НАБЛЮДЕНИЕ, ЭКСПЕРИМЕНТ, ОПЫТ

Открытие как смена стиля мышления. Научный факт как событие в исто­рии мышления и сигнал о сопротивлении мыслительного коллектива

Существует широко распространенный миф о наблюдении и эксперименте.

Познающий субъект выступает подобно Юлию Цезарю, который выигры­вал сражения по формуле veni, vidi, vie/¹.Человек хочет что-либо узнать — он наблюдает или ставит.эксперименты, и дело сделано. Даже исследователи, ко­торым случалось выигрывать подобные сражения, верят в эту наивную байку, когда ретроспективно смотрят на собственную работу. Правда, они иногда при­знают, что первое наблюдение было не совсем точным, но зато уж второе или третье «соответствовали фактам». Столь простые отношения имеют место толь­ко в некоторых, довольно ограниченных сферах научного знания, например, в современной механике, оперирующей фактами обыденного опыта, давно и почти всем известными. В новейших, далеко ушедших от обыденного опыта и все еще неясных сферах:-науки, где еще нужно научиться наблюдать и ставить вопросы, дело обстоит иначе (так, видимо, происходило вначале во всех облас­тях научного знания). Так происходит до тех пор, пока традиция, воспитание и привычка не сформируют готовность к стилевому, т. е. направленному и ог­раниченному, восприятию фактов и деятельности. Так продолжается, пока воп­росы в принципе содержат в себе ответы, и нужно только сказать «да» или «нет» или, возможно, найти количественные определения, пока методы и понятий­ный аппарат заменяют собой большую часть наших мыслительных действий.

Вассерман и его сотрудники ставили эксперимент по методу Борде иЖан- гу, стремясь обнаружить сифилитический антиген в пораженных органах и антисифилитические антитела в крови. Их первая работа, скорее, проникнута духом надежды, чем наполнена положительными результатами. Когда речь идет об удачных и неудачных пробах, то авторы не могут определить в точности причину того и другого. Несомненно, они ошибались в оценке значения уров­ня титрования иммунной сыворотки, полученной из органов обезьян. Во вто­ром эксперименте число успешных тестов, т. е. таких, результаты которых сов­падали с предсказаниями, выросло настолько, что авторы решились на публикацию статистики: из 76 вытяжек из сифилитических органов сифили­тический антиген был обнаружен в 64 случаях, семь вытяжек (из 76) были сделаны из мозговой ткани больных прогрессивным параличом, и все они дали отрицательный результат (по этому поводу Вейль выразил свое особое мне-

>. ¹ Пришел, увидел, победил (лam.). — Прим. перев.

ние). Если же не брать в расчет эти семь случаев, то успешные результаты со­ставили почти 93%. Все контрольные тесты с подтвержденными несифилити­ческими вытяжками из ткани здоровых людей были отрицательными, т. е. ре­зультат на 100% совпадал с предсказанием.

Сегодня мы понимаем, что на такие результаты нельзя было даже надеять­ся: во-первых, обнаружение антигена в вытяжках из органов — задача исклю­чительной технической сложности и даже при использовании лучшей прибор­ной техники решается нерегулярно; во-вторых, вытяжки из несифилитических органов после добавления сифилитической сыворотки связывают неспецифи­ческий комплемент. Таким образом, отрицательные результаты контрольных тестов становятся непонятными, а высокий процент положительных результа­тов выглядит как случайность. Во всяком случае, первые эксперименты Вас­сермана невоспроизводимы.

Его допущения не имели обоснования, первые эксперименты нельзя было повторить, однако и то и другое имело огромную эвристическую ценность. Так и бывает со всеми действительно ценными экспериментами: они всегда неяс­ны, незавершенны, уникальны. Когда они становятся ясными, точными и когда их можно воспроизвести, тогда для исследовательских целей они уже, собствен­но, и не нужны, а служат только для обучения или отдельных уточнений. Что­бы понять первые работы Вассермана, представим себя на его месте. Он имел готовый план исследования и был уверен в его результатах. Правда, метод ис­следования еще нуждался в доработке. Например, его беспокоило то, что для иммунизации большинства своих обезьян ему приходилось использовать си­филитический материал, взятый у человека, поскольку тогда еще не могли вы­ращивать чистые культуры Spirohaeta pallida. Конечно, были контрольные животные, привитые материалом зараженных обезьян, однако он получил от большинства из них сыворотку, которая помимо антисифилитических антител содержала антитела против человеческого белка (альбумина). Связывание комплемента с такой сывороткой не всегда было специфическим для сифили­са. Далее, титрование вытяжек и все прочие подготовительные эксперимен­тальные процедуры не были до конца разработаны: не хватало точного подбо­ра реагентов. Более того, не было известно, какая степень гемолиза должна считаться положительной реакцией, а какая — отрицательной^[121]. Таким обра­зом, ясно, что параметры эксперимента не были строго определены. Результа­ты некоторых проб были неоднозначны, и часто исследователям приходилось принимать решение, говорить ли о положительных или об отрицательных ре­зультатах эксперимента. Ясно также, что Вассерман за всей этой какофонией все же различал мелодию, звучавшую в нем, но эта мелодия не была слышна непосвященным^[122]. Он сам и его сотрудники так долго прислушивались к этой мелодии и так тонко настраивались на нее, что слух их стал избирательным, а мелодия вскоре зазвучала и для непосвященных. Но кто мог бы назвать мо­мент, когда это впервые стало возможным? Число тех, кто исполнял музыку, и тех, кто слушал ее, постоянно возрастало. Разговор об ошибочности или кор­ректности этих первых экспериментов вряд ли уместен, поскольку в конце концов из них непосредственно получилось нечто правильное, хотя сами эти эксперименты нельзя считать правильными.

Если бы исследовательский эксперимент был ясным, он был бы совершен­но не нужен: чтобы поставить такой эксперимент, надо было бы заранее знать, каким именно должен быть результат, тем самым точно определяя границы и цель эксперимента. Чем больше неизвестных, чем новее область науки, тем более неясными становятся эксперименты.

Если какая-то область уже настолько разработана, что лишь некоторые ре­зультаты могут быть подтверждены, исключены или, возможно, уточнены, экс­перименты становятся все яснее. Однако это уже не оригинальные экспери­менты, поскольку они основываются на системе более ранних экспериментов и исследовательских решений. В такой ситуации сегодня в значительной сте­пени находятся физика и химия. Такая система явно становится savoir-vivre, применение и действие которого человек себе даже не представляет. Если спу­стя годы он ретроспективно оценивает сделанное им в какой-то области, в его сознании стираются трудности творческого поиска, он склонен рационализи­ровать и схематизировать пройденный путь: он проецирует на замыслы дос­тигнутые им результаты. Может ли быть иначе? Ведь он теперь обладает уже сформировавшимися понятиями, которые непригодны для выражения несфор- мировавшихся мыслей.

Процесс познания изменяет познающего, гармонизируя его отношение к познанному. Этим и достигается соответствие с господствующим представле­нием об источнике познания: отсюда и вытекает теория познания, руководст­вующаяся принципом «veni, vidi, vici», к которой иногда присоединяется мис­тическая эпистемология интуиции.

Так возникает гармония иллюзий (или, как теперь уже можно сказать, внут­ренняя гармония стиля мышления), которая дает практическую возможность использования научных результатов и придает сильнейшую веру в существу­ющую независимо от нас реальность. Рациональная теория познания, однако, исходит из трехчленности познавательной функции и взаимосвязи между познанием и тремя его факторами. Она неизбежно приходит к исследованию стиля мышления как своего собственного предмета.

То, что было сказано об эксперименте, в еще большей степени относится к наблюдению, поскольку эксперимент — это и есть направленное наблюдение. Я хотел бы здесь рассказать о некоторых недавно опубликованных мною на­блюдениях вариабельности бактерий, которые были, по крайней мере для меня, новыми^[123].

Мы вырастили культуру стрептококков из мочи одной пациентки и обрати­ли внимание на необычайно быстрый и обильный ее рост, а также на редкую окраску для бактерий такого рода. Поскольку я ранее никогда не видел стреп­тококки с такой интенсивной окраской и не мог поручиться, что когда-нибудь читал о чем-то подобном, мне захотелось поближе рассмотреть выращенную культуру. У меня были соответствующие питательные вещества, я привил жи­вотных и, кроме того, выполнил несколько серологических и химических ис­следований пигмента; из всей этой работы получилось исследование вариа­бельности бактерий. Как это могло произойти?

Несколькими месяцами ранее, по поручению коллег, я готовил обзорный доклад о понятии вида в бактериологии, что позволило мне ближе познако­миться с явлениями вариабельности бактерий. В докладе шла речь о группе Coli-Tyfus, систематизирование которой было связано с большими трудностя­ми из-за их исключительной изменчивости. Я же не впервые обращал особое внимание на это обстоятельство. Мне пришлось собрать сообщения о мутаци­ях, модификациях, зависимых от условий выращивания бактериальной куль­туры, а также о так называемых видовых трансформациях; их анализ привел меня к выводу, что без установления определенного порядка в сфере вариа­бельности никакое непротиворечивое понятие вида невозможно. Однако этот порядок не мог быть установлен без основательного обсуждения понятия ин­дивида, что подвело меня к знакомству с соответствующими работами школы Логхема (Van Loghem).

Это стало психологической причиной наблюдений за стрептококками. Лю­бой сотрудник бактериологической лаборатории знает по опыту работы, что стрептококки похожи на стафилококков. Я припомнил, что мне приходилось читать о выделении культуры разноцветных стафилококков из одной и той же колонии. Я попросил свою сотрудницу пронаблюдать, не возникают ли в выра­щенной нами культуре колонии более светлые и более темные, чем остальные. На следующий день я получил ответ, что действительно имела место именно такая диссоциация: наряду с сотнями обычных колоний, желтоватых и про­зрачных, появилось очень небольшое количество беловатых и непрозрачных. Я проделал целую серию опытов с несколькими поколениями стрептококков, чтобы установить: 1) относятся ли эти новые колонии к той же самой культуре и 2) как сильно они отличаются от остальных.

На первый вопрос был получен утвердительный ответ, поскольку эти коло­нии состояли из организмов, морфологически, биохимически и патогенетически не отличавшихся от типичных колоний. Второе направление исследований прежде всего требовало проведения многочисленных проб для выработки ме­тодики и множества попыток сформулировать проблему. Ведь было неясно, действительно ли существует какая-то проблема, на самом ли деле новые ко­лонии чем-то определенным отличаются от старых? Все отличия, впервые воз­никавшие (меньшее количество, более светлая окраска и непрозрачность), за­тем не сохранялись в последующих поколениях. Поразительно было то, что все же оставалась разница, поначалу даже неуловимая, между потомством этих новых колоний и потомством остальных, разница, даже возраставшая при но­вых посевах, во время которых проводился почти бессознательный отбор наи­более дивергентных колоний при инокуляции. Все попытки сформулировать, в чем же состоит эта разница, терпели неудачу, и, наконец, когда мы уже нако­пили достаточно разносторонний опыт, мы сформулировали следующий те­зис: наблюдается невыделение новых вариаций бактерий, различающихся боль­шей или меньшей интенсивностью пигментации. Происходит нечто иное: вы­деляются колонии, имеющие другую структуру, но ту же самую окраску. Таким образом, структурная вариабельность оказывается намного сильнее, чем из­менчивость пигментации. Кроме того, структурные вариации, в отличие от ва­риаций по окраске, могли продолжаться и при новых посевах. Инокуляция этих новых колоний привела к установлению того, что было затем названо гладким типом (тип G), в отличие от курчавого типа (тип L) колоний стрептококков.

Позднее обнаружилось, что гладкие типы всегда более прозрачны, чем кур­чавые; поэтому непрозрачные колонии, замеченные в первых наблюдениях при диссоциации (именно с этого и началось исследование), нетождественны им. Действительно ли имела место диссоциация? Этот вопрос следует признать все еще открытым, ибо первые наблюдения остались невоспроизводимыми. Мы не могли их даже вполне ясно описать, потому что во время работы возникли поня­тия и определения, которые не были адекватными этим первым наблюдениям.

История этого небольшого эксперимента со стрептококками может служить эпистемологическим примером. На этом примере мы видим следующее: (1) материал наблюдения появляется случайно; (2) имеет место психологический настрой, который определяет направление исследований; (3) в игру вступают коллективно-психологические мотивировки ассоциаций с имеющимися про­фессиональными навыками; (4) «первые» наблюдения невоспроизводимы в дальнейшем и не могут быть ретроспективно ясно поняты; одним словом — хаос; (5) далее идет медленная и трудоемкая разработка и осознание того, что мы собственно «видим»: концентрация опыта; (б) то, что разработано и со­знательно выражено в некотором итоговом научном суждении, является ис­кусственной структурой, лишь генетически связанной с первоначальным за­мыслом и первыми наблюдениями. Эти первые наблюдения даже необязатель­но относятся к той же самой группе фактов, которые фиксируются в итоге.

Следовательно, практически невозможно сформулировать какие-либо про­токольные предложения (Protokollsatze), относящиеся к непосредственному наблюдению, из которых на основании логических допущений выводятся след­ствия^[124]. Это возможно только при последующем подтверждении какого-либо открытия на практике, но совершенно невозможно в то время, когда это от­крытие совершается. Пользуясь языком первых наблюдений, нельзя получить итоговые результаты, и наоборот, на языке итоговых результатов нельзя вы­разить эти первые наблюдения.

Каждое предложение о «первых наблюдениях» — это допущение; если мы пытаемся избежать каких-либо допущений и только ставим вопросительные знаки, то и это тоже является допущением, выражающим наши сомнения и за­числяющим то, относительно чего эти сомнения выражены, в класс научных проблем, т. е. допущением, соответствующим стилю мышления.

Можно было бы сказать, что предложение «В поле микроскопа сегодня по­явилось 100 больших по размеру, желтоватых и непрозрачных колоний и две меньшего размера, более светлые и непрозрачные колонии» является в нашем случае описанием чистого наблюдения беспристрастного наблюдателя. Одна­ко' это суждение содержит в себе гораздо больше, чем «чистое наблюдение», в нем утверждается нечто большее: предполагается различие колоний, которое можно установить только после длительного последующего исследования, при­чем, что очень важно, именно это исследование и показывает, что имеет место различие совсем другого рода.

Нет двух совершенно одинаковых колоний; поэтому можно сказать, что мы имеем 102 различные колонии. Прежде всего, необходимо определить, на сколь­ко существенно то или иное различие, чтобы говорить о различных колони­ях, оправданно ли такое различение с научной точки зрения. Следует также определить, возникают ли, и если да, то каким образом, из различных коло­ний колонии одного и того же типа. Утверждение о том, что две колонии могут отличаться от остальных ста и что они как-то связаны между собой, — это ни в коем случае не одно лишь «чистое наблюдение», а гипотеза, которая может подтвердиться или нет, из которой может развиться другая гипотеза и т. д.

На практике исследователь вначале не сознает гипотетическую природу своих утверждений: если названное утверждение не является констатацией «чистого наблюдения», то оно может выражать «непосредственное наблюде­ние», т. е. то, что увидел бы любой специалист, наблюдая бактериальную куль­туру. Например, опытный специалист по вариабельности микроорганизмов не впадет в заблуждение относительно того, что все колонии различаются по форме. Он не будет останавливаться на «незначительных различиях». С пер­вого взгляда и без всякого анализа или гипотез он сразу же увидит два типа колоний. Могут возразить, что хотя с психологической точки зрения, действи­тельно, нет «чистых, т. е. беспредпосылочных наблюдений», однако они воз­можны логически и даже необходимы (как дополнительная конструкция) для подтверждения какого-либо открытия. Если вернуться к нашему примеру, спе­циалист сразу видит среди 102 колоний 2 отличающиеся от других и не обра­щает внимания на случайные и несущественные различия между 100 осталь­ными. Приобретаемая с опытом способность непосредственного получения ре­зультата из длинного ряда сравнений и комбинаций все же может быть, соглас­но этому мнению, замещена эксплицитным и строгим методом. Рассуждают при­мерно так: все 102 колонии надлежит исследовать с точки зрения всех их при­знаков и теоретически возможных комбинаций и таким путем найти различ­ные типы колоний в их естественной полноте. Например, можно обнаружить:

количество

1. Колонии диаметром 5-6 мм 30

4-5 мм 60

3-4 мм 10

0,5-1 мм 2

2. Колонии с интенсивностью пигментации 100 (по какой-либо шкале) 70

80 25

70 5

5 2

Затем ту же процедуру по выяснению признака прозрачности и по всем прочим признакам надо повторить. Если сравнить эти данные и сопоставить их с порядковыми номерами соответствующих колоний, то обнаружится, что наиболее светлая пигментация вместе с другими характерными свойствами встречается только у двух небольших колоний и что отличительные признаки, свойственные этим колониям, намного превышают различия между признака­ми всех остальных колоний, и таким образом получить доказательство суще­ствования типов колоний, которое не опиралось бы ни на какие предпосылки.

Подобное описание метода заключает в себе грубые ошибки, которые, меж­ду прочим, совершают многие теоретики. Во-первых, уже сам выбор и ограни­чение предмета исследований содержит в себе некоторые предпосылки. На­пример, в питательном бульоне. Где выращивается бактериальная культура, наряду с несомненными 102 колониями наверняка есть и еще какие-то сомни­тельные зерна и точки, которые можно было бы принять за колонии бактерий или за случайные образования — в зависимости от принимаемых допущений.

Во-вторых, вообще неразумно говорить о всех свойствах какой-либо струк­туры. Число свойств может быть как угодно велико, а число возможных детер­минаций этих свойств зависит от мыслительных навыков, которыми обладают специалисты в той или иной области научного знания, а это и значит, что здесь наличествуют определенные предпосылки. Механический перебор комбина­ций либо произволен, либо зависел от стиля мышления исследователя.

В-третъих, путем таких сопоставлений таблиц и механического комбини­рования невозможно совершить открытие точно так же, как нельзя написать стихотворение, механически сочетая различные наборы букв. Поэтому оста­вим в стороне «беспредпосылочные наблюдения»^[125], которые абсурдны с пси­хологической и лишь забавны с логической точек зрения. Позитивного иссле­дования, учитывающего определенную шкалу переходных форм, заслужива­ют два типа наблюдений: (1) первичные, еще неясные наблюдения и (2) разви­тое непосредственное видение формы (Gestaltsehen).

Чтобы непосредственно видеть форму, исследователь должен иметь опыт мыслительной работы в соответствующей области. Способность непосредст­венно воспринимать смысл, форму, целостность приобретается только боль­шой экспериментальной практикой, которой предшествует основательная под­готовка. Однако, приобретая эту способность, мы в то же время утрачиваем другую: видеть нечто такое, что не согласуется с воспринимаемой формой. Именно эта готовность к ограниченному восприятию является основной со­ставляющей частью стиля мышления. Таким образом, видение формы — это определяющая функция стиля мышления. Мы еще остановимся на этом подроб­нее, сейчас же заметим, что понятие опыта, связанного с экспериментом, рас­крывая некую присущую ему иррациональность, приобретает существенное значение для теории познания.

Противоположностью непосредственному видению формы является пер­вичное, неясное и непосредственное видение: оно хаотично, запутанно, в его формировании участвуют отдельные моменты различных стилей мышления, разнонаправленные импульсы расшатывают это восприятие, превращают его в поединок возможных мыслительных стратегий. В нем нет ничего постоян­ного, признаваемого за факт. В поле такого видения объект может быть как одним, так и другим. Нет твердого основания, четких границ, устойчивости, «твердой почвы фактов». Поэтому каждое эмпирическое открытия может считаться дополнением, дальнейшей разработкой, развитием или транс­формацией стиля мышления.

Чем объяснить, что бактериологи в течение длительного времени не заме­чали явления вариабельности микроорганизмов? Ведь была эпоха, когда, не­смотря на многообразие мнений и мало связанных между собой наблюдений, все же доминировала вера в изменчивость бактерий. Так, Бильрот (Billroth) был убежден, что существует только одна универсальная Coccobakteria septica, которая, изменяясь, способна принимать различные формы. Затем наступил классический период Пастера и Коха. Под влиянием убедительных практичес­ких успехов и личностей этих ученых образовался догматический стиль в бак­териологическом мышлении. Признавались только вполне ортодоксальные ме­тоды, с помощью которых получали лишь ограниченные, унифицированные результаты. Например, бактериальные культуры прививались только через 24 часа. Слишком свежие (2 или 3 часа) или слишком старые (около б месяцев) культуры не рассматривались как предмет исследования. Поэтому от внима­ния исследователей ускользали все вторичные изменения культур, которые и составляют исходный пункт науки об изменчивости микроорганизмов в соот­ветствии с новым стилем мышления. Те явления, которые не соответствовали принятой схеме описания, объявлялись «инволюционными формами», патоло­гиями, либо «искусственными модификациями», появляющимися под влияни­ем внешних условий. Так создавалась гармония иллюзий: виды микроорганиз­мов оставались неизменными, поскольку их исследования Проводились огра­ниченными, устоявшимися методами. С одной стороны, работающий таким об­разом стиль мышления создавал возможность видеть форму и многие практи­чески важные факты, с другой стороны, делал невозможным иное видение фор­мы и установление других фактов. Сейчас наблюдается обратное.

Идея изменчивости никогда полностью не оставлялась исследователями, однако соответствующие наблюдения трактовались последователями класси­ческой школы как технические ошибки, просто замалчивались или отверга­лись. Первое детальное наблюдение изменчивости бактерий, которое было воспринято с достаточной серьезностью, сделано Нейссером и Массини (Neisser, Massini) в 1906 г. Наблюдалась бактериальная культура Coli mutabile. Его нельзя было совсем замолчать, поскольку оно было произведено почти в полном соот­ветствии со стилем мышления и расходилось с ним только в одном пункте, но это расхождение имело революционизирующее воздействие: авторы исследо­вания применяли классический метод подсчитывания посева, но с одной мо­дификацией — посевы контролировались не только через 24 часа, но и через несколько дней. Если бы были одновременно применены несколько модифи­каций, признание результатов, скорее всего, наступило бы гораздо позднее. Ученые заметили, что спустя несколько дней в центре колоний вырастал бу­тон, содержащий модифицированные бактерии. Посев этого бутона, а также другие, менее значимые признаки роста бактериальных колоний вскоре стали излюбленным объектом исследований. Знаменательно, что йовая теория из­менчивости родилась не в стране классической бактериологии; для этой цели лучше подошла бедная традициями Америка, тогда как на родине Коха она под­вергалась наиболее резкой критике.

Примечательно и то, что эта теория не была простым возвратом к идеям эпохи изменчивых видов: само понятие вида понималось теперь иначе, неже­ли в прошлом. Поэтому в данном случае нельзя говорить о простом увеличе­нии объемов знания либо о непосредственной связи с бактериологией до Коха: изменился стиль мышления. Характерно также, что в то время, как менялся стиль мышления (или стиль опытного познания), наблюдение Нейссера-Мас- сини, которое послужило первым толчком к проведению подобных экспери­ментов, еще не включалось в сферу новой науки. С сегодняшней точки зрения, оно должно рассматриваться не как «классическая вариабельность» (теперь ее уже можно назвать классической), а как результат действия бактериофагов.

И на этом примере можно проследить три этапа: (1) неясная визуальная перцепция и неадекватное первое наблюдение; (2) иррациональный, но при­водящий к образованию нового понятия и перемене стиля мышления; (3) раз­витая, воспроизводимая, соответствующая стилю мышления перцепция формы.

Это и есть описание того, как происходит открытие. Многие исследователи найдут в нем аналогию с собственным методом. Первое наблюдение (хаос сти­лей) подобно смешению (хаосу) чувств: здесь и удивление, и поиск совпаде­ний, и стремление все проверить в повторных опытах, и надежда, и разочаро­вание. Чувства, воля и разум работают как одно целое. Исследователь идет на ощупь: все шатается, нигде нет прочной опоры. Все, что происходит, он вос­принимает как нечто искусственное, подчиняющееся его воле, но каждая но­вая формулировка расплывается при следующей попытке. Он ищет опору, гра­ницы для собственной мысли, силу, под действием которой мысль стала бы пассивной. На помощь призывается память и то, чему его обучали: в момент научного творчества исследователь персонифицирует всех своих духовных и физических предков, всех друзей и врагов. Они в чем-то помогают, а в чем-то мешают ему. Исследователь должен разобраться в этом хаосе, в этой путани­це: что происходит в зависимости от его воли, а что неподвластно ей и облада­ет спонтанным бытием. Это и есть та твердая почва, которую он, вернее мыс­лительный коллектив, к которому он относится, постоянно ищет. Ранее мы на­звали это пассивными элементами знания. Поэтому общее направление ин­теллектуального труда всегда таково: максимум мыслительного ограничения при минимальном интеллектуальном произволе. Вот как возникает факт: вна­чале сигнал сопротивления в первоначально хаотичном мышлении, затем определенное мыслительное ограничение и, наконец, форма, которая воспри­нимается непосредственно. Факт — это всегда определенное событие в кон­тексте истории мысли и всегда является результатом определенного сти­ля мышления^[126].

Цель всех эмпирических наук — найти эту «твердую почву фактов». Для теории познания важны две вещи: во-первых, эта работа не имеет ни начала, ни конца, она всегда непрерывна. Знание живет в коллективе и непрерывно им перерабатывается. Изменяется состав фактов: то, что ранее относилось к пассивным элементам какой-либо науки, может перейти в состав активных эле­ментов. Например, соотношение атомных весов кислорода и водорода (16:1,008) считается пассивным элементом (при определенных условиях). Однако, если бы удалось разделить кислород на два элемента, то это соотношение можно было бы истолковать как результат неадекватности предыдущего метода и за­менить его другим соотношением.

Во-вторых, как уже было сказано, невозможно представить пассивные эле­менты знания как таковые. Пассивные и активные элементы нельзя отделить друг от друга полностью — ни логически, ни исторически. Действительно, ведь даже в сказке имеются определенные пассивныё элементы. В этом смысле миф от науки отличается только стилем мышления: наука стремится включить в свою систему максимум пассивных элементов, безотносительно к их интел­лектуальной прозрачности; миф же содержит лишь небольшое число таких пассивных элементов, зато они образуют художественную целостность.

Необходимость приобретения опыта вносит в знание иррациональный эле­мент, не имеющий логического обоснования. Введение, если угодно посвяще­ние новичка, совершаемое другими людьми, только открывает ему путь в на­уку, опыт же, приобретаемый всегда только лично, дает возможность активно­го самостоятельного познания. Не имеющий опыта только учится, но не по­знает.

Любой ученый-экспериментатор знает, как мало доказывает и слабо убеж­дает единичный эксперимент. Чтобы иметь доказательство, требуется целая система экспериментов и контрольных испытаний, выстроенных вокруг неко­торой гипотезы и выполняемых опытным специалистом. Именно эта способ­ность делать допущения и умение работать руками и головой как в самом экс­перименте, так и в его интерпретации, как ясно понимаемый, так и смутный, «инстинктивный» способ познания, присущий данному исследователю, обра­зуют то, что я называю «опытностью» (Erfahrenheit). Итоговый отчет о проде­ланной исследовательской работе в некоторой области содержит в себе толь­ко небольшую часть соответствующего опыта исследователя, и даже не самую важную, т. е. не ту, которая позволила бы иметь детерминированное стилем мышления видение формы.

Отчеты Вассермана о его реакции содержат только описание связи между сифилисом и одной из характеристик крови, но не это в нем самое важное. Важнее то, что сам Вассерман и его ученики приобрели опыт применения этой реакции и раскрыли возможности серологии. Опыт, благодаря которому реак­ция Вассермана стала воспроизводимой и возникли другие серологические методы. Опыт, который со временем стал общим достоянием и практически обязательным для всех последователей (его-то и не хватало первым критикам реакции Вассермана). О том, как формировался этот опыт Вассерманом и его сотрудниками, было сказано выше. Надо к этому добавить, что и сегодня каж­дый, кто самостоятельно пытается выполнить реакцию Вассермана, должен приобрести такой опыт в весьма широком объеме, прежде чем получит заслу­живающие доверия результаты. Опытным путем он приобщится к стилю мыш­ления, и только это дает возможность увидеть в связи «сифилис-кровь» опре­деленную форму.

Можно упомянуть здесь несколько случаев, в которых особенно необходи­мо иметь такой опыт, включающий в себя иррациональное, «серологическое» восприятие.

1. Наверное, наибольшего опыта требует подготовка и титрование вытяжек из

органов. Опыт теоретический здесь может оказаться недостаточным, необ­ходимы навыки изготовления гомогенных растворов вытяжек. Неумелый исследователь получит нерегулярные результаты, если будет слишком бы­стро или, наоборот, слишком медленно растворять вытяжки. К этому реак­ция Вассермана чрезвычайно чувствительна. Растворение тканевых вытя­жек, проделанное двумя разными исполнителями, может привести к раз­личным (как бывало не раз) результатам. Психологические и физические различия между исполнителями этого серологического теста приводят к различиям в степени дисперсности коллоидного раствора из спиртовых вытяжек, который всегда должен быть приготовлен заново для каждой ре­акции.

2. Объединение всех пяти необходимых для реакции компонентов таким обра­

зом, чтобы обеспечить высокие и не вызывающие сомнений результаты, тре­бует опытности и слаженности исполнительской команды, сравнимой с сыгранностью оркестра (почти всегда такая реакция выполняется коллек­тивными усилиями). Смена персонала часто нарушает проведение анализа даже в тех случаях, когда вновь поступивший в команду сотрудник доста­точно хорошо работал в другом коллективе. Этим объясняются те казусы, которые обнаруживались на Вассермановских конгрессах, проводимых под эгидой Лиги Наций, даже в докладах очень хороших исследователей (об этом мы уже упоминали выше).

3. Кроме того, конечно, необходимы навыки элементарных манипуляций, та­ких как измерение, микродозирование, сохранение сывороток, промывание

посуды и т. п.

Теперь уже можно сделать некоторые гносеологические выводы о связи ре­акции Вассермана и сифилиса. Открытие (или изобретение) реакции Вассер­мана было уникальным историческим процессом, который не может быть обос­нован ни логически, ни экспериментально. Реакция была разработана, несмотря на множество ошибок и благодаря социально-психологической мотивации, опи­раюсь на коллективный опыт. С этой точки зрения, связь между реакцией Вас­сермана и сифилисом — несомненный факт — становится уникальным со­бытием в истории мышления. Этот факт не может бытЬ установлен каким бы то ни было отдельным экспериментом, для этого нужна широкая экспе­риментальная база, но еще важнее то, что здесь действует определенный стиль мышления, который строится на фундаменте предшествующего знания, на множестве удачных и неудачных экспериментов, длительной выучки и воспи­тания, и, наконец что наиболее важно в гносеологическом отношении, этот факт требует многочисленных адаптаций и трансформаций понятий. Без всего этого не были бы выработаны ни понятие сифилиса, ни понятие сероло­гической реакции, исследователи не могли бы подготовиться к выполнению реакции Вассермана. Даже неудачные попытки и ошибки дают материал для конструирования научного факта. Реакция Вассермана, с этой точки зрения, может рассматриваться как решение следующей проблемы: «Как можно опре­делить понятие сифилиса и как сделать анализ крови, чтобы после накопле­ния определенного опыта почти любой исследователь мог практически про­демонстрировать связь между первым и вторым?» Очевидно, что уже в такой постановке проблемы обнаруживается коллективный характер познания. Ведь для того чтобы обрести необходимый опыт, надо сопоставить свою работу с тем, как работают другие исследователи; необходимо также поддерживать связь с традиционными, еще несовершенными понятиями сифилиса и анализа крови.

Фактическая связь между сифилисом и реакцией Вассермана — это та­кое решение проблемы, которое при определенных условиях обеспечивает при минимуме произвола мышления максимум мыслительного принуждения. Та­ким образом, зтот факт является зависимым от стиля сигналом сопротив­ления мысли. Поскольку мыслительный коллектив является носителем стиля мышления, можно коротко определить его как сигнал сопротивления коллек­тивного мышления (denkkollectives Widerstandsaviso).