Аристотель (384-322 гг. до н. э.). Риторика. Книга первая (фрагмент).

Риторика — искусство, соответствующее диалектике, так как обе они касаются таких предметов, знакомство с которыми может некоторым образом считаться общим достоянием всех и каждого и которые не относятся к области какой-либо отдельной науки. Вследствие этого люди некоторым образом причастны обоим искусствам, так как всем, в известной мере, приходится как разбирать, так и поддерживать какое-нибудь мнение, как оправдываться, так и обвинять. В этих случаях одни поступают случайно, другие действуют согласно со своими способностями, развитыми привычкою. Так как возможны оба эти пути, то, очевидно, можно возвести их в систему, поскольку мы можем рассматривать, вследствие чего достигают цели как те люди, которые руководятся привычкой, так и те, которые действуют случайно, а что подобное исследование есть дело искусства, с этим, вероятно, согласится каждый. До сих пор те, которые строили системы риторики, выполнили лишь незначительную часть своей задачи, так как в этой области только доказательства обладают признаками, свойственными ораторскому искусству, а все остальное не что иное, как аксессуары.

Так как очевидно, что правильный метод касается методов убеждения, а способ убеждения есть некоторого рода доказательство, ибо мы тогда всего более в чем-нибудь убеждаемся, когда нам представляется, что что-либо доказано, риторическое же доказательство есть энтимема, и это, вообще говоря, есть самый важный из способов убеждения, и так как очевидно, что энтимема есть некоторого рода силлогизм и что рассмотрение всякого рода силлогизмов относится к области диалектики — или в полном ее объеме или какой-нибудь ее части, то ясно, что тот, кто обладает наибольшей способностью понимать, из чего и как составляется силлогизм, тот может быть и наиболее способным к энтимемам, если он к знанию силлогизмов присоединит знание того, чего метить и относительно всех остальных искусств, ибо дело врачебного искусства, например, заключается не в том, чтобы делать всякого человека здоровым, но в том, чтобы, насколько возможно, приблизиться к этой цели, потому что вполне возможно хорошо лечить и таких людей, которые уже не могут выздороветь.

Кроме того, очевидно, что к области одного и того же искусства относится изучение как действительно убедительного, так и кажущегося убедительным, подобно тому, как к области диалектики относится изучение как действительного, так и кажущегося силлогизма: человек делается софистом не в силу какой-нибудь особенной способности, а в силу намерения, с которым он пользуется своим дарованием. Впрочем, здесь (в риторике) имя ритора будет даваться сообразно как со знанием, так и с намерением (которое побуждает человека говорить). Там же (в логике) софистом называется человек по своим намерениям, а диалектиком — не по своим намерениям, а по своим способностям.

Итак, определим риторику как способность находить возможные способы убеждения относительно каждого данного предмета. Это не составляет задачи какого-нибудь другого искусства, потому что каждая другая наука может поучать и убеждать только относительно того, что принадлежит к ее области, как, например, врачебное искусство — относительно того, что способствует здоровью или ведет к болезни, геометрия — относительно возможных между величинами измерений, арифметика — относительно чисел; точно так же и остальные искусства и науки; риторика же, по-видимому, способна находить способы убеждения относительно каждого данного предмета, потому-то мы и говорим, что она не касается какого-нибудь частного, определенного класса предметов.

Из способов убеждения одни бывают «нетехнические», другие же «технические». «Нетехническими» я называю те способы убеждения, которые не нами изобретены, но существовали раньше помимо нас; сюда относятся: свидетели, показания, данные под пыткой, письменные договоры и т.п.; «техническими» же я называю те, которые могут быть созданы нами с помощью метода и наших собственных средств, так что первыми из доказательств нужно только пользоваться, вторые же нужно предварительно найти.

Что касается способов убеждения, доставляемых речью, то их три вида: одни из них находятся в зависимости от характера говорящего, другие — от того или другого настроения слушателя, третьи — от самой речи. Эти последние заключаются в действительном или кажущемся доказывании.

Доказательство достигается с помощью нравственного характера говорящего в том случае, когда речь произносится так, что внушает доверие к человеку, ее произносящему, потому что вообще мы более и скорее верим людям хорошим, в тех случаях, где нет ничего ясного и где есть место колебанию, — и подавно; и это должно быть не следствием ранее сложившегося убеждения, что говорящий обладает известными нравственными качествами, но следствием самой речи, так как несправедливо думать, как это делают некоторые из людей, занимающихся этим предметом, что в искусстве заключается и честность оратора, как будто она представляет собой, так сказать, самые веские доказательства.

Доказательство находится в зависимости от самих слушателей, когда последние приходят в возбуждение под влиянием речи, потому что мы вносим различные решения под влиянием удовольствия и неудовольствия, любви или ненависти. Этих-то способов убеждения, повторяем, исключительно касаются нынешние теоретики словесного искусства. Каждого из этих способов в отдельности мы коснемся тогда, когда будем говорить о страстях.

Наконец, самая речь убеждает нас в том случае, когда оратор выводит действительную или кажущуюся истину из доводов, которые оказываются в наличности для каждого данного вопроса…

II.Артур Шопенгауэр

ЭРИСТИКА, или ИСКУССТВО ПОБЕЖДАТЬ В СПОРАХ

(ПЕРЕВОД С НЕМЕЦКОГО Н. Л. д’Андре

С.-ПЕТЕРБУРГ 1900)

Слова «логика» и «диалектика» уже в древности употреблялись и считались синонимами, хотя глагол λογιςεσφαι – “обсуждать, думать, соображать” и διαλέγεσφαι “беседовать” – два совершенно различных понятия.

Подобное употребление этих выражений существовало в средние века и даже встречается иногда по сию пору. В новейшие времена слово «диалектика» употреблялось некоторыми учёными, в особенности Кантом, в отрицательном смысле, которые называли её “софистическим способом вести прения” и по этой причине выше ставили слово “логика”, как более невинное выражение данного понятия. Собственно же говоря, эти оба слова имеют совершенно одинаковое значение, поэтому за последние годы на них опять стали смотреть зачастую, как на синонимические выражения.

Такое положение вещей меня несколько стесняет и не даёт возможности так, как хотелось бы и оттенить и отделить эти две науки: логику и диалектику. По моему мнению, логике можно дать такое определение: “наука о законах мышления или способы деятельности разума” (от глагола λογιζεσφαι – “обдумывать”, “обсуждать”, происходящего в свою очередь от слова λογος, что означает разум или слово); диалектика же, употребляя это выражение в современном значении, есть “искусство вести прения или разговоры”. Всякий разговор основан на приведении фактов или взглядов, то есть один раз бывает историческим, другой раз что-либо разбирает или рассматривает. Отсюда очевидно, что предмет логики дан целиком a priori, без всякой примеси чего-либо исторического или, что в область этой науки входят общие законы мышления, которым подчиняется всякий ум в тот момент, когда он предоставлен самому себе, когда ничто ему не мешает, следовательно, в период уединённого мышления разумного существа, которого ничто не вводит в заблуждение. Наоборот, диалектика рассматривает одновременную деятельность двух разумных существ, которые думают в одно и то же время, откуда, конечно, возникает спор, то есть духовная борьба. Оба существа обладают чистым разумом, и потому они должны бы были согласиться друг с другом; на самом деле такого согласия нет, и это несогласие зависит от различных индивидуальностей, присущих субъектам и потому должно считаться элементом эмпирическим. Таким образом, логику, как науку мышления, то есть деятельности чистого разума, можно было бы построить совершенно a priori; диалектику же по большей части только a posteriori, после практического уразумения тех перемен, которым подвергается чистая мысль, как результат индивидуальных различий при одновременном мышлении двух разумных существ, а также после ознакомления со средствами, которые употребляет каждый из них для того, чтобы восстановить свои индивидуальные мысли чистыми и объективными. А это происходит по той причине, что всякому человеку свойственно при совместном мышлении, то есть стоит ему только узнать, при взаимном обмене взглядов (кроме исторических разговоров), что чьи-либо мысли относительно данного предмета разнятся от его собственных, то он вместо того, чтобы, прежде всего, проверить свою мысль, всегда предпочитает допустить ошибку в чужой мысли. Другими словами, всякий человек от природы желает всегда быть правым; то именно, что возникает из этой особенности людей, учит нас одна отрасль науки, которую я хотел бы назвать “диалектикой” или, для устранения могущего произойти недоразумения, “эристической диалектикой”.

return false">ссылка скрыта

Таким образом, это наука о стремлении человека показать, что он всегда бывает прав. “Эристика” – только более резкое название предмета.

“Эристическая диалектика” следовательно, есть искусство вести споры, но таким образом, чтобы всегда оставаться правым, то есть per et nefas. В конце концов, объективно можно быть правым и не казаться таковым другим, а даже очень часто и самому себе; это бывает в том случае, когда противник опровергает наши доводы и когда это сходит за опровержение всего спорного тезиса, в доказательство которого может существовать много других, неприведённых нами в данную минуту доводов. В таких случаях противник окружает себя ложным светом, кажется человеком, имеющим резон, а на самом деле кругом неправ. И так истина спорного вопроса, взятая объективно, и сила правоты или резона в глазах спорящих и слушателей – вещи совершенно различные; эристическая же диалектика всецело основана на последней.

Если бы в природе людей не существовало зла, если бы мы были совершенно честны при каждом обмене мыслей, тогда, безусловно, мы единственно старались бы добиться правды и не обращали внимания, чей взгляд справедлив, высказанный первоначально нами самими, или же нашим противником. К этому последнему взгляду мы отнеслись бы совершенно равнодушно, или, по крайней мере, не придавали бы ему такого важного значения. Теперь же, наоборот, это составляет вещь первостепенной важности. Наша дума весьма раздражительна во всём, что касается интеллектуальных сил и никак не хочет согласиться, чтобы было ошибочно то, что мы сказали первоначально, а то, что сказал противник – справедливо. Имея в виду это обстоятельство, следовало бы каждому человеку высказывать только правильные мнения, а потому сперва думать, а потом говорить. Но кроме врождённого мышления большинству людей свойственна болтливость и врождённая недобросовестность. Говорить о чём-нибудь, совершенно не подумавши, и потом даже, если мы вскоре заметим, что наше мнение ложно и лишено основания, всё-таки стремимся доказать во что бы то ни стало совершенно противное. Любовь к правде, которая в большинстве случаев была единственным побуждением постановки тезиса, кажущимся правдивым, совершенно уступает место любви к собственному мнению; так что правда, таким образом, кажется ложью, а ложь правдой.

Однако эта недобросовестность, эта настойчивая защита тезиса, фальшь, которую мы сами сознаём отлично, имеет достаточное основание. Очень часто при начале разговора мы бываем глубоко убеждены в справедливости нашего суждения, но потом аргумент противника настолько силён, что опровергает и разбивает нас; если мы сразу откажемся от своего убеждения, то весьма возможно, что впоследствии убедимся, что мы были правы, но что наше доказательство было ошибочным. Для защиты нашего тезиса, может быть, и были веские доводы и доказательства, но, как раз на наше несчастье, такой избавитель – аргумент – не пришёл к нам в голову. Таким образом, мы создаём себе правило ведения споров с аргументами основательными и доказывающими предмет, и в то же время допускаем, что резонность противника только кажущаяся, и что во время спора можем случайно попасть на такой довод, который или разобьет окончательно аргумент противника, или каким-либо иным способом обнаружит справедливость противника. Благодаря этому, если мы и не принуждены непременно быть в споре недобросовестными, то, по крайней мере, легко очень можем случайно сделаться ими. Так взаимно поддерживают друг друга: немощь нашего суждения и превратность нашей воли. Отсюда происходит, что ведущий диспут борется не за правду, но за свой тезис как pro ara et focis, видеть дело per fas et nefas и, как я раньше заметил, нелегко может освободиться от этого. Всякий стремится одержать верх даже в том случае, когда отлично сознаёт, что его мнение ложно и ошибочно или сомнительно.

Макиавелли советует князю пользоваться каждой минутой слабости своего соседа, чтобы напасть на него, потому что в противном случае этот же сосед может воспользоваться его минутной слабостью. Совсем иное дело, если бы господствовала правда и искренность; но нет возможности ни рассчитывать на них, ни руководствоваться этими принципами, потому что за такие хорошие качества награда бывает весьма плохая. Таким же образом следует поступать в споре. Весьма сомнительно, отплатит ли тебе противник тем же, если ты в споре отдашь ему справедливость, когда эта справедливость только кажущаяся; почти наверно можно сказать, что он не будет великодушничать, а поведёт дело per nefas, а отсюда вывод, что ты должен поступать так же. Легко соглашусь с тем, что всегда надо стремиться к правде и что не надо быть пристрастным к собственным взглядам; но откуда знать, будет ли другой человек придерживаться того же мнения, что и мы.

Помощниками в проведении тезиса могут служить, в известной степени, собственная ловкость и пронырливость. Этому искусству поучает человека ежедневный опыт, так что каждый имеет собственную, природную диалектику, как и собственную логику, с той только разницей, что первая не такая верная, как последняя. Люди редко думают и выводят заключения, противные законам логики, ложные суждения весьма часты, но ложные заключения весьма редки. Вот почему редко можно найти человека с недостатком собственной природной логики и так часто с недостатком природной диалектики. Диалектика – дар природы, распределённый неравномерно, и поэтому она похожа на способность судить о вещах, способность, распределённая весьма неровно, между тем как здравый разум, собственно говоря, распределяется довольно равномерно. Очень часто бывает, что кажущаяся аргументация сбивает и опровергает то, что по существу своему совершенно справедливо и резонно и, наоборот, вышедший из спора победителем очень часто не столько обязан справедливости суждения при защите своего мнения, сколько искусству и ловкости. Врождённый талант здесь, как и во всём, играет первую роль. Однако упражнение и рассматривание различных способов, при помощи которых можно опровергнуть противника или которые сам противник употребляет для доказательства своих мыслей, служат хорошим руководителем в данном искусстве. Вот почему логика не имеет никакого практического значения, а наоборот диалектика обладает им в значительной степени. По моему мнению, Аристотель построил свою логику, то есть аналитику, исключительно таким образом, чтобы она служила основой и вступлением к диалектике. Логика занимается только формой утверждений, диалектика же исследует их суть и материю; поэтому исследование формы как общей вещи, должно предшествовать исследованию сути и подробностей. Аристотель не оттеняет так сильно, как я, цели диалектики; правда, он указывает на диспут, как на главную цель, но в то же время как на стремление к отысканию правды. Далее, он говорит: “Надо рассматривать утверждения с философской точки зрения, согласно с их правдой и с точки зрения диалектической, согласно с их очевидностью и мнением других людей”. Правда, Аристотель признаёт независимость и разницу между объективной правдой тезиса и чьим-либо подтверждением этого тезиса, но делает это признание только вскользь, дабы приписать это значение исключительно диалектике. Вот почему его правила, касающиеся диалектики, часто смешиваются с такими правилами, цель которых отыскание правды. Поэтому мне кажется, что Аристотель не вполне выполнил свою задачу, стараясь в своей книжке: “de elenchis sophisticis” выделить диалектику от софистики и эристики, причём разница должна была состоять в том, что диалектические выводы истинны по отношению к форме и сути, а эристические и софистические нет. Последние разнятся между собой только целью: в эристических выводах эта цель определяется желанием быть правым, в софистических же – стремлением добиться таким путём почёта или денег. Истинны ли суждения, что касается сути, вещь весьма сомнительная, потому что всегда отсюда же можно вывести основания, при помощи которых можно сделать их различными; менее всего могут быть уверенными в этом спорящие, даже результат спора может дать только сомнительное заключение. По этой-то причине мы должны под диалектикой Аристотеля понимать также софистику и эристику, и определять ее как искусство всегда быть правым во всех спорах.

Само собой разумеется, вся помощь заключается в том, чтобы действительно иметь резон. Но это условие, исключая все остальные, конечно, недостаточно для людей; с другой стороны, имея в виду слабость их рассудка, это не необходимая вещь. Следовательно, здесь необходимы другие искусственные приёмы, которые, независимо от объективной правды, можно употреблять и при отсутствии объективного резона, о действительном существовании которого почти никогда нельзя судить с полной уверенностью.

Таким образом, по моему мнению, логика и диалектика должны быть отделены друг от друга большей отчетливостью и очевидностью, чем это сделал Аристотель; логика должна заняться объективной правдой, насколько эта правда может быть формальной, а диалектика должна ограничиться одержанием побед в спорах. Кроме того, не следует отделять диалектику от софистики и эристики, как это делает Аристотель, ибо это различие основано на объективной, материальной правде, относительно которой мы не можем судить с полной уверенностью прежде времени, но только можем повторить за Пилатом: “что такое истина?”, ибо: “veritas est in puteo”. Очень часто после оживленного спора, в конце концов, каждый из спорящих возвращается к мнению своего оппонента. Таким образом, попросту меняются собственными взглядами. Не штука доказывать, что в спорах надо иметь в виду только выяснение истины; именно вся суть заключается в том, что неизвестно, где эта правда, когда аргументы противника и наши собственные вводят нас в заблуждение. Наконец: re intellecta, in verhis simus faciles; раз на диалектику смотрят, как на науку, равнозначащую логике, то, как было сказано раньше, назовем свою науку “dialectica eristica” — “эристической диалектикой”. Главное правило, что предмет каждой науки надо строго выделить от остальных наук. Применяя это правило к диалектике, следует её рассматривать исключительно как искусство быть всегда правым, независимо от объективной истины, чего, само собою разумеется, в сто раз легче достигнуть, когда мы действительно бываем правы. Диалектика, как таковая наука, должна нас учить, как должно защищаться от всякого рода нападков, а в особенности несправедливых, затем, как нужно самому нападать па других, не противореча себе самому, и вообще не рискуя быть разбитым другим. Необходимо совершенно отделить стремление к отысканию объективной правды от искусства устраиваться таким образом, чтобы наши суждения казались всем справедливыми. Первое стремление совсем другая “πραγματεία”: это дело рассудка, способности рассуждать, опытности, чему неспособно научить никакое искусство: последнее же, наоборот, составляет цель диалектики. Ей дают определение: “логики очевидности”. Это ошибочно, потому что в таком случае ею можно было бы пользоваться только при защите ложных суждений. Диалектика же необходима тогда, когда мы правы для того, чтобы мы могли защищать эту правоту; с этой целью необходимо знать все некрасивые, искусственные приёмы, чтобы суметь отражать их, а далее очень часто пользоваться ими, чтобы сокрушить противника его же собственным оружием. Вот почему объективная правда совершенно не должна рассматриваться в диалектике, или рассматриваться, как нечто исключительное; задача этой науки состоит в том, чтобы учить, как следует защищать собственные суждения и как опровергать суждения противника. Часто сам спорящий положительно не знает, прав он или нет; а очень часто вполне убежден, что прав, а на самом деле заблуждается; еще чаще бывает, что оба спорящие думают, что каждый из них прав, а тут именно; “veritas est in puteo”. В начале спора каждый из противников убежден, что правда на его стороне; во время же спора оба начинают колебаться, конец же спора должен выяснить правду и подтвердить ее. Поэтому самой диалектике нечего заботиться об этой правде, подобно тому как учителю фехтования нечего заботиться, кто был прав в ccopе, которая привела их обоих к поединку. Наносить и отражать удары – вот что больше всего интересует учителя. То же самое мы замечаем и в диалектике, этом фехтовании умов. Только таким образом понимаемая диалектика может составить одну из ветвей науки. Как скоро мы поставим себе целью единственно объективную правду, сейчас же вернемся к чистой логике, если же, наоборот, докажем эту правду при помощи фальшивых и ложных суждений, вступим в сферу настоящей софистики. И в том и в другом случае обыкновенно допускается, что мы заранее знали, где правда и ложь – что очень редко бывает известно раньше. Поэтому самое настоящее определение диалектики то, которое я привел раньше; диалектика есть не что иное, как умственная фехтовка для доказательства правоты в спорах. Название „эристика” ближе определяет данное понятие, чем „диалектика”, больше же всего, по моему мнению, подходит название „эристическая диалектика". Так понимаемая диалектика является только систематическим, правильным сочетанием и выяснением различных искусственных пpиёмов, к которым прибегает в спорах большинство людей, когда замечает, что правота не на их стороне, а в то же_: время желает во что бы то ни стало её добиться. Поэтому было бы отсутствием всякой последовательности иметь в виду в научной диалектике объективную правду и её выяснение, между тем как в основной, натуральной диалектике этого нет, вся цель основывается единственно на том, чтобы одержать победу в споре. Научная диалектика, в том смысле, как мы её понимаем, заключает изложение и анализ искусственных приёмов, употребляемых в недобросовестном cпоре для того, чтобы в серьезных спорах можно было сразу их распознать и опровергнуть. Поэтому-то главной и сознательной целью диалектики должно быть желание одержать верх и остаться в глазах противника и посторонних слушателей правым, а не объективная правда.

По моему мнению, сколько я не наблюдал и не следил, по этому вопросу почти еще ничего не сделано. Поэтому поле представляется вполне необработанным. Чтобы достигнуть желанной цели, приходилось пользоваться опытом, наблюдением, как применяется в спорах тот или другой способ, наконец, обобщать повторяющиеся под различными формами приёмы и таким образом создать некоторые общие уловки, которые могли бы сослужить службу, как для доказательства своих мнений, так и для того, чтобы опровергнуть чужие.

На следующий отдел надо смотреть, как на первый опыт в этом отношении.