Кризис миро-воззрения 70–80-х гг.

Сергей Кара-Мурза

(глава из книги «Крах СССР»)

 

Крах СССР поражает своей легкостью и внезапностью. И российских обществоведов, и американских советологов му­чил вопрос: почему же рухнул брежневский социализм? Ведь не было ни репрессий, ни го­лода, ни жутких несправедливо­стей. Как говорится, «жизнь улучшалась»: въезжали в новые квартиры, имели телевизор, ез­дили отдыхать на юг, мечтали о машине, а то и покупали ее. По­чему же люди поверили М. Гор­бачеву и бросились ломать свой дом? Почему молодой инженер, бросив свое КБ, со счастливыми глазами продавал у метро сига­реты? Почему люди без сожа­ления отказались от системы бесплатного обеспечения жильем — ведь многих ждала бездомность? Это явление тре­бовалось понять.

Но эта легкость и внезапность краха СССР кажущиеся. Кризис легитимности вызревал в тече­ние 30 лет. Он и стал необхо­димым и достаточным условием для того, чтобы антисоветские силы завоевали в 80-е годы XX в. культурную гегемонию в среде интеллигенции, в том числе партийной. Почему же начиная с 60-X годов XX в. в со­ветском обществе стало нарас­тать ощущениё, что жизнь уст­роена неправильно? В чем при­чина нарастающего недоволь­ства? Сегодня она видится так.

Как уже говорилось, в 60–70-е годы XX в. советское общество изменилось кардинально — 70 % населения стали жить в городах. Под новыми объектив­ными характеристиками совет­ского общества 70-х годов скры­валась главная, невиди­мая опасность для обществен­ного строя — быстрое и резкое ослабление, почти исчезнове­ние, его прежней мировоззрен­ческой основы. В то время советское общество­ведение утверждало (и боль­шинство населения искренне так и считало), что этой основой является марксизм, оформив­ший в рациональных понятиях стихийные представления тру­дящихся о равенстве и спра­ведливости. Эта установка была ошибочной.

Мировоззренческой основой советского строя был общин­ный крестьянский комму­низм. Западные философы иногда добавляли слово «ар­хаический» и говорили, что он был лишь «прикрыт тонкой пленкой европейских идей». Это понимали и Ленин, примкнув­ший к этому общинному комму­низму, и марксисты-западники, которые видели в этом общин­ном коммунизме своего врага и пошли на гражданскую войну с ним в союзе с буржуазными ли­бералами. Своим врагом его считали и большевики-космопо­литы, их течение внутри побе­дившего большевизма было по­давлено в последней битве гра­жданской войны — репрессиях 1937–1938 гг.

В 60-е годы XX в. вышло на арену новое поколение после­дователей антисоветских тече­ний, и влияние его стало нарас­тать в среде интеллигенции и нового молодого поколения уже городского «среднего класса». Поэтому перестройка — этап большой русской революции XX в., которая лишь на время была «отложена» ввиду чрез­вычайных исторических обстоя­тельств. Сознательный аван­гард перестройки — духовные наследники троцкизма и, в меньшей степени, либералов и меньшевиков. Сами они этого не осознавали и поначалу счи­тали, что пытаются «улучшить систему».

Общинный крестьянский ком­мунизм — большое культурное явление, поиск «царства Божия на земле». Он придал совет­скому проекту мессианские черты, что, в частности, предо­пределило и культ личности Сталина, который был вырази­телем сути советского проекта в течение 30 лет. Кстати, антисо­ветский проект также имеет мессианские черты, и ненависть к И. Сталину носит иррацио­нальный, квазирелигиозный ха­рактер.

В ходе индустриализации, ур­банизации и смены поколений философия крестьянского ком­мунизма теряла силу и к 60-м годам XX в. исчерпала свой по­тенциал, хотя важнейшие ее положения сохраняются и по­ныне в коллективном бессозна­тельном. Для консолидации со­ветского общества и сохранения гегемонии политической сис­темы требовалось строитель­ство новой идеологической базы, в которой советский про­ект был бы изложен на рацио­нальном языке, без апелляции к подспудному мессианскому чув­ству. Однако старики этой про­блемы не видели, так как в них бессознательный большевизм был еще жив, а новое поколе­ние номенклатуры искало ответ на эту проблему (осознаваемую лишь интуитивно) в марксизме, где найти ответа не могло. Это вызвало идейный кризис в среде партийной интеллиген­ции.

Руководство КПСС после идейных и административных метаний Хрущева приняло вы­нужденное решение — «замо­розить» мировоззренческий кризис посредством отступле­ния к «псевдосталинизму» с не­которым закручиванием гаек («период Суслова»). Это давало отсрочку, но не могло разре­шить фундаментального проти­воречия. Передышка 70-х годов XX в. не была использована для срочного анализа и модерниза­ции мировоззренческой мат­рицы. Видимо, в нормальном режиме руководство КПСС того времени уже и не смогло бы справиться с ситуацией. Для решения этой срочной задачи требовалась научная дискуссия; но если бы руководство осла­било контроль, то в дискуссии потерпело бы поражение— «второй эшелон» партийной ин­теллигенции (люди типа А. Бо­вина, Ф. Бурлацкого, В. Загла­дина) был уже проникнут идеями еврокоммунистов. В от­крытой дискуссии он подыгры­вал бы антисоветской стороне, как это мы и наблюдали в годы перестройки.

Пришедшая после Л.И. Бреж­нева властная бригада (М.С. Горбачев, А.Н. Яковлев, Э. Ше­варднадзе), сформировавшаяся в условиях мировоззренческого вакуума и идеологического за­стоя, была уже проникнута ан­тисоветизмом. Эти люди учи­лись и воспитывались под силь­ным влиянием их сверстников-«шестидесятников», затем ко­рифеев еврокоммунизма и идеологов «пражской весны» с их утопией «социализма с чело­веческим лицом». В какой-то момент они, проскочив социал-демократию, сблизились с не­олибералами типа М. Тэтчер, но это уже было скрыто от пуб­лики.

Чем был легитимирован со­ветский строй в массовом соз­нании старших поколений? Па­мятью о массовых социальных страданиях. Аристотель выде­лял два главных принципа жиз­неустройства: минимизация страданий или максимизация наслаждений. Советский строй создавался поколениями, кото­рые исходили из первого прин­ципа — минимизация страда­ний, предотвращение социаль­ных бедствий и войны.

В 70-е годы XX в. основную активную часть общества стало составлять принципиально но­вое для СССР поколение, во многих смыслах уникальное для всего мира. Это были люди, не только не испытавшие сами, но даже не видевшие зрелища массовых социальных страда­ний.

Запад — «общество двух тре­тей». Страдания бедной трети очень наглядны и сплачивают «средний класс» лучше, чем курсы научного коммунизма. Поэтому Запад старательно поддерживает коллективную память о социальных страда­ниях, а СССР 70-х годов XX в. эту память утратил. Молодежь уже не верила, что такие стра­дания вообще существуют.

Возникло первое в истории, неизвестное по своим свойст­вам сытое общество. О том, как оно себя поведет, не могли ска­зать ни интуиция и опыт стари­ков, ни тогдашние обществен­ные науки. Вот урок: главные опасности ждут социализм не в периоды трудностей и нехватки, а именно тогда, когда сытое общество утрачивает память об этих трудностях. Абстрактное знание о них не действует.

Урбанизация, как было ска­зано ранее, создала и объек­тивные предпосылки для недо­вольства советским жизнеуст­ройством. Этим воспользова­лись антисоветские идеологи, которые широко применяли ме­тоды манипуляции сознанием. Она опирается прежде всего на уже имеющиеся в общест­венном сознании стереотипы, и в психологической войне, на­правленной на разрушение об­щества, важнейшими из таких стереотипов являются те, в ко­торых выражается недоволь­ство.

Утрата способности к рефлек­сии над собственным недоволь­ством — это особая слабость сознания, оборотная сторона избыточного патернализма. Он ведет к инфантилизации обще­ственного сознания в благопо­лучный период жизни. Люди отучаются ценить блага, соз­данные усилиями предыдущих поколений, рассматривают эти блага как неуничтожаемые, «данные свыше». Социальные условия воспринимаются как явления природы, как воздух, который не может исчезнуть. Они как будто не зависят от твоей общественной позиции.

Развитие производства отста­вало от темпа повышения обра­зовательного уровня молодежи, и содержательность труда на большой части рабочих мест не удовлетворяла притязаний мо­лодых людей с высшим и сред­ним образованием. Это было объективной причиной недо­вольства, но быстро устранить ее не было возможности. На снижение запросов молодежи (в виде сокращения притязаний посредством снижения уровня образования) советское руково­дство не пошло, хотя в начале 70-х годов XX в. подобные предложения, исходя из запад­ного опыта, делались. Это ре­шение не допустило снижения долговременной жизнеспособ­ности нашего общества (на этом ресурсе постсоветские респуб­лики продержались в 90-е годы XX в.); однако в краткосрочной перспективе СССР получил пару поколений молодежи, ко­торые чувствовали себя обез­доленными. Они были бук­вально очарованы перестрой­кой, гласностью, митингами и культурным плюрализмом.

Говорят, что массы «утратили веру в социализм», что возоб­ладали ценности капитализма (частная собственность, конку­ренция, индивидуализм, на­жива). Это мнение ошибочно. Тогда еще такого массового сдвига не произошло. Очень не­большое число граждан созна­тельно отвергали главные ус­тои советского строя. Чаще всего они просто не понимали, о чем идет речь, и не обладали навыками и возможностями для самоорганизации. Отказ от штампов официальной совет­ской идеологии вовсе не гово­рит о том, что произошли прин­ципиальные изменения в глу-бинных слоях созна­ния {чаяниях). Перестройку пришлось проводить еще под лозунгом «Больше социа­лизма!».

Мировоззренческий кризис порождает кризис легитимности политической системы, а затем и кризис государства. Для кру­шения советского строя необхо­димым условием было состоя­ние сознания, которое Ю.В. Ан­дропов, как мы уже отмечали, определил четко: «Мы не знаем общества, в котором живем»^[55]. Не знали — не могли и защи­тить. В 70–80-е годы XX в. это состояние ухудшалось: незна­ние превратилось в непонима­ние, а затем и во враждебность, дошедшую у части элиты до степени паранойи.

Незнанием была вызвана и неспособность руководства вы­явить и предупредить назре­вающие в обществе противоре­чия, найти эффективные спо­собы разрешить уже созревшие проблемы. Незнание привело и само общество к неспособности разглядеть опасность начатых во время перестройки действий по изменению общественного строя, а значит, и к неспособно­сти защитить свои кровные ин­тересы.

Уходило поколение партийных работников, которое выросло в «гуще народной жизни». Оно «знало общество» не из учебни­ков марксизма, а из личного опыта и опыта своих близких. Это знание в большой мере было неявным, неписаным, но оно было настолько близко и понятно людям этого и преды­дущих поколений, что казалось очевидным и неустранимым. Систематизировать и «записы­вать» его казалось ненужным, к тому же те поколения жили и работали с большими перегруз­ками. Со временем, не отло­жившись в адекватной форме в текстах, это неявное знание стало труднодоступным.

Новое поколение номенкла­туры в массе своей было детьми партийной интеллиген­ции первого поколения. Фор­мальное знание вытеснило у них то неявное интуитивное знание о советском обществе, которое они еще могли получить в семье. Гуманитарная культура СССР не смогла в должной мере интегрироваться с соци­ально-научной рационально­стью.

Обществоведение, построен­ное на историческом материа­лизме, представляет собой за­конченную конструкцию, которая очаровывает своей способно­стью сразу ответить на все во­просы, даже не вникая в суть конкретной проблемы. Это ква­зирелигиозное построение, ко­торое освобождает человека от необходимости поиска других источников знания и выработки альтернатив решения.

Инерция развития, набранная советским обществом в 30–50-е годы XX в., еще в течение двух десятилетий тащила страну вперед по накатанному пути. И партийная верхушка питала ил­люзию, что она управляет этим процессом. В действительности те интеллектуальные инстру­менты, которыми ее снабдило обществоведение, не позволяли даже увидеть процессов, проис­ходящих в обществе. Тем более не позволяли их понять и овла­деть ими. Не в том проблема, какие ошибки допустило партийное руководство, а какие решения приняло правильно. Проблема была в том, что оно не обла­дало адекватными средствами познания реальности. Это как если бы полководец, готовящий большую операцию, вдруг обна­руживает, что его карта не соот­ветствует местности, это карта другой страны.

Отрыв высшего слоя номенк­латуры от реальности совет­ского общества потрясал. Каза­лось иногда, что ты говоришь с инопланетянами: партийная ин­теллигенция верхнего уровня не знала и не понимала особенно­стей советского промышленного предприятия, колхоза, армии, школы. Начав в 80-е годы XX в. их радикальную перестройку, партийное руководство подре­зало у них жизненно важные ус­тои, как если бы человек, не знающий анатомии, взялся де­лать сложную хирургическую операцию. Ситуацию держали кадры низшего и среднего звена. Как только М. Горбачев в 1989–1990 гг. нанес удар по партийному аппарату и по сис­теме хозяйственного управле­ния, разрушение приобрело ла­винообразный характер.

Важно и то, что учебники ис­торического материализма, по которым училась партийная ин­теллигенция с 60-х годов XX в; (как и западная партийная ин­теллигенция), содержали скры­тый, но мощный антисоветский потенциал. Люди, которые дей­ствительно глубоко изучали марксизм по этим учебникам, приходили к выводу, что совет­ский строй неправильный .Радикальная часть интелли­генции уже в 60-е годы открыто заявляла, что советский строй— не социализм, а искажение всей концепции К. Маркса.

И это вовсе не означало, что часть партийной интеллигенции «потеряла веру в социализм» или совершила предательство идеалов коммунизма. Даже на­против, критика советского строя велась с позиций мар­ксизма и с искренним убежде­нием, что эта критика направ­лена на исправление дефектов советского строя, на приведе­ние его в соответствие с вер­ным учением Маркса. Но такая критика была для советского общества убийственной. Хотя надо признать, что и конструк­тивная критика «просоветской» части общества была использо­вана во время перестройки с антисоветскими целями. Избе­жать такого использования было практически невозможно.

Критика «из марксизма» раз­рушала легитимность совет­ского строя, утверждая, что вместо него можно построить гораздо лучший строй — ис­тинный социализм. А по­скольку она велась на языке марксизма, остальная часть ин­теллигенции, даже чувствуя глубинную ошибочность этой критики, не находила слов и ло­гики, чтобы на нее ответить, — у нее не было другого языка.

Перестройка обнаружила важный факт: из нескольких де­сятков тысяч профессиональ­ных марксистов, которые рабо­тали в СССР, большинство в начале 90-х годов XX в. пере­шло на сторону антисоветских сил. Перешло легко, без всякой внутренней драмы. Всех этих людей невозможно считать аморальными. Значит, их про­фессиональное знание мар­ксизма не препятствовало та­кому переходу, а способство­вало ему. Они верно опреде­лили: советский строй был «не­правильным» с точки зрения марксизма. Значит, надо вер­нуться в капитализм, исчерпать его потенциал развития произ­водительных сил, а затем при­нять участие в «правильной» пролетарской революции. Сей­час большинство из них, ви­димо, разочаровались в этой догматической иллюзии, но дело сделано.

Разговор об антисоветском мышлении сложен — очень многие в той или иной степени были проникнуты таким мышле­нием, даже сами того не заме­чая. Сейчас можно утверждать, что на самом раннем этапе мысленного отрицания «темных сторон» советского строя в ан­тисоветский проект был зало­жен ряд ложных идей. В тот мо­мент эти идеи формулирова­лись в мягкой форме и не вызы­вали отторжения. В них не было видно неминуемого разрыва с главным стволом «советского пути». На самом же деле именно тогда этот разрыв и произошел, и эти мягкие идеи (например, о желательности не­большой, уютной безрабо­тицы) задали новую, все более отклоняющуюся траекторию общественной мысли. В 60-е и даже 70-е годы XX в. казалось, что отклонение несущественно.

Русский философ В.В. Роза­нов сказал, что российскую мо­нархию убила русская литера­тура. Это гипербола, но в ней есть зерно истины. По аналогии можно сказать, что советский строй убила Академия общест­венных наук при ЦК КПСС и сеть ее партийных школ.

Кризис мировоззрения был использован и углублен дейст­виями антисоветской части элиты. Культурная программа перестройки была жесткой, мас­совое сознание испытало шок. У людей была подорвана способ­ность делать связные рацио­нальные умозаключения, осо­бенно с использованием абст­рактных понятий. Они затрудня­лись рассчитать свой интерес и предвидеть опасности.

Функция предвидения, в том числе функция распознавания угроз, угасала в 70-е годы XX в. Так, не были правильно оце­нены сообщения о переносе на­правления ударов информаци­онно-психологической войны против СССР с социальной сферы на этническую. Было проигнорировано обновление теоретической базы доктрины этой войны — принятие за ос­нову теории А. Грамши о куль­турной гегемонии. Можно ска­зать, что речь шла о смене парадигмы холодной войны, доктрины большой на­ступательной операции, а в СССР доктрина обороны оста­лась неизменной.

Не было никакой реакции на создание в США политических технологий постмодерна, ис­пользующих новаторский опыт фашизма и «молодежных бун­тов» 1960-х гг. Соответственно, СССР не смог адекватно отве­тить на вызов польской «Соли­дарности», которая была моти­вирована именно коммунисти­ческим фундаментализмом, но использована против социа­лизма и СССР. Советская циви­лизация утрачивала жизнеспо­собность.

К концу XX в. советское обще­ство в массе своей утратило на­вык предвидения угроз. Даже предчувствия исчезли. Это было признаком назревания большого кризиса, а потом стало причиной его углубления и затягивания. Не чувствуешь опасности — и попадаешь в беду.

Уже с начала перестройки специалисты фиксировали это странное изменение в сознании людей — на время в обиход вошел даже термин «синдром самоубийцы». Операторы больших технических систем совершали целую цепочку не­допустимых действий, как будто специально хотели устроить ка­тастрофу. Вот, на шахте в Дон­бассе произошел взрыв метана, погибли люди. Был неисправен какой-то датчик, подавал лож­ные сигналы. Вместо того чтобы устранить неисправность, его просто отключили. Не помогло, сигналы беспокоили — и после­довательно отключили 23 ана­лизирующих и сигнализирующих устройства.

В конце 80-х годов XX в. по­ложение ухудшилось, пренеб­режение опасностями стало принимать патологический ха­рактер. Так, на трубопроводах — транспортной системе повы­шенной опасности — были по­всеместно устранены обход­чики. Между тем присутствие хотя бы по одному обходчику даже на больших участках трассы предотвратило бы тяже­лую аварию лета 1989 г. в Баш­кирии. То же происходило и на железной дороге — резкое со­кращение работ по осмотру пути и подвижного состава привело к росту числа крушений и аварий, включая катастрофические, в том числе при перевозке особо опасных грузов.

Но признаком общей беды это стало потому, что так вели себя люди в самых разных делах. Среди бела дня при полной ви­димости немыслимым образом сталкивались два корабля, ко­торые вели опытные капитаны. Точно так же была исключена проблема угроз и рисков из об­суждения программы реформ. Навык их предвидения сумели изъять и из массового сознания. Да, подавляющее большинство граждан с самого начала не ве­рило, что приватизация будет благом для страны и для них лично. Но 64 % опрошенных от­ветили: «Эта мера ничего не изменит в положении людей».

Это признак глубокого повре­ждения в сознании. Как может приватизация всей промышлен­ности, и прежде всего практиче­ски всех рабочих мест, ничего не изменить в положении лю­дей! Как может ничего не изме­нить в положении людей массо­вая безработица, которую те же опрошенные предвидели как следствие приватизации!

Кто несет ответственность за деградацию этой защитной функции? Надо признать, что И. Сталин и руководимая им ко­манда эту функцию в течение своего «отчетного периода», в общем, выполнили успешно, что и показала Великая Отечест­венная война. Дальше возникла неопределенность. В новых ус­ловиях со сменой поколений старые методы быстро теряли эффективность. Общество вступило в новый этап, а руко­водство не смогло выработать адекватной доктрины и создать адекватные новым угрозам средства защиты. Старая ин­теллектуальная элита КПСС и советского государства (пред­ставленная М.А. Сусловым) оказалась несостоятельна. А новая сама стала источником угроз.

Почему эрозия мировоззрен­ческой матрицы советского строя не вызвала эффективных действий руководителей госу­дарства и КПСС, пока домини­рующие позиции не заняли функционеры «поколения Гор­бачева»? Можно утверждать, что они с их типом знания и ме­тодологическими навыками были не на высоте этой задачи, как генералы бывают не на вы­соте задач войны нового поко­ления. Их образование, отно­сящееся к данной проблеме, ог­раничивалось историческим ма­териализмом, проникнутым ме­ханистическим детерминиз­мом. Понимание тех процессов, которые переживало советское общество, требовало как мини­мум освоения представлений о культурной гегемонии, развитых А. Грамши. Но эти представле­ния были отвергнуты офици­альным советским обществове­дением, их освоила именно ан­тисоветская часть сообщества гуманитарных специалистов.

Традиционное общество формирует представление о себе самом, опираясь на рели­гиозное чувство, на предание и обыденное знание, на утопию и даже на коллективное бессозна­тельное. Для индустриального сложного общества требуется уже рациональное обществове­дение научного типа, хотя и оно должно быть согласовано с ми­фами.

Советское обществоведение, которое в методологическом плане было ближе к натурфило­софии, чем к науке, потерпело полное фиаско. Оно не смогло адекватно описать «анатомию и физиологию» советского обще­ства, не смогло предвидеть ка­тастрофического системного кризиса конца XX в. и даже ле­гитимировало разрушительные действия 1990-х гг. Эта беспо­мощность была такой неожи­данной, что многие видели в ней злой умысел, даже обман и предательство. Конечно, был и умысел — против СССР велась холодная война, геополитиче­ский противник ставил целью уничтожение СССР и всеми средствами способствовал на­шему кризису. Но наш предмет — то общее непонимание про­исходящих процессов, которое парализовало защитные силы советского государственного и общественного организма.

Провал нашего об­ществоведения выразился пре­жде всего в уходе от осмысле­ния фундаментальных вопро-сов. Их как будто и не сущест­вовало, в момент быстрого раз­вития кризиса не было никакой возможности поставить их на обсуждение. Из рассуждений была исключена катего­рия выбора. Говорили не о том, «куда и зачем двигаться», а «ка­ким транспортом» и «с какой скоростью». Иррациональным был уже сам тоталитарный ло­зунг перестройки «иного не дано!», исключающий из ана­лиза саму категорию альтер­натив. А ведь так назывался сборник программных статей верхушки сообщества гумани­тариев и социологов.

Фраза Ю. Андропова о «не­знании общества» была сигна­лом бедствия. В тот момент в СССР было 163 тыс. научных работников в сфере обществен­ной науки. Если они не могли обеспечить государство и об­щество достоверным знанием, значит, их методологическая база была принципиально не­адекватна объекту изучения — советскому обществу и его ос­новным системам.

Исторический материализм стал методологическим фильт­ром, искажающим реальность. Фатализм истмата был когда-то полезен трудящимся как заме­нитель религиозной веры в пра­воту их дела, но в советское время положение изменилось принципиально. Теперь требо­вался не «заменитель религи­озной веры», а достовер­ное знание. Фатализм стал, как выражался А. Грамши, «причи­ной пассивности, дурацкого са­модовольства».

И Грамши записал в «Тюрем­ных тетрадях» такое замечание:

«Что касается исторической роли, которую сыграла фата­листическая концепция фило­софии практики [исторический материализм], то можно было бы воздать ей заупокойную хвалу, отметив ее полезность для определенного историче­ского периода, но именно по­этому утверждая необходи­мость похоронить ее со всеми почестями, подобающими слу­чаю».

Эти похороны не состоялись, и сегодня истмат лишь «вывер­нут» в фундаментализм меха­нистического неолиберализма.

Нельзя проходить мимо такого важного явления, как антисо­ветский марксизм60–80-х го­дов XX в. на Западе и в СССР, Он сыграл исключительно важ­ную роль в мировоззренческом кризисе советского общества. Вот когорта виднейших совет­ских интеллектуалов, которые в 1950-е гг. вместе учились на философском факультете МГУ, — М. Мамардашвили, А. Зи­новьев, Б. Грушин, Г. Щедро­вицкий, Ю, Левада. Теперь о них пишут: «Общим для талант­ливых молодых философов была смелая цель— вернуться к подлинному Марксу».

Так, они вместо изучения ре­ального общества своей страны с целью его укрепления верну­лись к Марксу, в Англию XIX в. Что же могла обнаружить у «подлинного Маркса» эта та­лантливая верхушка советских философов для понимания СССР второй половины XX в.? Жесткий евроцентризм, край­нюю русофобию и отрицание «грубого уравнительного ком­мунизма» как реакционного вы­кидыша цивилизации, тупиковой ветви исторического развития. Все это в период сталинской «вульгаризации марксизма» было «спрятано» от внимания широкой публики — а теперь «талантливые молодые фило­софы» это раскопали и, зани­мая важные позиции в партий­ной печати, заложили в ее под­текст. И они почти все сдвину­лись к радикальному антисове­тизму. Те, кто пошли учиться как защитники советской системы, сначала перешли на позиции враждебного инакомыслия, а потом влились в ряды ее актив­ных разрушителей.

Мы стоим перед фактом, ко­торый невозможно отрицать: неспособность советского об­ществоведения овладеть ре­альностью была вызвана оши­бочными представлениями большого интеллектуального сообщества. Объяснять это аморальностью или конфор­мизмом членов сообщества не­возможно. Можно с уверенно­стью сказать, что ни А.Д. Саха­ров, ни Т.И. Заславская, ни дру­гие представители советской (антисоветской) интеллектуаль­ной элиты не желали и не ожи­дали такого результата, к кото­рому пришли в 1991 г. Они в своем проектировании допус­тили фундаментальные и ог­ромные по своим масштабам ошибки. Они ломали советский строй ради «цивилизованного, гуманного и «социализирован­ного» капитализма», а пришли к капитализму «спекулятивному, авантюристскому, грабитель­скому, форме меркантилизма», Это значит, что методологическая база анализа и проектирования российской реформаторской элиты, включая экспертное со­общество власти, была совер­шенно неадекватна реальности. Это были слепые, которые вели страну к пропасти. Кто нанял этих слепых и поставил их во главе колонны — особый во­прос, мы здесь говорим об ин­теллектуальном инструмента­рии российских реформ.

В этих условиях знание заме­нялось мифотворчеством, а массовое сознание, не защи­щенное навыками рациональ­ных умозаключений об общест­венных процессах, не могло со­противляться внедрению идей-«вирусов».

Видный социолог Г.С. Батыгин писал: «Советская философская проза в полной мере наследо­вала пророчески-темный стиль, приближавший ее к по­эзии, иногда надрывный, но чаще восторженный. Филосо­фом, интеллектуалом по пре­имуществу считался тот, кто имел дар охватить разумом мироздание и отождествиться с истиной. Как и во времена стоиков, философ должен был быть знатоком всего на свете, в том числе и поэтом… В той степени, в какой в пуб­личный дискурс включалась со­циально-научная рационализи­рованная проза, она также пе­ренимала неистовство по­эзии».

Такое обще­ствоведение было не в состоя­нии выявлять главные противо­речия, проблематизировать ре­альность и нарабатывать жест­кое «инженерное» знание. По­пытки противостоять кризису, перераставшему в катастрофу, не были обеспечены социаль­ными технологиями, основан­ными на знании научного типа. Требовалось кардинальное об­новление познавательного ап­парата, но этого не произошло.

Вся система ложных пред­ставлений, которые сделали со­ветское обществоведение не­дееспособным, еще требует ис­следований, но много выяви­лось уже в ходе перестройки. Так, стало очевидно, что мыш­ление старого поколения совет­ской политической элиты, как и обыденное сознание советского человека, было проник­нуто эссенциализмом, верой в неизменность (или хотя бы вы­сокую устойчивость) некоторых сущностей и качеств, присущих общественному сознанию.

Подавляющему большинству советских людей казалось, что заданные культурой качества человека очень устойчивы, что в них есть как будто данное нам свыше жесткое ядро. Специ­ально об этом не думали, а ока­залось, что оно подвижно и поддается воздействию образа жизни, образования, телевиде­ния. Культура — это огромная машина, которая чеканит нас в основном по чертежу, заложен­ному в нее сильными мира сего. Мы, конечно, сопротивляемся, подправляем чертеж, изменяем чеканку своей низовой культу­рой. Но диапазон воздействий широк, возможностей от них ук­лониться часто не хватает.

В массе своей советские люди исходили из того представления о человеке, которым было про­никнуто низовое «народное православие». Они считали, что человеку изначально присущи качества соборной личности, тяга к правде и справедливости, любовь к ближним и инстинкт взаимопомощи. Особенно, как считалось, это было присуще русскому народу. Как говори­лось, таков уж его «националь­ный характер». А поскольку все эти качества считались сущно­стью национального характера, данной человеку изначально, то они и будут воспроизводиться из поколения в поколение вечно. Была такая неосознан­ная уверенность.

Эта вера породила ошибоч­ную, в важной своей части, ан­тропологическую модель, поло­женную в основание советского жизнеустройства. Устои рус­ского народа и братских наро­дов России, которые были при­сущи им в период становления советского строя, были приняты за их природные свойства. Счи­талось, что их надо лишь очи­щать от «родимых пятен капи­тализма». Задача воспроизвод­ства этих устоев в меняющихся условиях (особенно в обста­новке холодной войны) не только не ставилась, но и отвер­галась с возмущением. Как можно сомневаться в крепости устоев! А ведь это воспроизвод­ство надо было вести в принци­пиально новых условиях конца XX в., оно требовало гибкости и адаптивности, регулярного «ре­монта» и «модернизации».

Эффективности крестьянского коммунизма как мировоз­зренческой матрицы хватило в СССР на 4—5 поколений. Люди, рожденные в 50-х годах XX в., вырастали в новых условиях, их культура формировалась под влиянием мощного потока обра­зов и соблазнов с Запада. Если бы советское общество исхо­дило из реалистичной антропо­логической модели, то за 50–60-е годы XX в., в принципе, можно было выработать и новый язык для разговора с грядущим поко­лением, и новые формы жизне­устройства, отвечающие новым потребностям. А значит, Россия преодолела бы кризис и про­должила развитие в качестве независимой страны на собст­венной исторической траекто­рии культуры.С этой задачей советское об­щество не справилось и потер­пело поражение. В 70–80-е годы XX в. в культуре интеллигенции возник компонент социал-дар­винизма и стал просачиваться в массовое сознание. Право на жизнь (например, в виде права на труд и на жилье) стало ста­виться под сомнение — сначала неявно, а потом все более громко. Положение изменилось кардинально в конце 1980-х гг., когда это отрицание стало ос­новой официальной идеологии.

 

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

= на злобу дня =