Где сходятся все представления о памяти
В ходе нашего исследования мы рассмотрели
восемь тропинок между памятью и историей: мнемо,
ническую (Фрэнсис Йейтс), риторическую (Джамба,
тиста Вико), автобиографическую (Уильям Вордс,
ворт), психологическую (Зигмунд Фрейд), социологи,
ческую (Морис Хальбвакс), историческую (Филипп
Ариес), археологическую (Мишель Фуко) и историо,
графическую (Французская революция). В каждом
случае мы объясняли связь между историей и памятью
в терминах столь поэтично описанных Кьеркегором
антиномий. В каждом случае мы пытались показать,
как меняется сочетание этих двух моментов памяти и
как в настоящее время эта связь уходит в тень. У Кьер,
кегора объяснение этих антиномий было философ,
ским, но оно отражало также и представления истори,
ков девятнадцатого столетия о взаимодополнительном
характере связи между памятью и историей. В совре,
менной историографии память и история сближаются
друг с другом.
Эту связь между памятью и историей в современной
историографии помогает нам увидеть автобиография,
так как этот жанр и есть история жизни, написанная с
точки зрения воспоминания, возвращающегося к ис,
точникам вдохновения ранних стадий нашей жизни.
Зародившись в конце восемнадцатого века уЖан,Жа,
ка Руссо и Уильяма Вордсворта в виде размышлений в
зрелом возрасте о процессе формирования своего соб,
ственного «Я», она стала искусством, сводящим исто,
рию и память вместе. Она увлекала взрослого назад, к
истокам его жизни, сообщая осознанное выражение
императивам самоанализа, к которым культура восем,
надцатого столетия приспосабливалась столь различ,
ными способами. В своем современном облачении ав,
тобиографическое самопознание способствовало воз,
никновению представления о развивающемся «Я». Все
больше и больше отдавая себе отчет в том, каким обра,
зом изменялся его разум в процессе личного психоло,
гического роста, индивид начинает проявлять все
больший и больший интерес к тем стадиям, которые
остались на этом пути позади. Чтобы вновь вернуться
к ранним этапам жизни, особенно к детству, следовало
обновить связь с источниками личной идентичности.
Автобиография использовала интроспективные мето,
ды, но подчеркивала исторический характер форми,
рования каждого индивида. В этом и состоит особое
значение «Прелюдии» Уильяма Вордсворта. Его пред,
ставление о пятнах времени проливает свет на то, как
взаимодействуют эти две стороны памяти при созда,
нии истории собственной жизни. Оно отражает вновь
обнаруженное в Новое время чувство истории, в зна,
чительной мере обязанное возникшему
проблему памяти/истории. Интерпретация всегда вы,
водится из недр традиций, в которые мы погружены, и
утверждает их власть. По этой причине нельзя избе,
жать влияния тех предрассудков, которые несет с со,
бой традиция. Она неотъемлема от тех жизненных си,
туаций, в которых мы оказываемся. Тот факт, что мы
разделяем темпоральность экзистенциальных условий
со всем человечеством, тем не менее, не позволяет нам
магически переноситься в обстановку прошлого. Про,
блема памяти с исторической точки зрения заключает,
ся в столкновении с традициями, окружающими нашу
живую память. Поэтому, как утверждает Гадамер, мы
обязаны допустить для себя обращение к традиции.
«Наше историческое сознание всегда наполнено мно,
жеством голосов, в которых слышится эхо прошлого.
Только в разнообразии этих голосов может оно суще,
ствовать: это образует природу традиции, к которой
мы желаем принадлежать»13 В ходе своего исследова,
ния историк расширяет свой горизонт, но только при,
знав, что у прошлого свои собственные горизонты.
Власть традиции лежит в контексте, который она пре,
доставляет историку для интерпретации всего стран,
ного и чуждого в прошлом. Тем самым она облегчает
ему поиск более глубоких значений. Понятое таким
образом историческое познание подразумевает «слия,
ние горизонтов» прошлого и настоящего, далекого и
близкого, традиции, предоставляющей свои концеп,
ции историку, и истории, объединяющей их в рамках
актуального понимания. Это слияние горизонтов само
производит трансформацию понимания, так как раз,
мещает прошлое в другом контексте. Поэтому смысл
события, которое произошло, или текст, который был
написан, всегда открыты для новых интерпретаций.
Прошлое, как оно воплощено в традиции, остается ис,
током настоящего и как таковое сохраняет меру
самостоятельности. Связь между прошлым и настоя,
щим динамична и, как следствие, всегда условна. Ко,
гда новые реальности становятся доступными пред,
ставлению в настоящем, прошлое включается в исто,
рическое понимание новым способом. Гадамер мог бы
утверждать, что история, как и память, всегда подразу,
мевает обратную связь. Воспоминания относятся к
стереотипам сознания так же, как история к тради,
ции.15
Ключ к рассуждениям Гадамера лежит, следователь,
но, в его оценке традиции как основания историческо,
го познания. Как если бы традиция была пространст,
вом, в котором располагаются как история, так и па,
мять. Это контекст, от которого нельзя отделить идеи и
события, так как традиция все время сохраняет и об,
новляет все, что значимо в прошлом. Это среда коллек,
тивной памяти, понятой как сеть привычек, стереоти,
пов мышления, условностей и лингвистических прото,
колов, которые сообщают смысл любой исторической
ситуации. Для историка в настоящем, как и для исто,
рического деятеля в прошлом, традиция является ус,
тойчивой реальностью. Обычно историк сталкивается
с традицией, когда обращается к достопамятным лич,
ностям, событиям или идеям. Эти мнемонические мес,
та служат точками отсчета в его историческом иссле,
довании. Тем не менее, значение, которое он здесь об,
наруживает, зависит от традиции, к которой он обра,
щается. Каждый историк, утверждает Гадамер далее,
обязан признать, что он также располагается внутри
историографической традиции.16 Поэтому историо,
графия стала столь важной в теоретических дискусси,
ях о природе исторического познания в наши дни. Ис,
торики больше, чем когда,либо, осознают, в какой сте,
пени направление их исследований определяется тра,
дицией, внутри которой они действуют.__
расхождение памяти и истории в век постмодерна
Мы можем начать с проблемы памяти, как она рас,
сматривается в современных работах по истории ком,
меморации. Это один из тех подходов к проблеме па,
мяти, которые господствуют сегодня в историогра,
фии. Он имеет дело почти исключительно с памятью в
виде репрезентации. Другими словами, он подчерки,
вает момент воспоминания и фактически игнорирует
момент повторения, или стереотипы мышления. Тео,
ретическое истолкование этого взгляда было впервые
выдвинуто Морисом Хальбваксом и развито в наше
время, особенно Мишелем Фуко. Фуко отодвигает в
сторону все дискуссии о традиции как о матрице ин,
ститутов и ценностей, утвержденных силой обычая,
предпочитая им феноменологию риторических и ико,
нографических форм, которые каждая историческая
эпоха использует как знаки своего понимания мира.
Поэтому он называет историю археологическим про,
ектом. Он больше интересуется формой, чем содержа,
нием, больше означающим, чем означаемым. Заклю,
чая в скобки проблему, что «слова и вещи» могли зна,
чить для того, кто их изобрел, он вместо этого сосредо,
точивается на их роли в качестве знаков силовых
столкновений прошлого. Какое бы значение не имели
эти образы по отношению к намерениям их творцов,
то, что обнаруживает историк коммеморативных
форм,— это стратегии, использовавшиеся политиче,
скими и социальными сообществами для утверждения
своей власти. Символы и артефакты прошлого, вместе
с риторическими образами соответствующего дискур,
са, представляют собой материал для этого исследова,
тельского предприятия. По мнению Фуко, история яв,
ляется изучением коммеморативных форм, а ее глав,
ный интерес лежит в области политики, имеющей дело
с памятью.
По,
вторение как момент памяти эффектно вытесняется
из рассуждений Фуко. Для Фуко, когда он взирает на
прошлое, образы репрезентации, увековеченные в ар,
хеологических останках, представляют собой точку
отсчета. Можно описывать эти воплощенные в текстах
образы с некоторой определенностью, тогда как идеи,
связанные с традицией, динамичны, всегда изменчи,
вы, и их сложнее подтвердить документально. «Архео,
лог» репрезентаций может описывать образы без по,
верхностных суждений о их природе, тогда как исто,
рик, занимающийся идеями, обязан предложить ка,
кую,то оценку того значения, которое они передают.
Кроме того, изучая представленный историком пере,
чень коммеморативных форм, читатели могут видеть,
как эти формы изменялись, отвергались, находили но,
вое применение и размещались в иных условиях с те,
чением времени. Смысл этих форм, с самого начала в
них воплощенный, постоянно упускался из виду. Судь,
ба живой памяти наших дней, по сценарию Фуко,—
отступать в тень завтрашнего забвения.19
Что касается той стороны интереса современных
историков к истории памяти, которая связана с уст,
ной традицией, то здесь, наоборот, акцент ставится на
повторении как моменте памяти. Этот подход к исто,
рии памяти был открыт Джамбатиста Вико, а возрож,
дение интереса к его работам можно датировать
60,ми годами.24 Хотя и отодвинутая в тень вниманием
к истории коммеморативной репрезентации, история
устной традиции все же была весьма привлекатель,
ной благодаря своим обращениям к тому виду памяти,
который в значительной степени уже исчез. Возрож,
дение интереса к этой теме исходит от интереса уче,
ных к устной традиции классической античности. Па,
мять как глубинный источник человеческого вообра,
жения была известна в древнегреческой мифологии
под именем Мнемозины, матери муз, покровительниц
наук и искусств. Позже память определялась Плато,
ном и неоплатониками эпохи Возрождения как зна,
ние об архетипах, основанное на соответствиях меж,
ду человеческим воображением и идеальными фор,
мами трансцендентного космоса. Намеки на этот тип
памяти отдаются в новое время эхом в поэзии Уилья,
ма Вордсворта и в психологических спекуляциях Кар,
ла Густава Юнга.
Интерес Вико к истокам памяти в древней устной
традиции был связан с его изучением традиции рим,
ского права, и особенно с его исследованием роли рап,
сода гомеровского эпоса, то есть поэта того типа, кото,
рый еще можно встретить в некоторых сообществах,
сохранивших традиционный образ жизни. Современ,
ные исследователи гомеровского эпоса, особенно
Мильман Пэрри, Альберт Лорд и Эрик Хэйвлок, вновь
обратились к проблеме места Гомера в устной тради,
ции, впервые поднятой Вико. В действительности на,
учные исследования гомеровского эпоса как формы
устной поэзии послужили отправной точкой для не,
давно возникшего у ученых интереса к устным тради,
циям вообще. Чтобы проникнуть в этот мир устных
традиций требуется тот вид открытости по отношению
к утраченным традициям, на который указывал Гада,
мер. Поэтические характеристики сознания и памяти,
демонстрировавшиеся людьми в таких культурах, яв,
ляются чуждыми современному образу мысли. Вико
обращает внимание на то, что философы его времени
верили, что Гомер был «непревзойденным мудрецом»,
и существуют ученые, которые и по сей день цепляют,
ся за эту точку зрения.27 Понятие «Гомер» может озна,
чать гениального рассказчика в том смысле, что любой
человек такой культуры, проявляющий такие свойства
ума и памяти, мог носить это имя. Как полагал Вико,
имя «Гомер» было общим понятием, обозначавшим та,
кого рапсода, и, должно быть, существовали многие,
кто рассказывал эти эпические легенды из наследия
микенской культуры. В известном смысле рапсоды,
как полагает Вико, были волшебниками воображения.
Они сообщили форму памяти, образы которой были
архетипами. Их чувства отражали воображение кон,
кретного народа, погруженного в устную традицию.
Метафорическое изображение проблем своего обще,
ства свидетельствовало о более глубокой оценке жиз,
ни и о способности пробуждать удивительные пере,
живания посредством описания мира в образах, более
ярких и насыщенных, чем сама жизнь. Как носители
традиций народов Греции рапсоды прославляли па,
мять, которая, чередуясь с воображением, постоянно
воплощала в настоящем наследие их прошлого. Но сегодня тради,
ции, кажется, с большей настойчивостью противопос,
тавляются друг другу, часто неуклюже сталкиваются
друг с другом и часто поражают своей несовместимо,
стью. Самая неотложная задача историка сегодня за,
ключается в том, чтобы найти между ними связи. Ка,
жется, понятие слияния горизонтов у Гадамера могло
бы работать на уровне столь высокой сложности.
Действительно, этот проект сталсамымпривлекатель,
ным в историографии постмодерна. Историки девятна,
дцатого столетия были намерены сохранить живой тра,
дицию политического прогресса, опираясь на помощь
государства,нации. Сегодня историки предпочитают ис,
следовать потерянные миры культуры. Сегодня самое
большое внимание к себе привлекают не историки, под,
тверждающиев своих работахобщепринятыеценности,
а те, кто исследует забытые традиции и чуждые совре,
менности представления о мире. Если принять во внима,
ние самые нашумевшие исторические исследования по,
следних лет, то это окажутся работы, где были открыты
традиции, о которых никто и не подозревал. Обратимся,
для примера, к книге Карло Гинзбурга «Сыр и черви»
(1976), в которой популярный атеистический гуманизм,
скрытыйв устной традиции сельскойИталииво времена
Реформации; или к книге Эммануеля Ле Роя Лядюри
«Монтелу» (1975), раскрывающей культурные и религи,
озные отношения в повседневной жизни простого наро,
да в деревнях средневекового Лангедока;иликкнигеНа,
тали Дэвис «ВозвращениеМартинаГуерре» (1983), кото,
рая сталкивает друг с другом высокую и народную куль,
туры сельской Франции шестнадцатого столетия, рас,
крывает связь между ними и характерные для каждой из
них представления о будущем; или к книге Роберта
Дарнтона «Великая Резня» (1984), в которой исследуют,
ся нравы многих забытых сегодня социальных групп
Франции середины восемнадцатого столетия.
«История на перекрестках памяти» — так называется
заключительная глава книги известного английского ис,
торика П. Хаттона, обратившегося к образу, который ко,
гда,то использовал английский поэт,романтик У. Вордс,
ворт в своей «Автобиографии».
Как неоднократно подчеркивает Хаттон, понятие «исто,
рическая память» начинает активно обсуждаться в связи с
1 Сам Хаттон в поисках «предшественников» уводит уже к
хрестоматийной книге Дж. Вико «Основания новой науки об об,
щей природе наций», 1725.
укоренением постмодернистского тезиса о власти исто,
риографических дискурсов, которые конструировались
для того, чтобы утвердить «нужные» традиции в качестве
официальной памяти общества. Действительно, в ряде по,
стмодернистских исследований французской семиотиче,
ской школы (Р. Барт, Ю. Кристева, Ж. Деррида и др.) навя,
зывание обществу «буржуазной картины мира» путем соз,
дания соответствующей текстовой реальности рассматри,
валось как основная прагматическая функция историче,
ских сочинений, и эта концепция, распространявшаяся не
только на тексты, но и на другие знаковые системы, сыгра,
ла важную переориентирующую роль в подходе к пробле,
ме социального запаса знания о прошлом. Однако тенден,
ция Нового времени мыслить социальное как результат
действий, основанных на определенных идеях, артикули,
ровалась задолго до постмодернистов в темпоральных кон,
струкциях практически всех идеологических направле,
ний. Все идеологические системы предполагают, что об,
стоятельства, которые конституируют социальную реаль,
ность, могут быть изменены, если сознательно воздейство,
вать на содержание сознания, в том числе и историческо+
го. Востребованность такого понятия как «память» в исто,
рической литературе отражает не столько влияние по,
стмодернизма, сколько смену акцентов, в результате чего
интерес целого ряда историков переключился с идеологи,
чески насыщенных текстов на пропагандистские образы и
символы, с политической истории на культурную полити,
ку (с. 36 и далее наст. издания).
Поскольку, и это убедительно показано во многих раз,
делах книги, сила коллективной памяти является отраже,
нием социальной роли конкретной группы, изучение фе,
номенологии социальных репрезентаций открывает ши,
рокие перспективы для исторической науки. Рассматри,
вая образы ключевых для общества событий и историче,
ских личностей как «места памяти», которые, с одной
стороны, локализуются на хронологической оси, а с дру,
гой—впространственных объектах и действиях (комме,
морациях), историки могут в совершенно новом ракурсе
репрезентировать структуру коллективных представле,
ний о прошлом в разных сообществах. В связи с такой по,
становкой вопроса задача историков, специализирую,
щихся в области исторической памяти, заключается не в
том, чтобы реконструировать идеи, а в том, чтобы описы,
вать образы, в которых когда,то жила коллективная па,
мять и в которых она существует в наши дни.
Однако не только (а, по нашему мнению, и не столько)
вновь усилившийся интерес к изучению механизмов
идеологического воздействия, но и эпистемологические
предпосылки обусловили внедрение такого феномена,
как историческая память в исторические исследования.
Для того чтобы выкристаллизовалась идея о том, что пу,
тем манипуляций с образами прошлого можно воздейст,
вовать на формирование актуальной для настоящего па+
мяти о прошлом, потребовались теоретические наработ,
ки целого ряда социальных и гуманитарных наук.
Обращению историков к проблеме памяти способство,
вало развитие когнитивной психологии и возможность
применения разработанных в этой области концепций к
коллективному субъекту. Из психологии были также за,
имствованы результаты анализа индивидуальной и кол,
лективной идентичности, взаимодействия индивидуаль,
ных воспоминаний и коллективной памяти. Важную роль
сыграл и антропологический поворот, характеризовав,
ший историческую науку последних десятилетий. В связи
с ним усилился интерес как к индивидуальной и семейной
памяти о прошлом, так и к таким конгломератам, как груп,
повая и национальная память. (Правда, следуя этой логи,
ке, можно утверждать, что существует и память об обще,
человеческом прошлом, другое дело, является ли ее носи,
телем все человечество). Современные подходы, разрабо,
танные в культурной антропологии, открыли для истори,
ков принципиально новые возможности в развитии исто,
рического взгляда на проблему устной/письменной ком,
муникации и способов хранения и передачи знания. Оче,
видно плодотворной для историков, обратившихся к про,
блеме памяти, оказалась концепции М. Маклюэна и У.
Онга, о связи между способами коммуникации и метода,
ми мышления с соответствующими культурными измене,
ниями, сопровождавшими переход от одной формы ком,
муникации к другой (см. с. 55 и далее наст. издания).
Наконец, и на это мы обращаем особое внимание, но,
вые эвристические возможности для исторических ис,
следований возникли в результате развития социологи,
ческой концепции знания, согласно которой формирова,
ние знания является социальным процессом, а под «ре,
альностью» понимается все, что считается реальностью в
том или ином обществе. При этом знание о социальной
реальности одновременно конструирует саму эту реаль,
ность, включая ее прошлое, настоящее и будущее. Конст,
руирующая роль знания с необходимостью ставит во,
прос о способах его формирования, передачи и усвоения
(запоминания и воспроизведения).
Таким образом новая тема— историческая память—
очередное свидетельство продолжающегося активного
использования историками современного инструмента,
рия социальных и гуманитарных дисциплин, связанных с
проблемами аккумуляции обществом знания о социаль,
ной реальности и возможностями сознательного управ,
ления этим процессом. Как увидит читатель этой книги, в
арсенале историков оказались методологии и методики
многих социальных наук, что позволяет рассматривать
проблему памяти о прошлом в разных аспектах: индиви,
дуально,психологическом, социальном и культурном.
В чем же состоит вклад историков? Во,первых, предста,
вители исторической науки пытаются (пока именно пыта,
ются) концептуализировать различие между коллективной
илисоциальнойиисторической памятью.Содержаниемпа,
мятиявляются не события прошлого, аих образы,нотолько
если память выходит за пределы жизненного пространства
личности или группы и речь идет о конвенциональных об,
разах событий прошлого,можноговорить об исторической
памяти. Во,вторых, работы последних десятилетий предла,
гают интерпретацию целого ряда социально,культурных
явлений и событий—праздников, коммемораций, перфо,
мансов—в ракурсе проблематики памяти о прошлом. Так
же трактуются события культуры: создание монументов,
документальное и художественное кино, исторические ро,
маны и т. д. В том же духе интерпретируется политика в об,
ласти массового исторического образования. И, наконец,
началось создание истории самой исторической памяти,
анализ традиций и их интерпретации, изучение взаимодей,
ствия образов, полученных из живой традиции (повторе,
ние) и образов, восстановленных из забытого прошлого
(воспоминание) (см. с. 304 и далее наст. издания).
В тоже время комплексный анализ генезиса, структуры,
социального функционирования и механизмов замещения
коллективных представлений, концептуальных систем и
идеологических мифов, определяющих память общества о
прошлом в разные исторические эпохи и времена, остается
пока еще исследовательской перспективой. Последнее об,
стоятельство отчасти объясняет некоторую разноплано,
вость книги Хаттона. В концептуализации понятия истори,
ческая память пока остается множество вопросов, ключе,
вых для развития исследований в этом направлении.
Как определяется знание о прошлом, которое в идеале
должно быть памятью каждого индивида, как это знание
формирует определенные социально,политические ха,
рактеристики личности в обществе и соответственно как
на такой базе складывается коллективная идентичность?
Что вообще происходит: различные варианты индивиду,
альных знаний объединяются в стереотипные образы, ко,
торые и сообщают форму коллективной памяти, или апри,
орная «коллективная память», которой уже обладает об,
щество, определяет содержание и модификацию индиви,
дуальной памяти о прошлом? Правомерно ли экстраполи,
ровать механизмы индивидуальной памяти на социальную
или, наоборот, представлять индивидуальную память о со,
циальном прошлом как производную от коллективной?
Существенно на каком слове делается смысловое уда,
рение в концепте «историческая память». Если на слове
«память», то главное—анализ ее механизмов, если на—
«историческая», то исходным пунктом исследований ста,
новится проблема различения прошлого и настоящего.
Как показывают экспериментальные данные, разделение
прошлого и настоящего сильно варьируется в зависимо,
сти от особенностей индивидуальной психики. В психо,
анализе, например, неразделенность прошлого и настоя,
щего или присутствие прошлого в подсознании вообще
является едва ли не центральным объектом и отправным
пунктом любого анализа. Вариации в восприятии про,
шлого/настоящего обусловлены также культурными
факторами, определяющими особенности исторического
сознания и самый факт его присутствия.
Коллективные представления об историческом про,
шлом больших групп (память о прошлом)—это сложный
социально,психологический конструкт. Его психологи,
ческая составляющая связана, в первую очередь, с инди,
видом, а социальная—с обществом. Индивид, как храни,
тель памяти, получает знания об историческом прошлом
из компендиума коллективных представлений (социаль,
но признанного знания).
По отношению к историческому субъект может высту,
пать как Участник, Свидетель, Современник и Наслед,
ник2. Нас в данном случае интересует последняя позиция,
когда человек устанавливает, фиксирует и переживает
связь с историческими событиями, имевшими место до
2 Нуркова В. В. Историческое событие как факт автобиогра,
фической памяти // Воображаемое прошлое Америки. История
как культурный конструкт. М.: МАКС,Пресс, 2001. С. 22–23.
его рождения. (Вполне правомерно в связи с историче,
ской памятью говорить и о первых трех позициях, когда
определенные происшествия фиксируются в памяти не
просто как факты личной жизни, а как события Истории).
Очевидно, что в запоминании прошлого действуют об,
щие механизмы семиотической памяти. Конечно, инди,
видуальная память, если говорить о сведениях о прошлом
и об «образе» прошлого, создается с помощью таких тех,
ник, как повторение и воспоминание. И, конечно, обще,
ство (властные структуры) обладают большой свободой в
манипулировании как содержанием, так и самими этими
техниками. Сведения об определенных событиях и идеях
прошлого тиражируются многократно и на самых раз,
ных уровнях, и каждый раз индивид вынужден и повто,
рить, и вспомнить что,то из того, что С. Московичи на,
звал «всеобщим достоянием большинства»: «Даже если
оно не осознается, даже если от него отказываются, оно
остается основой, созданной историей… и каким,то неви,
димым образом влияет на наши мнения и действия»3.
Содержание памяти составляет прошлое, но без него
невозможно мышление в настоящем, прошлое—это глу,
бинная основа актуального процесса сознания. Массовые
представления о прошлом сохраняются до тех пор, пока
оно служит потребностям настоящего4. Очевидно, что ко,
гда речь идет о таких дополнительных факторах как акту,
альность или интересы, запоминание оказывается гораздо
более устойчивым. Существенно при этом, что, как пока,
зывают многочисленные эксперименты в области психо,
логии, при повторении память не остается неизменной. В
воспоминании мы не восстанавливаем образы прошлого в
3 Московичи С. Век толп. / Пер. с фр. М.: Центр психологии и
психотерапии, 1998 [1981]. С. 137.
4 Открытия движущих сил памяти, сделанные учеными, изу,
чающими устную традицию, были подтверждены нейропсихо,
логами, проводившими исследование деятельности мозга. См.:
Rosenfield I. The Invention of Memory. N. Y.: Basic Books, 1988.
том виде, в каком они первоначально воспринимались, но
скорее приспосабливаем их к нашим сегодняшним пред,
ставлениям, сформированным в результате воздействия
на нас определенных социальных сил.
Определение исторической памяти
До поры до времени историки вполне обходились по,
нятием «историческое сознание», более того, историче,
ское сознание рассматривалось как базовая характери,
стика мировоззрения Нового времени. Почему на исходе
XX в. наряду с понятиями историческое знание и исто+
рическое сознание, появляется концепт историческая па+
мять? В определенной степени новый конструкт даже
начинает подменять понятие «историческое сознание»,
столь привычное для рефлексий по поводу ментальности
современного человека. В тех же случаях, когда от «соз,
нания» не отказываются, возникают большие трудности
с разведением этих категорий. Впрочем, как мы уже за,
метили, с концептуализацией самой исторической памя,
ти тоже не все просто.
«Историческая память» по,разному интерпретиру,
ется отдельными авторами: как способ сохранения и
трансляции прошлого в эпоху утраты традиции, как ин,
дивидуальная память о прошлом, как коллективная па,
мять о прошлом, если речь идет о группе, и как социаль,
ная память о прошлом, когда речь идет об обществе, на,
конец, просто как синоним исторического сознания.
Разноголосица свидетельствует о том, что строгое поня,
тие на самом деле еще не выработано и термин исполь,
зуется в разных смыслах, включая метафорические.
Немецкий историк Й. Рюзен, известный своими иссле,
дованиями в области исторической памяти, предполагает,
что «историческая память выступает, с одной стороны,
как ментальная способность субъектов сохранять воспо,
минания о пережитом опыте, который является необходи,
мой основой для выработки исторического сознания… С
другой — как результат определенных смыслообразую,
щих операций по упорядочиванию воспоминаний, осуще,
ствляемых в ходе оформления исторического сознания
путем осмысления пережитого опыта…»5. Есть и другие
варианты ответа. Историческая память трактуется как со,
вокупность представлений о социальном прошлом, кото,
рые существуют в обществе как на массовом, так и на ин,
дивидуальном уровне, включая их когнитивный, образ,
ный и эмоциональный аспекты. В этом случае массовое
знание о прошлой социальной реальности и есть содержа+
ние «исторической памяти». Или: историческая память
представляет собой опорные пункты массового знания о
прошлом, минимальный набор образов исторических со,
бытий и личностей, которые присутствуют в активной па,
мяти (не требуется усилий, чтобы их вспомнить).
Таким образом появление темы исторической памяти в
историографии, стимулировав структурирование разных
уровней в формировании представлений о прошлом, одно,
временно усугубило понятийный беспорядок. Здесь впол,
не уместна аналогия с «клубком», который, как известно, в
русском языке имеет противоречивые значения: аккурат,
но смотанные нитки (порядок) и «клубок противоречий»
(беспорядок)6. Впрочем, если вернуться к ситуации с исто,
рической памятью, может быть, то, что нам видится как
беспорядок, другим представляется порядком. На самом
деле наша неудовлетворенность связана не просто с нечет,
кой концептуализацией понятия «историческая память»,
неоправданным увлечением новым термином, противоре,
чивостью формулировок и недодуманностью трактовок.
5 Рюзен Й. Утрачивая последовательность истории (некото,
рые аспекты исторической науки на перекрестке модернизма,
постмодернизма и дискуссии о памяти) // Диалог со временем.
2001. Вып. 7. С. 9.
Из теоретически не проработанного материала следуют
интерпретации, которые либо не вполне корректно ис,
пользуют потенциал нового концепта, либо вообще кажут,
ся нам непродуктивными или избыточными.
Так, вряд ли можно согласиться с попытками экстрапо,
ляции культурно,антропологического подхода к коллек,
тивной памяти, правомерного по отношению к общест,
вам с устной культурой, на современное общество, в ко,
тором действует гораздо более сложная система переда,
чи и аккумуляции знания, включая структуры массового
общего и специального образования. Конечно, и в совре,
менном обществе можно обнаружить следы архаичных
способов сохранения и воспроизводства общественно
значимого знания о прошлом, к каковым относятся мно,
гие праздники, ритуалы, символика. И тогда применение
понятия «историческая память» именно к этой, четко
очерченной области, представляется вполне оправдан,
ным. Более того, как это и бывает при появлении нового
ракурса, в поле зрения историков оказываются интерес,
нейшие сюжеты и композиции: «места памяти», «изобре,
тение традиций», «образы прошлого».
Другой подход к использованию концепта «историче,
ская память», безусловно правомерный, но требующий
уточнения, связан с понятием «политика памяти». Само
слово «политика» указывает на то, что речь идет либо об
изучении способов идеологизации прошлого, либо о са,
мом процессе идеологизации знания о прошлом. Не слу,
чайно во многих сочинениях о «политике памяти» мы об,
6 Интересно, что китайский иероглиф luan, изначально изо,
бражавший две руки, которые держат клубок шелковых нитей,
в древности имел значение «упорядочивать» или «порядок», а в
современном понимании означает «беспорядок». См.: Тань Ао,
шуан. Загадка иероглифа luan — беспорядок или порядок? //
Логический анализ языка. Космос и хаос: Концептуальные поля
порядка и беспорядка. Ред. Н. Д. Арутюнова. М.: Индрик, 2003.
С. 499–503.
наруживаем манифесты очередных «движений», на этот
раз «движений за память» (жертв Холокоста, депортаций,
Гулага), что уж точно выводит соответствующие тексты за
пределы научно,исторического дискурса. В репрезента,
ции этих сюжетов неизбежны (и оправданы) моральные
оценки, такие собирательные и понятные сегодня каждо,
му историку метафоры как «травма», «вина», «покаяние»
и т. д. Часто дискуссии имеют откровенно политический
характер, причем порой очень ожесточенный, с приклеи,
ванием всех полагающихся ярлыков. Следует заметить,
что в работах о политике памяти активнее всего обсужда,
ются события недавнего прошлого, которые, по нашему
мнению, строго говоря, не являются предметом историче,
ской науки. Когда же анализируется политика памяти
применительно к давним событиям и особенно политика
памяти более отдаленных исторических периодов, дис,
куссии приобретают научный характер, включая как спо,
собы аргументации, так и тональность.
Указанные подходы к прошлому с позиций историче,
ской памяти (назовем их культурно,антропологический и
политический) правомерны при условии уточнения спек,
тра возможностей и более строгой рефлексии по поводу
образов памяти.Однако часто дело не ограничивается ра,
ботой с образами социально значимых событий и фигур
или проблемами политизации прошлого. И тогда мы стал,
киваемся с предельно широким подходом к использова,
нию понятия память, которое включает в себя либо все
знание о прошлом, признанное в данном обществе, либо
все представления о прошлом, отграниченные от научно,
го (исторического) знания. В этом случае происходит ум,
ножение сущностей, ибо для того чтобы анализировать
представления о прошлом или знания о прошлом и спосо,
бы их выработки, признания, хранения и передачи нет
нужды, как нам кажется, вводить новое понятие, во вся,
ком случае нет нужды в подмене терминов коллективные
представления или знание термином память. В результа,
те подмены точно возникает клубок в значении «беспо,
рядок» и приходится заниматься его распутыванием.__
как соотносятся историческое знание и
знание о прошлом в целом—в то время, как в рефлекси,
ях историков на эту тему вопрос формулируется иначе:
как соотносятся историческое знание и историческая па,
мять (к этому вопросу мы еще вернемся).
Намкажется, что точнее и продуктивнее противопостав,
лять не индивидуальную и коллективную память, а индиви,
дуальные знания о прошлом (память) и коллективное не,
профессиональное знание (представления).
________________________________________________________________________________
| Опубликовано в журнале: «Неприкосновенный запас» 2005, №2-3(40-41) ТЕМА 1: ЧТО ТАКОЕ КОЛЛЕКТИВНАЯ ПАМЯТЬ? | 
| 
Морис Хальбвакс
Коллективная и историческая память
|
Мы еще не привыкли говорить (даже метафорически) о групповой памяти. Кажется, что такое свойство, как память, может существовать и сохраняться только в той мере, в какой оно привязано к индивидуальному телу или сознанию. Однако допустим, что воспоминания могут выстраиваться двумя разными способами: они или выстраиваются вокруг определенного человека, рассматривающего их со своей собственной точки зрения, или распределяются по большому или малому сообществу, становясь его частичными отображениями. Другими словами, индивиду доступны два типа памяти. Но в зависимости от того, соотносится ли он с той или другой из них, он занимает две совершенно разные и даже противоположные позиции. С одной стороны, его воспоминания вписываются в рамки его личности или его личной жизни, и даже те из них, которые он разделяет с другими, рассматриваются им лишь с той стороны, с которой они затрагивают его в его отличии от других. С другой стороны, в определенные моменты он способен вести себя просто как член группы, вызывая в памяти и поддерживая безличные воспоминания в той мере, в какой они затрагивают его группу. Эти две памяти часто проникают друг в друга; в частности, индивидуальная память может опереться на память коллективную, чтобы подтвердить или уточнить то или иное воспоминание или даже чтобы восполнить кое-какие пробелы, вновь погрузиться в нее, на короткое время слиться с ней. И тем не менее она идет по собственному пути, и весь этот внешний вклад постепенно усваивается и встраивается в нее. Коллективная память же оборачивается вокруг индивидуальных памятей, но не смешивается с ними. Она развивается по собственным законам, и даже если иногда в нее проникают и некоторые индивидуальные воспоминания, они видоизменяются, как только помещаются в целое, которое уже не является сознанием личности.
Рассмотрим теперь индивидуальную память. Она не вполне изолирована и закрыта. Чтобы воскресить в памяти собственное прошлое, человеку часто приходится обращаться к чужим воспоминаниям. Он полагается на опорные точки, существующие вне его и установленные обществом. Более того, функционирование индивидуальной памяти невозможно без этих инструментов - слов и идей, не придуманных индивидом, а заимствованных им из его среды. Это не меняет ничего в том обстоятельстве, что мы помним только то, что сами видели, чувствовали, думали в определенный момент времени, то есть наша память не смешивается с памятью других. Она ограничена достаточно узкими пространственными и временными рамками. Ограничена и коллективная память, но ее границы иные. Они могут быть как гораздо более тесными, так и гораздо более широкими. За время моей жизни та национальная группа, к которой я принадлежу, стала сценой известного числа событий, о которых я говорю, что помню их, при том, что узнал о них только из газет или со слов тех, кто непосредственно в них участвовал. Они занимают место в памяти нации. Но сам я не был их свидетелем. Вспоминая о них, я вынужден полностью полагаться на память других, которая в этом случае не восполняет и не укрепляет мою собственную память, а становится единственным источником того, что я могу о них рассказать. Зачастую я знаю о них не больше и не иным образом, чем о древних событиях, имевших место до моего рождения. Я ношу с собой багаж исторических воспоминаний, который могу увеличивать при помощи разговоров или чтения. Но это заимствованная память, она мне не принадлежит. В национальном сознании эти события оставили глубокий след не только потому, что они изменили общественные институты, но и потому, что связанная с ними традиция по-прежнему весьма жива в той или иной части группы - в той или иной политической партии, провинции, профессиональном классе или даже в той или иной семье и в сознании некоторых людей, лично знавших свидетелей этих событий. Для меня это понятия, символы; мне они представляются в более или менее популярной форме; я могу представлять их себе; но я никак не могу помнить о них. Какой-то частью своей личности я связан с группой так, что ничто из того, что в ней происходит, пока я к ней принадлежу, и даже ничто из того, что волновало и преобразовало ее до моего вступления в группу, полностью мне не чуждо. Но если бы я хотел полностью восстановить воспоминание о таком событии, потребовалось бы сопоставить все его деформированные и частичные отражения среди членов группы. Напротив, мои личные воспоминания целиком принадлежат мне и находятся во мне.
Таким образом, в самом деле существуют основания различать две памяти, одну из которых можно, если угодно, назвать внутренней, а другую - внешней, или же первую личной, а вторую - социальной. Говоря еще точнее (с только что указанной точки зрения): автобиографическая память и историческая память. Первая использует вторую, поскольку, в конце концов, история нашей жизни является частью истории. Но вторая, естественно, шире первой. К тому же она представляет нам прошлое лишь в сокращенной и схематичной форме, в то время как память о нашей жизни представляет гораздо более непрерывную и густую картину.
Если согласиться с тем, что мы знакомы изнутри только с нашей личной памятью, а с коллективной - извне, между ними в самом деле возникает резкий контраст. Я помню Реймс, потому что жил там целый год. Я также помню, что Жанна д’Арк была в Реймсе и что там был коронован Карл VII, потому что я слышал или читал об этом. Жанну д’Арк так часто представляли в театре, в кино и так далее, что для меня действительно не составляет никакого труда представить ее в Реймсе. В то же время я прекрасно знаю, что я не мог быть свидетелем самого события: я здесь ограничен прочитанными или услышанными словами - воспроизведенными через века знаками, которые и есть все, что доходит до меня из этого прошлого. То же самое относится ко всем известным нам историческим событиям. Имена, даты, формулы, сжато представляющие длинную череду подробностей, иногда анекдот или цитата - вот эпитафия давних событий, столь же краткая, общая и бедная смыслом, как и большинство надгробных надписей. Дело в том, что история и впрямь похожа на кладбище, где пространство ограничено и где все время приходится находить место для все новых могил.
Если бы социальная среда существовала для нас лишь в виде таких исторических записей, если бы, говоря шире, коллективная память содержала только даты (привязанные к событиям, определяемым в общих терминах) и абстрактные определения или напоминания о событиях, она бы оставалась для нас довольно внешней. В наших огромных национальных обществах многие люди проживают жизнь, не соприкасаясь с общими интересами тех, кто читает газеты и обращает какое-то внимание на общественные события. Даже если мы не изолируем себя до такой степени, сколько бывает периодов в нашей жизни, в которые, будучи поглощенными чередованием дней, мы не обращаем внимания на «события». Позже нам, возможно, придет в голову выяснить, какие заметные события произошли в тот или иной период нашей жизни. Что произошло в мире в 1877 году, когда я родился? Это год 16 мая, когда политическая ситуация менялась со дня на день, год истинного рождения Республики. У власти был министр де Брольи. Гамбетта в том году объявил [президенту Франции Мак-Магону. – Примеч. пер.]: «Вы должны подчиниться или сложить с себя полномочия». В том же году умирает художник Курбе. Виктор Гюго публикует второй том «Легенды веков». В Париже достраивают бульвар Сен-Жермен и начинают прокладывать авеню Республики. В Европе все внимание сосредоточено на русско-турецкой войне. Осман-паша после долгой и героической обороны вынужден сдать Плевну. Таким образом я восстанавливаю обстановку, но это очень широкие рамки, в которых я ощущаю себя крайне затерянным. Несомненно, с этого момента меня подхватил поток жизни нации, но я едва ощущал, что меня несет этот поток. Я был словно пассажир на корабле. Перед его глазами проплывают берега, его поездка проходит внутри этого пейзажа, но предположим, что он погружен в размышления или в разговор с попутчиками: тогда он лишь время от времени станет обращать внимание на то, что происходит на берегу; позже он вспомнит поездку, не вдумываясь в подробности пейзажа, или же он проследит ее маршрут на карте и в таком случае, возможно, что-то вспомнит, а что-то уточнит. Но между путешественником и той страной, мимо которой он проплывал, не было настоящего контакта.
Некоторым психологам, возможно, покажется, что исторические события - это вспомогательные средства нашей памяти и они не играют иной роли, чем единицы времени, указанные на часах или в календаре. Наша жизнь протекает в едином непрерывном движении. Но когда мы вновь обращаемся к тому, что протекло таким образом, у нас всегда есть возможность распределить его различные части по единицам коллективного времени, которые мы находим вне себя и которые извне накладываются на все индивидуальные памяти именно потому, что они не происходят ни из одной из них. Определенное таким образом социальное время - совершенно внешнее по отношению к тому времени, которое переживается сознанием. Это очевидно, когда речь идет о часах, отсчитывающих астрономическое время. Но так же дело обстоит и с датами на циферблате истории, соответствующими наиболее значительным событиям национальной жизни, о которых мы порой не знаем в тот момент, когда они происходят, или значение которых мы осознаем лишь позже. Выходит, что наши жизни расположены на поверхности обществ, они повторяют их движение и испытывают на себе последствия их сотрясений. Но то или иное событие занимает свое место в ряду исторических фактов лишь через некоторое время после того, как оно происходит. Стало быть, мы можем привязать различные фазы нашей жизни к событиям национального масштаба лишь задним числом. Это лучшее свидетельство того, насколько искусственную и внешнюю операцию мы совершаем, обращаясь к делениям коллективной жизни, будто к опорным точкам. И это наиболее наглядно показывает, что, сосредоточивая внимание на индивидуальной или на коллективной памяти, мы на самом деле исследуем два различных предмета. События и даты, составляющие сам материал групповой жизни, для индивида могут быть только внешними знаками, к которым он может обращаться, лишь покидая рамки своего «я».
Разумеется, если бы материалом коллективной памяти были только серии дат или списки исторических фактов, она бы играла лишь весьма второстепенную роль в закреплении наших воспоминаний. Но это в высшей степени узкая концепция, не соответствующая реальности. Именно поэтому нам оказалось трудно представить коллективную память в таком виде. Однако необходимо было это сделать, поскольку эта концепция согласуется с общепризнанным тезисом. Чаще всего память рассматривают как сугубо индивидуальное свойство, которое возникает в сознании, ограниченном собственными ресурсами, изолированном от других и способном вызывать, либо по желанию, либо случайно, те состояния, через которые оно прошло ранее.
«Описывая свою жизнь в 1835 году, - замечал Стендаль, - я совершаю в ней множество открытий... Сохранившиеся куски фрески не датированы; мне приходится отправляться на поиски дат... С момента моего прибытия в Париж в 1799 году даты не вызывают сомнения, поскольку моя жизнь переплетена с событиями из газетной хроники... В 1835 году я обнаруживаю облик и причины событий» («Жизнь Анри Брюлара»). Даты и те исторические или национальные события, которые они представляют (а именно это имеет в виду Стендаль), могут быть или, по крайней мере, казаться абсолютно внешними по отношению к нашей жизни; но позже, размышляя о них, мы «многое обнаруживаем», «обнаруживаем причины многих событий». Это можно понимать по-разному. Когда я перелистываю справочник по новейшей истории и перебираю различные французские или европейские события, сменившие друг друга с даты моего рождения, в первые восемь или десять лет моей жизни, у меня действительно возникает ощущение внешней рамки, о существовании которой я тогда не знал, и лишь теперь я учусь вписывать свое детство в историю моего времени. Но, если я таким образом извне освещаю первый период моей жизни, моя память в ее индивидуальном измерении практически не обогащается и мне не удается пролить свет на мое детство, в нем не возникают и не проявляются новые предметы. Дело, несомненно, в том, что я тогда еще не читал газеты и (даже если в моем присутствии упоминали те или иные факты) не вмешивался в разговоры взрослых. Сегодня я могу составить себе представление, но представление неизбежно абстрактное, о тех общественных и национальных обстоятельствах, которыми наверняка интересовались мои родители, но у меня не осталось непосредственных воспоминаний об этих фактах, как и о тех реакциях, которые они должны были вызвать у моих родных. Да, мне кажется, что первым национальным событием, проникшим в ткань моих детских впечатлений, стали похороны Виктора Гюго (мне тогда было восемь лет). Я вижу себя рядом со своим отцом, мы поднимаемся накануне к Триумфальной арке на площади Этуаль, где был воздвигнут катафалк, а на следующий день наблюдаем за шествием с балкона на углу улицы Суффло и улицы Гэ-Люссак. Получается, что до этого момента ни одно потрясение не дошло от той национальной группы, к которой я принадлежал, до меня и узкого круга моих забот? Однако же, я был в контакте с родителями, а сами они подвергались множеству влияний; отчасти они были теми, кем были, потому что жили в определенную эпоху, в определенной стране, при определенных политических и национальных обстоятельствах. В их привычном облике, в общей тональности их чувств я могу и не найти следа определенных «исторических» событий. Но во Франции периода в десять, пятнадцать или двадцать лет после поражения 1870-1871 годов, несомненно, царила уникальная психологическая и социальная атмосфера, которой не было ни в одну другую эпоху. Мои родители были французами той эпохи, и именно тогда они переняли некоторые из тех привычек и характерных черт, которые и позже были частью их личности и которые должны были рано привлечь мое внимание. Таким образом, речь идет уже не о датах или фактах. Конечно, историю, даже новейшую историю, зачастую сводят к серии чересчур абстрактных понятий. Но я могу дополнить их, могу заменить идеи образами и впечатлениями, рассматривая картины, портреты, гравюры того времени, думая о выходящих тогда книгах, поставленных пьесах, о стиле эпохи, о тех шутках и том типе юмора, которыетогда любили. Но не следует воображать себе, будто эта картина не так давно исчезнувшего мира, воссозданная такими искусственными средствами, станет тем немного фальшивым фоном, на который мы станем проецировать профили наших родителей, и будто он является чем-то вроде «проявителя» для нашего прошлого. Совсем напротив, если мир моего детства в том виде, который я нахожу в своих воспоминаниях, так естественно вписывается в те рамки, которые мне удается восстановить, изучая недавнее прошлое историческими методами, то происходит это потому, что этот мир и сформирован этими рамками. Я обнаруживаю, что, если бы я мог достаточно сильно напрячь внимание, я бы мог в своих воспоминаниях об этом маленьком мире найти образ той среды, внутри которой он располагался. Теперь выделяются и соединяются многие рассеянные детали, возможно, так хорошо знакомые, что мне раньше не приходило в голову связать их друг с другом и искать в них смысл. Я учусь различать в облике моих родителей и всего этого периода то, что объясняется не личной природой существ, не теми обстоятельствами, которые могли возникнуть в любое другое время, а национальной средой того времени. Мои родители были людьми своего времени, как и все люди, как и их друзья, и все взрослые, с которыми я тогда соприкасался. Когда я хочу представить себе, как тогда жили, как думали, мои мысли обращаются именно к ним. Именно поэтому новейшая история интересует меня совсем иным образом, чем история прежних веков. Конечно, я не могу сказать, что помню все подробности событий, поскольку знаком с ними только по книгам. Но эта эпоха, в отличие от других, живет в моей памяти, поскольку я был в нее погружен, и многие мои воспоминания о том времени попросту являются ее отражением.
Таким образом, даже когда речь идет о детских воспоминаниях, лучше не различать личную память, якобы воспроизводящую наши прежние впечатления такими, какими они были, которая не простирается за пределы узкого круга нашей семьи, школы и друзей, и другую память, которую можно было бы назвать исторической, в которой содержались бы только национальные события, о которых мы тогда не могли знать. Получилось бы, что одна память позволяет нам проникнуть в некую среду, в которой и так уже протекала наша жизнь, но мы просто не отдавали себе в этом отчета, а другая давала бы нам доступ только к нам самим или к «я», расширенным только до границ той группы, которая заключает в себе жизнь ребенка. Наша память опирается не на выученную, а на прожитую историю. Под «историей» здесь следует понимать не хронологическую череду событий и дат, а все то, что отличает один период от других и о чем книги и рассказы, как правило, дают нам лишь весьма схематичное и неполное представление.
Нас могут упрекнуть в том, что мы лишаем ту форму коллективной памяти, которой оказывается история, того безличного характера, той абстрактной точности и той сравнительной простоты, которые и делают из нее рамки, на которые может опереться наша индивидуальная память. Если ограничиваться тем впечатлением, которое произвели на нас те или иные события, в чем же тогда различие между отношением наших родителей к событиям, которые потом получат историческое значение, или даже нравами, оборотами речи и образами действий, с одной стороны, и всем тем, что занимает нас в детстве, но не войдет в национальную память, с другой? Как в таком случае ребенок может по-разному оценивать последовательные части той картины, которую развертывает перед ним жизнь, и, главное, почему его должны поражать те факты или черты, которые привлекают внимание родителей, способных сравнивать их со множеством других ориентиров во времени и пространстве? Войну, мятеж, национальную церемонию, народный праздник, новый способ передвижения, работы, преобразующие улицы города, - все это можно рассматривать с двух точек зрения. С одной стороны, это уникальные в своем роде факты, меняющие жизнь группы. Но, с другой стороны, они распадаются на серию картинок, проходящих сквозь индивидуальные сознания. Если детское сознание удерживает в памяти лишь эти картинки, то они будут выделяться своей уникальностью, своим блеском, своей силой; но то же самое можно сказать и о многих картинках, не соответствующих событиям такой важности. Ребенок ночью прибывает на вокзал, переполненный солдатами. Сила его впечатления не будет зависеть от того, приехали ли они с фронта, или собираются туда, или просто проходят учения. Чем издалека казался грохот пушек под Ватерлоо, если не смутными раскатами грома? Такое существо, как младенец, ограниченный своим восприятием, вынесет с такого спектакля лишь хрупкое и недолговечное воспоминание. Чтобы прикоснуться к исторической реальности, стоящей за этой картинкой, ему необходимо выйти за пределы своего «я», усвоить точку зрения группы, увидеть, как тот или иной факт стал памятной датой потому, что проник в круг национальных забот, интересов и пристрастий. Но с этого момента данный факт перестает смешиваться с личным впечатлением. Мы вновь входим в соприкосновение с исторической схемой. Так все-таки, скажут нам, мы должны опираться именно на историческую память?Ведь именно через нее этот факт, внешний по отношению к моей детской жизни, все же накладывает свой отпечаток на тот или иной день, тот или иной час, и вновь сталкиваясь с этим отпечатком, я вспоминаю тот день или час; но сам отпечаток - поверхностный, сделан извне, без связи с моей личной памятью и моими детскими впечатлениями.
В основе такого описания остается представление о том, что сознания (мысли) отделены друг от друга столь же четко, сколь и организмы, являющиеся их материальными носителями. Каждый из нас в первую очередь является и большую часть времени остается замкнут в самом себе. Как в таком случае объяснить, что он коммуницирует с другими и согласовывает свои мысли с их мыслями? Приходится признать, что возникает своего рода искусственная среда, внешняя по отношению ко всем этим индивидуальным сознаниям, но охватывающая их, - некие коллективные время и пространство и коллективная история. Именно в таких рамках встречаются мысли (впечатления) индивидов, что подразумевает, что каждый из нас временно перестает быть самим собой. Вскоре мы возвращаемся в нас самих, привнося в свое сознание извне готовые опорные точки и системные единицы. К ним мы привязываем наши воспоминания, но между этими воспоминаниями и этими опорными точками нет никакой тесной связи, никакой общности существа. Именно поэтому эти исторические и общие понятия играют здесь лишь крайне второстепенную роль: они подразумевают, что уже существует автономная личная память. Коллективные воспоминания накладываются на воспоминания индивидуальные, обеспечивая нам гораздо более удобный и надежный контроль над последними; но для этого необходимо, чтобы уже существовали личные воспоминания. Иначе наша память действовала бы впустую. Так, несомненно, был день, когда я познакомился с тем или иным товарищем, или, как говорит господин Блондель, день, когда я впервые пошел в лицей. Это историческое представление; но если я внутренне не сохранил личного воспоминания об этом знакомстве или этом дне, это представление повиснет в воздухе, эти рамки останутся незаполненными и я ничего не вспомню. Так что может показаться очевидным, что в каждом акте воспоминания присутствует специфический элемент - само существование самодовлеющего индивидуального сознания.
Но можно ли в самом деле проводить различие между, с одной стороны, некой лишенной рамки памятью или памятью, которая для сортировки своих воспоминаний располагает лишь словами языка и несколькими понятиями, заимствованными из практической жизни, и, с другой стороны, историческими или коллективным рамками без памяти, то есть рамками, не конструируемыми, не реконструируемыми и не сохраняемыми в индивидуальной памяти? Нам так не кажется. Как только ребенок перерастает возраст чисто чувственной жизни, как только он начинает интересоваться значением тех образов и картин, которые он видит перед собой, можно говорить о том, что он мыслит вместе с другими и что его мышление делится на полностью личные впечатления и различные течения коллективной мысли. Он уже не замкнут в самом себе, поскольку его мышление теперь располагает совершенно новыми перспективами и он чувствует, что не один обводит их своим взглядом; однако он не вышел из своего «я», и, чтобы открыться этим рядам мыслей, общим для членов его группы, он не обязан опустошить свое индивидуальное сознание, поскольку под каким-то аспектом и в каком-то отношении эти новые переживания, обращенные вовне, всегда затрагивают то, что мы называем «внутренним миром человека», то есть они не полностью чужды нашей личной жизни.
Стендаль в детстве с балкона того здания, в котором жил его дед, наблюдал за народным бунтом, разразившимся в Гренобле в начале Революции: Днем черепиц. «Я вижу эту картину как нельзя лучше, - писал он. - С тех пор прошло, быть может, 43 года. Раненный штыком в спину шляпник шел с большим трудом, поддерживаемый двумя мужчинами, на плечи которых он опирался руками. Он был без верхнего платья, его рубашка и его китайчатые или белые штаны были окровавлены. Рана, из которой обильно лилась кровь, находилась внизу спины, примерно напротив пупка... Я видел, как этого несчастного этаж за этажом поднимали по лестнице дома Перье (его подняли на шестой этаж). Естественно, это воспоминание - самое отчетливое, оставшееся в моей памяти с тех пор» («Жизнь Анри Брюлара» - «Vie de Henri Brulard», p. 64). Это и впрямь картина, но она находится в центре народной и революционной сцены, свидетелем которой стал Стендаль: позже он наверняка часто слышал рассказы о ней, особенно в то время, когда этот мятеж представлялся началом весьма бурного периода, моментом, имеющим решающее значение. В любом случае, даже если в тот момент он не знал, что этот день войдет по крайней мере в историю Гренобля, непривычное оживление улицы, жесты и комментарии родителей оказались достаточными, чтобы он понял, что значение этого события шире, чем круг его семьи или квартала. Таким же образом, в другой день в этот же период он видит себя в библиотеке, слушающим своего деда, выступающего перед большим количеством людей. «Но почему собрались все эти люди? По какому поводу? Об этом картинка молчит. Это всего лишь картинка» (ibid., p. 60). Однако сохранил бы он воспоминание об этом, если бы, как и День черепиц, эта картинка не вписывалась в рамки его интересов того времени, которыми он уже входил в более широкое течение коллективного мышления?
Возможно, что воспоминание не сразу подхватывается этим течением и что пройдет некоторое время,