Б. Геометризмы ландшафта и тип мышления.

 

Себя я определяю как человека недобитого обществом. До 15 лет я вёл нормальный с точки зрения психически нездорового общества образ жизни. В 15 лет я во второй раз ушёл из дома, из музыкальной школы; в 16 – из общеобразовательной. И началось! Ушёл, потому что кое-чем уже тогда отличался от своих сверстников – охота, своя моторная лодка «Прогресс-4» (а затем – «Обь»), частое пребывание на свежем воздухе, подвижный образ жизни и некая особость, осознание своей миссии что ли, может быть, имеющая истоком частое, с интонациями напоминание со стороны окружающих о том, что я рыжий. Но развернувшаяся кампания по вразумлению меня не достигла целей – я выжил, я не вернулся, я не простил.

<lj-cut>

У Набокова есть рассказ «Облако. Озеро. Башня». Почитайте. Мой заплёванный внутренний мир, который месили ногами благодетельные тётеньки из самых лучших реакционных побуждений, тогда затих, но не капитулировал. И выжив в этом столкновении с обществом, столкновении, к которому в 16 лет я совершенно не был готов, считаю себя вправе использовать свой личный опыт как модель. Очевидно, что этот опыт может быть полезен лишь на переходном этапе от общества всезнающих невежд к обществу мыслителей. При этом я отдаю себе отчёт, что модель эта даже на переходном периоде – один из нескольких вариантов. Одна личность не может исчерпывать всего многообразия ещё не классифицированных типажей. Однако, переменные моей биографии позволяют мне не гипотетически, а практически подходить к социальному конструированию. Я стою на твёрдой почве фактов, и даже если домысливаю какие-то линии в будущее, то делаю это не только «из общих соображений», а с опорой на конкретный опыт.

 

Юношеские годы я провёл в походах и на личном опыте убедился, что ход мыслей тесно связан с геометрическими характеристиками пространства, где бывал человек, и с его перемещениями в этом пространстве. Карта мозга, алгоритмы мышления логически вытекают из ландшафта местности через неочевидную ассоциативную связь. Чтобы это понять, нужно иметь возможность это понять. И в первую очередь – не засиженное за партой сознание.

 

Однажды, в 1999 году, я приехал в болото за черникой. Приехал на велике, с ночевой. Я так всегда делал, потому что путь был дальним, а черника собирается со скоростью 1 литр в час. Набрав «вечерние» литра 3, я лёг в палатку, изготовленную из куска мутно-прозрачного полиэтилена. Разразилась гроза. Вслушиваясь в раскаты грома, я старался понять их значение. Дождь хлестал, молнии сверкали. Смотря на серость над палаткой, я старался представить, как будто я, наоборот, смотрю на местность сверху. А гром рокочет с перерывом, будто он является звуковым описанием местности, интерпретируя звуком элементы поверхности, в том числе и изгибы болота. Тогда я находил много сходств между звуковой картинкой и графической: вот один край болота озвучен громом, вот - через секунду перерыва, 330 метров, всё верно - другой.

 

Позже я узнал, что гром – это соударение воздушных волн, он гремит и в пустыне, где «интерпретировать» особенно нечего, разве что тарханы, если они есть, и облака. Но сам ход моей мысли, даже если он не верен, в высшей степени геометричен и географичен. Истоки своего алгоритма мышления я обнаруживаю в том периоде, когда мне было от 3 до 10 лет. Поездки с матерью к её подругам на Украину, и особенно частая смена обстановки при поездках по Томской области и на Алтай – всё это давало мозгу информацию для анализа. В более взрослые лета, начиная с 16, я - уже по собственной инициативе - перемещался в пространстве: на велосипеде, на лодке, на поезде, автостопом на попутных машинах. И то, что я воспринял в детские годы в очертаниях ландшафта, полукольца дороги и бора, через который возвращался из школы, в витиеватой ядрёности сосен, под которыми бабушка учила меня искать грибы – всё это проклюнулось позже, ближе к 18-19 годам, в виде способности выделять из общей картины мира его элементы, давать количественные характеристики их параметров и сравнивать их.

 

Природа излучала геометрию. Но из людей моего круга эту геометрию никто не хотел изучать. Более того, когда я обращал внимание своих редких приятелей на ту или иную закономерность, они не столько сомневались в правильности моих выводов, сколько в их целесообразности. 16 сентября 2001 года, уже несколько дней живя в лесу, я понял, что ярусы ветвей у сосен добавляются ежегодно синхронно с наростом на стволе одного годового кольца. Получалось, что на каждой ветви дерева каждый год прирастает не только кольцо, но так же - и ярус ветвей. Из этого следовало, что дерево – не просто листики или хвоя на ветках, а иерархически организованная структура, уравнение на корню. Как-то раз, идя с шахматных соревнований, я предложил своим товарищам по шаху такую тему: закономерны ли ветвления ветвей. И люди, умеющие просчитывать на 5, а кто и более ходов древо вариантов, дружно сказали: нет. Кто в шахматах считает на два хода, тот в жизни редко видит на один. А к тому времени я уже вывел коэффициент ветвления у сосен: сумма диаметров исходящих ветвей в 1,57 раз больше диаметра ветви, из которой они исходят.

В тот период я ещё сильно тормозил, не замечая таких соотношений, которые впоследствии стали для меня очевидны. Сказывались последствия официального обучения. От школы я отходил несколько лет. Затем настала очередь в понимании ландшафтов. Я изобрёл для них термин «уравнение ландшафта», но свои интуитивные ощущения пока ещё не сумел сформулировать. Поэтому довольствовался наблюдением американского трансцеденталиста Генри Торо ( «Уолден, или Жизнь в лесу» ): «Составив карту пруда [273] в масштабе 160 футов = 1 дюйму и записав более 100 промеров, я установил удивительное совпадение. Заметив, что цифра, означавшая наибольшую глубину, оказалась примерно в центре карты, я положил линейку сперва вдоль карты, а затем поперек и к своему удивлению обнаружил, что линия наибольшей длины пересекала линию наибольшей ширины как раз в точке наибольшей глубины, хотя на середине дно ровное, очертания пруда далеко не правильны, а наибольшую ширину и длину я получил, измеряя также и бухты. Тут я сказал себе: не этот ли принцип определяет и наибольшую глубину океана, как и любого пруда и лужи? И не он ли лежит в основе измерения высоты гор, если рассматривать их как противоположность долин?».

 

Ландшафт тянул за собой необходимость существования закона распределения масс – и на поверхности Земли, и в Космосе, а закон распределения масс ставил вопрос о параметрах электромагнитных и иных полей и их источниках.

 

Сплав по Чулыму – притоку Оби - был спусковым крючком, а так же мостиком между работающими на загрузку подсознания детскими впечатлениями и сознательным поиском геометрических закономерностей в юношеские годы. Мне было 18. В одиночку я прошёл по весне на рыбацкой резиновой лодке 800 км по Чулыму, а осенью добавил ещё 400. Сильный голод на голую реальность сразу же привёл к ошеломляющим открытиям: повороты Чулыма в пределах пяти были похожи один на другой, а потом – другая серия повторов. Я легко воспринял факт существования информационной картины мира. А позже, в сентябре 2000-го года во время сплава по Оби (из Северска вниз по Томи, далее вниз по Оби до устья Чулыма и 40-го км вверх по Чулыму) я с жадностью всматривался в маяки тополей, как дорожные знаки, обозначающие поворот русла. Меня более не смущала грязь, гнус, заросли шиповника – я видел подноготную мира сквозь все шероховатости поверхности и помехи естественной маскировки. Мир был пронизан геометрическим каркасом, и вдали от книг европейских учёных я чувствовал себя первооткрывателем – азартно вбивал свои колья, где вроде бы не ступала нога человека.

 

Информационная структура ландшафта имела свои точки симметрии, своё кривое зеркало отражений. Свет и звук – это колебания различной частоты. Одни из этих колебаний мы воспринимаем глазами, другие – ушами. Изгибы рек, синусоида береговой линии, витиеватость старых сосновых сучьев, извилины мозга – это воспринималось мной как что-то, имеющее общий корень. Как матрёшка вложенных друг в друга миров. Человек по жизни был встроен в эту информационную картину. Но обособляясь от природы, он буквально в последние годы, перегнул палку – настроил безжизненных городов, вырвал себя из эволюционного контекста событий и создал новую, технократическую среду. Но технократическая среда строилась уже не на тех базовых геометрических закономерностях, которые распространены в природе вне зависимости от осознания их человеком, а на квадратно-кубических формах. Локализовав себя в ограниченном пространстве города, замкнув свои перемещения городскими маршрутами, выстроив это пространство и эти маршруты в призматическом исполнении, человек опустошил сам себя. И это выхолащивание человечности из человека, обмельчание человеческой сущности под ударами урбанизации ведёт к деградации личности, и как следствие, к упадку организационных форм, в которые эти личности или недоличности объединены. Ведь как мы думаем? Мы думаем ветром, мы думаем рекой, листвой деревьев. Хотя, конечно, природа нас использует как орудие мысли. Природа думает нами. И это не просто метафора или дань анимизму. На внутреннем уровне мы воспринимаем более тонкие энергии, чем официально известные нам. Так или иначе, мы подключены к биополевым информационным структурам (и сами являемся частью этих структур) – к нашему внутреннему интернету, который более совершенным способом передаёт мысли на расстояние и помогает другим мыслям «приходить в голову». Человек, изъятый из пусть слегка окультуренной, но неразрывно связанной с естественной среды обитания, ещё не закованной в асфальт и бетон, начинает вырождаться. Его многочисленные связи с реальностью обрубаются. Интеллект – это всё дело наживное. Сдаёт тело. Носитель интеллекта с каждым поколением всё хилее и бледнее. На москвичах лица уже нет. Пусть об этом они прочитают в метро.

 

Другой вопрос - как происходит загрузка мозга параметрами реальности? Не трудно понять, что мозг щенка собаки или человеческого дитя, хоть и содержит в себе наработки предков, но не самодостаточен, он развивается в соприкосновении с миром. Он не может саморазвиться. И поэтому социальные помехи для его развития заключаются не в том, что горе-воспитатели ему мешают развиваться только ему известным единственно правильным способом, а в том, что его ограничивают в контакте с миром. Ему неоткуда черпать себя и находить свои границы возможного. Речь - не о целесообразной опеке в младенчестве, а об отсутствии среды познания как таковой, о замещении её средой инородной. Искусственный свет, искусственный дом, искусственный грунт, искусственный цветок, искусственные отношения между людьми, синтетические колготки, сливочное масло напополам с парафином. Всё нельзя. Не трогай, а то сломаешь. Не лазь, а то упадёшь. Не суй, а то ударит током.

 

Путешествие автостопом из Томска на Дальний Восток в 2001 году дало мне возможность ещё более остро почувствовать закономерности в строении гор. Среди читинского лысоватого сопочника я видел шахматную доску, где всё разбито на многоугольники, и где местность развивается по своим правилам, расставляя горы и прочие принадлежности по своим полям. Уже через несколько лет, смотря фильм, я быстро определял те горы, в которых происходит действие картины: разные горные системы имеют типичные только для них геометрические характеристики; например, бодайбинские сопки (Иркутская область) имеют типичный для них скос ближе к вершине, как автомобилисты бы сказали о дороге – перелом продольного профиля.

 

Я видел и старался понять то, чего не видели или не хотели понять мои сверстники. Но они не замечали не только признаков каркаса – остова строения мира, многие из них - даже большинство - не умели чувствовать красоту мира, лежавшую на поверхности. Речные камни-самоцветы - агаты и сердолики – казались им забавной безделушкой. Их чувственное восприятие было атрофировано. Жёлто-красный сердолик согревал глаз своим теплом, но мне не с кем было это обсудить. Владимир Набоков, помнится, в книге «Другие берега» писал, что для него слова имели цвет. Я продолжаю видеть в самоцветах нераскрытый энерго-информационный потенциал. Я вижу их в художественной (светящиеся картины) и научной перспективе. В 1930-е годы в СССР даже развивалось такое медицинское направление – сердоликотерапия.

 

Один мой знакомый работал каменотёсом, но и он тоже не разделял моих восторгов по поводу красоты камней. Он говорил: «Иногда попадаются ничего себе камни, но и их нужно раскрыть, увидеть в них замысел, обработать и отшлифовать». Я возражал: «Они самодостаточны. Все». Он не соглашался: «Но ведь и в природе случаются уроды». Технократическая цивилизация вырабатывает у человека специфическое представление о красоте: красиво искусственное, обточенное резцом, ведь не пропадать же резцу. То есть не камень красив, а вмешательство человека в структуру камня. Естественное вызывает отторжение, гадливость. Именно механистический взгляд на природу человека отказывает ей в праве на легитимность, а преобразование её под резцом воспитания считает достижением и называет культурой. Культурой сплошь и рядом называю то, что ей не является. Но точней было бы назвать такую «культуру» духовной инвалидностью. Обычное возражение: назад к природе? Нет и да. В леса уходить не надо. Но и застёгивать до упора молнию пластмассового комбинезона – тоже. Можно сопреть. Угнетение биологической основы человеческого разума чревато вырождением это самого разума.

 

Технократическая стадия была неизбежным и в чём-то даже удачным проектом земной цивилизации. Но именно механистичность этой стадии развития и привела к тем жестоким противоречиям между биологичностью самого человека и механистичностью его достижений. Либо человек должен стать роботом, либо машина должна ожить. Противоречия между машинной логикой и биологическим бытиём человека уже достигли критических значений, угрожающих человечеству как внешней разбалансировкой климата, так и внутренними неприятностями – болезнями и личностной деградацией.

 

Уже не раз я вплотную подходил к вопросу: откуда берутся учёные? Думаю, для многих очевидно, что учёные происходят не из университетов. Поясню свою позицию. Мой знакомый р а б о т а л каменотёсом, а не был каменотёсом по жизни. Через систему образования можно подготовить прогнозируемое количество технических сотрудников – хоть каменотёсов, хоть лаборантов. В смысле выполнения стандартных действий они будут на высоте положения. Но настоящим учёным нельзя работать, учёным можно только быть по жизни. Потому что научный поиск – это не работа, а творчество. Что касается кадрового вопроса, то по призванию каменотёсом или исследователем камней может стать далеко не любой человек. Образование – это техническое дооснащение воспитания. Образование возможно лишь в пределах полученного воспитания. Если говорить не абстрактно, а применительно к современной России, то покалеченные воспитанием люди в своей основной массе могут – как бы их не образовывали – только работать, то есть заниматься трудовой проституцией. Значит, нужно определить условия формирования не профессиональных навыков, а алгоритмов мышления и сущностной основы человеческой личности. Причём, рассматривать их в таком контексте, в такой социальной перспективе, где продажа труда недопустима потому, что хищнически эксплуатирует человека, разбазаривает его время, лишает возвышенных стимулов для деятельности с полной отдачей. Это просто сказать, но очень не просто сделать, но, тем не менее, сделать просто необходимо.

 

Отказавшись от старой культуры, то есть культуры пришпоривания био- в угоду социо-, мы останемся вообще без трафарета. В качестве ориентира пока проглядывает только общий принцип естественного физиологического развития, не регламентации сексуальных отношений, реализации генетического потенциала, обогащения навыками и знаниями и, как следствие, целостное восприятие мира. Общих соображений недостаточно. Цель, понимаемая как необходимость изменения параметра, понятна, а способ достижения цели не разработан. Дело в том, что человечество находится в довольно жёстких условиях, между и между, от и до. Поэтому воспитательный вакуум даже при возвышенных целях приведёт к утрате многих социальных завоеваний. Как говорил К.Петров, культура генетически не наследуется.

 

Что может заполнить это пространство? Прежде, чем ответить на этот вопрос, нужно сверить исходные позиции. 1. Образование – завершающая часть воспитания. Воспитательно-образовательный процесс можно рассматривать как единое понятие. 2. Воспитательно-образовательный процесс зависит, в том числе, и от целей общества. Полезность и целесообразность действий детей, подростков и молодёжи определяется соответствием целям общества. 3. Цели общества, сводящиеся к сохранению существующих общественных и производственных параметров и служащих воспроизводству социальных отношений через воспитательно-образовательный процесс, порочны. Только устремлённость к развитию, к размыканию социальной системы, к её открытости и соответствию космическим закономерностям галактического и даже вселенского порядка может быть ориентиром для целей общества и воспитательно-образовательного процесса.

</lj-cut>

 

август-сентябрь 2009

Вадим Тюменцев

часть А. Два варианта. http://vadim1980.livejournal.com/29083.html

часть Б. Геометризмы ландшафта и тип мышления. http://vadim1980.livejournal.com/28713.html

часть В. Лирическое отступление на тему «где мои 15 лет?» http://vadim1980.livejournal.com/28443.html

часть Г. Среднестатистический россиянин и градус приоритета. (см. часть В., там же)

часть Д. Детство. http://vadim1980.livejournal.com/28400.html

 

http://vadim1980.livejournal.com/28713.html

 

 

"В,Г"11:09 am September 7th, 2009