран». Более того, в соответствии с тенденцией следствия «Кремлевского дела», автор надеется на теракт: «Может получиться так, что зверь найдет могилу в своей же берлоге, в аппарате ЦК». Аппарат ЦИК – это правительство, и его не легко будет «взять на уря». Развернув перед адресатом картину заговора, автор требует: «Ты должен вокруг себя организовать хоть маленькую группу людей – сторонников дальнейшей нормализации и демократизации жизни страны во главе тех людей, о которых я говорил».
Странное письмо, не правда ли? Судя по контексту, автор – из близкого окружения Енукидзе, но тоже не пострадал от чистки Кремля. Он сыплет именами и намеками, каждый из которых – невиданная чекистская удача. Иногда автор даже называет адреса, через которые можно выйти на террористов. Мотивы части оппозиционеров низменные (автор рассуждает об этом цинично). Несмотря на то что письмо передано с нарочным, автор поступает безрассудно, «раскрывая карты», – ведь адресат, по его собственным словам, пока не торопится сотрудничать с заговорщиками, прикрываясь «отговорками».
Что это? Письмо заговорщика – болтливого идиота? Для этого автор слишком циничен. Часть письма написана словно донос. Значит – провокация? Но с какой целью? Не написано ли письмо сотрудниками НКВД, чтобы косвенно подтвердить свои версии «заговора», а заодно еще и проверить Хрущева, у которого письмо окажется на столе? Но для этих целей не нужно называть столько имен – тут объект провокации может заметить подвох. Провокация может исходить не от «органов», а совсем наоборот – от недовольного партийца, стремящегося направить репрессии в ложном направлении.
Сталин отнесся к письму серьезно. Под руководством начальника секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. Молчанова была проделана большая работа по сличению почерков. Следствие пришло к выводу, что автор плохо относился к Калинину и пытался его «подставить». Судя по дальнейшим событиям, когда Калинин пережил «Большой террор», Сталин согласился с этой версией. Стали искать среди сотрудников, обиженных Калининым и Енукидзе, вышли на бывшего секретаря приемной Калинина В. Шилихина, уволенного в 1930 г. и работавшего юристом в Союз-металлоимпорте. Он был отправлен в лагерь.
Для человека, вольно изложившего обывательские домыслы о верхах, Шилихин все же слишком хорошо осведомлен о кадровом составе ЦИК – в том числе и о положении в аппарате после своего увольнения. Вероятно, он поддерживал личные связи с бывшими коллегами и использовал в своей провокации реальные факты: сведения об отношениях людей и фразы из разговоров. Вероятно, в окружении Енукидзе обсуждались возможные комбинации с Калининым, которые стали известны Шилихину и были выданы с помощью письма.
По итогам этого дела Сталин пришел к выводу, что Калинин все же не собирается стать «русским Рузвельтом» (по крайней мере, не планирует поддерживать ради этого заговорщиков). А вот версия о том, что Енукидзе собирается сменить главного «повара» кремлевской кухни, Сталина убеждала больше.
* * *
На процессе «правотроцкистского блока» 1938 г. расстрелянный к тому времени Енукидзе превращается в одного из главных руководителей заговора. Ягода признается, что именно Енукидзе давал ему указания. Как это не похоже на характер кремлевского «завхоза». Самого его не стали выводить на процесс. Для Сталина этот бывший друг был символом разложения большевистской когорты. Сталин писал Кагановичу: «Посылаю вам записку Агранова о группе Енукидзе из «старых большевиков» («старых пердунов», по выражению Ленина). Енукидзе – чуждый нам человек. Странно, что Серго и Орахелашвили продолжают вести с ним дружбу». В связи с «кремлевским делом» и С. Орджоникидзе оказался в перекрестье опасных следственных линий. Он дружил с Енукидзе и Ломинадзе, последнему покровительствовал даже после опалы своего молодого «протеже». В 1935 г. Ломинадзе был вызван в Москву для дачи показаний по вскрывшимся подпольным связям. По дороге Ломинадзе застрелился, подтвердив худшие подозрения (как видно из сообщений Смирнова Троцкому, Ломи-надзе участвовал в блоке левых 1932 г.). Через дружеский круг Орджоникидзе, Енукидзе и Ломинадзе сомкнулись леваки и «термидорианцы».
В апреле 1937 г. Енукидзе был арестован и уже на первом допросе признал, что стремился к устранению нынешнего руководства ВКП(б). При этом Енукидзе отрицает, что «являлся участником какой-либо из этих организаций». Енукидзе объяснял свое сближение с правой оппозицией, прежде всего с Томским, вполне рационально: он был согласен с доводами правых по крестьянскому вопросу, «находясь в партии с первых дней ее основания… сохранил много личных, дружеских связей с меньшевиками». Ему казалась убедительной оценка Рыковым ситуации 1930 года: «мы останемся без хлеба, мужик разорен, скот режут, недовольство в деревне растет. Такое положение отражается и на настроениях в армии».[208] Эти показания даются явно не под диктовку следователей.
Вспоминая беседы 1930 г. с Томским, Енукидзе рассказывал, что они исходили из невозможности привлечения лидеров правых к руководству, пока партию возглавляет Сталин. В этих условиях правые вынуждены были публично признать правоту Сталина, хотя на самом деле считали его курс губительным, пошли на «двурушничество». Томский считал, что в условиях восстаний по всей стране, которые неизбежны при проведении сталинского курса, ситуацию может спасти переворот в Кремле и установление контроля над повстанцами в провинции.
В этих условиях Енукидзе предлагает план, в котором нет ничего невероятного: «Сталин и его ближайшие соратники не такие люди, чтобы пойти на какие бы то ни было уступки и компромиссы, никакие силы не заставят их это сделать. Следовательно, если добиваться изменения состава или смены руководства, нужно иметь огромный перевес своих сил, своего аппарата и своего влияния в стране». Действительно, в 1964 г. лидер партии Хрущев будет отстранен от власти чисто аппаратным путем с опорой на бюрократию и армию.
Характерно, что план Енукидзе расходится с радикальными идеями Томского. Нельзя просто совершить «дворцовый переворот» – почва не готова, страна и партия могут расколоться, в условиях всеобщего недовольства это вызовет гражданскую войну. Нет, нужно совершить переворот с опорой на большинство ЦК, то есть законно.
Это, разумеется, не исключало, что нужно заручиться поддержкой охраны Кремля, чтобы будущий пленум со снятием Сталина можно было провести спокойно и под контролем. Енукидзе рассказывает, что занялся этим делом, но опасался провала при контакте с комендантом Кремля Петерсоном – бывшим троцкистом, человеком левых, а не правых взглядов. Однако Томский свел Енукидзе с Пятаковым, и они заверили Енукидзе, что правые и троцкисты работают в сотрудничестве против Сталина. После этого Енукидзе откровенно поговорил с Петерсоном, «завербовал» его в 1932 г. Енукидзе по-прежнему говорит не под диктовку следствия – он утверждает, что не доверял Пятакову и не собирался делиться с ним информацией о своих делах. Петерсон сообщил, «что настроение у определенной части курсантов школы ВЦИК менялось в связи с происходящими в стране процессами экономического и политического характера».[209] То есть разочарование в политике Сталина, прежде всего в коллективизации, стало, как и ожидалось, сказываться на настроениях армии, в том числе – и охраны Кремля.
Петерсон, вопреки тенденции следствия, не получал от троцкистов никаких указаний о сотрудничестве с Енукидзе и, судя по этому протоколу, ни в каком подполье не состоял, а просто был недоволен ситуацией в стране. Енукидзе в марте 1932 г. убедил его в необходимости переворота (на этой дате Енукидзе настаивает, несмотря на возражения следователя, что говорит в пользу достоверности показаний). Следующий эпизод с этой точки зрения более «подозрителен» – Петерсон завербовал как раз тех людей, которые в 1935 г. были расстреляны. Тенденция следствия? Но это как раз объяснимо: Енукидзе называет тех, кто был расстрелян, – с них уже и спроса нет. К тому же нет ничего невероятного в том, чтобы именно эти сотрудники Петерсона были им «завербованы», ведь они действительно вели оппозиционные разговоры, то есть относились к Сталину критически.
Поскольку заручиться поддержкой большинства ЦК не удалось, оппозиционеры стали обсуждать менее легитимные сценарии переворота. Енукидзе подробно рассказывает о планах ареста сталинской группы либо во время узкого совещания, либо на квартирах ночью. После ареста «намечалось выпустить по Советскому Союзу правительственное сообщение, в котором извещалось бы, что старое руководство партии своей неправильной политикой себя скомпрометировало и тем самым вызвало недовольство во всей стране, что в связи с этим оно сейчас отстранено от руководства страной и что новый состав правительства примет меры к тому, чтобы улучшить положение в стране». Опять ничего невероятного – вспомним арест Берия.
Однако подготовка переворота шла медленнее, чем менялась обстановка в стране. Для переворота считалось достаточным 20–25 офицеров, а было под рукой – около 15. К тому же Томский (но не Бухарин и Рыков, на них показаний Енукидзе не дает) склонялся к необходимости решить проблему Сталина и его соратников с помощью терактов.
Переворот, согласно показаниям Енукидзе, готовился на 1933 г. Но затем в связи с подготовкой XVII съезда был отложен. И это понятно, ситуация на время разрядилась, «бывших» оппозиционеров вернули к работе, Сталин сделал важные уступки правым.
Такова версия Енукидзе, изложенная вскоре после ареста. Она отличается от тенденции следствия и от версии заговора, озвученной на первых двух Московских процессах. Но Енукидзе придерживался именно этой версии, которая интересна и правдоподобна еще и тем, что является «воспоминанием о будущем». Летом 1953 г. и осенью 1964 г. власть в СССР будет меняться по-разному, но словно с учетом «наработок» оппозиции 30-х гг. Именно так власть и сменяется в авторитарных системах.
«Кремлевское дело» снова вывело Сталина на поставленную Троцким проблему «Термидора». Старые соратники по борьбе устали, они хотят жить, как буржуа. Возможно, ради этого они могут переступить через труп Вождя. И убийство Кирова, и «Кремлевское дело» напоминали Сталину, как он, в сущности, одинок. Вся его стратегия держится на нескольких людях, вокруг которых – враждебные оппозиционные политики и разлагающаяся бюрократия.
4 мая 1935 г. Сталин выступил на приеме в честь выпускников военных академий Красной армии. Он предложил выпить за Бухарина, приговаривая, «кто старое помянет, тому глаз вон». И затем, не опасаясь за свой глаз, долго доказывал, что Бухарин ошибался, а Сталин был прав (эти рассуждения попали в стенограмму без упоминания Бухарина).
Но эта речь Сталина знаменита другим ее пассажем: «Людей надо как можно больше и дороже ценить, ценить кадры. Теперь мы дошли до той стадии развития, когда кадры решают все, а не кобылы и машины».[210] В варианте для печати эта фраза приняла классическую форму: «Кадры решают все». Это был неожиданный поворот мысли для лидера страны, которая только что пережила голод и которой всего через два года предстоит грандиозное избиение кадров. Не любых людей ценит Сталин, не любые кадры. Чтобы дать дорогу нужным кадрам, преданным, как Киров, нужно устранить препятствия их карьерному росту и одновременно – Сталинскому курсу. В интересах государства, бюрократического господства, необходимо устранить значительную часть, массу носителей этого государства, бюрократического класса. Только так можно укрепить институты, социальные структуры, гарантирующие господство бюрократии, и расставить именно те новые кадры, которые решают все.