ГЛАВА 27. РИМСКАЯ АНТИЧНОСТЬ

В соответствии с устойчивой древнеримской традицией основание Рима от­носилось к 753 г. до Р.Х. в современном летосчислении. Это как раз приблизи­тельно то время, когда началась архаическая эпоха древнегреческой культуры. Таким образом, получается, что Рим и Греция — современники и сверстники. Од­нако подобный вывод можно принять, если историю Рима и Греции рассматри­вать в качестве параллельных феноменов, как две различные истории. Между тем еще несколько столетий назад история и культура этих двух стран и народов были объединены названием "Античность". Причем периодизируется история ан­тичной культуры так, что в ней за периодами греческой архаики, классики и элли низма специально выделяется римский период Античности. Обыкновенно его на­ступление датируют 30 г. до Р.Х., т.е. датой, отстоящей от основания Рима на целых 723 года. В 30 г. Рим присоединяет к себе птолемеевский Египет, после­днее сохранявшее еще формальную независимость эллинистическое царство, и полностью устанавливает свою гегемонию в Средиземноморье. С политической точки зрения наступление римской эпохи вполне очевидно. Она наступает не только для бывших провинций Карфагена или вновь завоеванных Галлии, Иберии, Бри­тании, но и для областей, населенных греками или эллинизированных ими в те­чение последних трех столетий до Рождества Христова. Если бы приход Рима в Восточное Средиземноморье сводился к политическому господству, тогда можно было бы говорить о продолжении эллинистической эпохи в новых условиях. Од­нако включение эллинистического мира в состав Римской республики, а затем и империи к политической власти и гегемонии далеко не сводилось. С ним связаны глубокие изменения в культуре всех включенных в Римское государство стран и народов, образовавших собой культурное пространство эллинизма. Действительно, с приходом Рима для эллинистического мира наступила эпоха послеэллинисти-ческой римской культуры. Но весь парадокс новой эпохи состоял в том, что она продолжала.

Нельзя сказать, чтобы Рим в том виде, как он возник в VIII в. до Р.Х., являл­ся в культурном отношении чем-то совершенно чуждым Греции. Между Римом и Грецией всегда была дистанция, и в первые века существования вечного города она была гораздо большей, чем впоследствии. И все-таки это была дистанция между двумя западными по типу культурами. Восток изначально Риму чужд, так же как и Греции. Г^а^^^1Ш_о£ьединжШ__Рим с Грещей. заключались в полисном характере его культуры. Пожалуй, римлянин был даже в большей сте­пе H^jTon^cjHbiMjej]£Bej<oми соpTjeTCTB.eHHru£a^flajHjiHOjy[,_4_ejvi грек. Но, с другой стороны, греческая культура уже в эпоху архаики заявила себя Несравненно бо­лее мощно и полно, чем римская. Вподне_возможно трактовать^имскую_культуру первых веков ее существования как античную по типу! Другое дело, что на протя-ШнШ'нёскопышх стонет^ бна'носипа^А^тд^по^^АшыСг^^жшр, за ней не чис­лились какие-либо достижения, имевшие значение за пределами Рима или, в край­нем случае, латинского мира. Этотjj^^omaBancnjj^

рья в то время, кшд^[^ци?у]^е^к^^та^&ху^своей классики и затем вышла на широкие просторы, ставшие миром эллинизма. По мере все больших успехов своей экспансии Рим входил в соприкосновение с греческими государствами. Пер­воначально это были полисы так называемой "Великой Греции", занимавшей ко­лонизованное греками побережье Южной Италии и Сицилии. Впоследствии Рим вступил в тесные контакты с эллинистическими царствами. Чаще всего они состо­яли в военных столкновениях, рано или поздно заканчивавшихся захватом Ри­мом очередного полиса или царства. В конечном итоге Рим поглотил все эллинистические государства. Но он же оказался побежденным победителем, так как все больше ощущал на себе влияние неотразимого обаяния греческой культу­ры. Эллинизация Рима началась еще за два столетия до исчезновения последне­го эллинистического царства. Когда же в 30 г. до Р.Х. птолемеевский Египет стал римской_д£ови_нцией₁_р_имская культура была насквозьГэллинизирована^Очень "важно"при этом, что эллинизировала ее Греция не классическая, а более поздней эпохи. Относительно еще очень неразвитая, архаичная римская культура подчинилась ритмам стадиально^ор^здо^олее^здней_К1пьтурь\. Она продолжила собоРП^йнй^

\ной кла^с^^51<оТэп^|ОТонятно, чтсГво многом и существенном римская культу-^!ра"оказалась1?ёП1росто~восприимчивой, но и беспомощной перед натиском гре­ческой и прежде всего эллинистической культуры. И все-таки Рим не был ассими­лирован эллинской культурой так же, как ею были ассимилированы Македония или малоазийские страны.римская Античность при всей своей огромной зависи­мости от греческих учителей н^просТ51тродолжила эллин.и^м.^£^^^ивнесла_в_ античную культуру своеобразно римские черты, заметно, а в чем-то и в решаю­щей степени изменила ее облик"

Конечно, PJiMJ]5^^e никогда не были в состоянии сопедыинаш с греками в таких областях,'кШ^т6c^ШГЩaWaTfpШя, архитектура, скульптура_и_щзлич-йШё жанрй словесности; Здесь они или подражали грекам, или создавали на ос­нове греческого опыта нечто самобытн61Ги~тем выходящее за рамки подража­тельности. Но и в этом последнем случае римская

значительно уступалсмгреческим образцам. Решающеемзоздействие Рима на ан-

[тйчную~кулцуру былсГне в области философии, науки и искусства, а 1в_сф_ерл

Хполитйчёской, государственной и общественной жизни. Здесь трансформация

культуры стала значительной и далеко идущей, что изменило в корне все мироот-

ношение и самоощущение античного человека, независимо от того, был ли он

римлянин, грек или потомок полупервобытных галлов.

На самый поверхностный взгляд, римская эпоха Античности мало чем от­личается от предшествующего эллинизма. Уже эллинизм имел отчетливо выра­женные черты движения греческой культуры "вширь". Еще более явными OHHjrrjb_ новятся в римскую эпоху. Та к, PHMjjaanocbjro, что был не в силах осуществить Александр Македонский? — создатъ_не только единое,

4jecKoe пространство АнтичностиТРжуГ^

эпп\лт зем-

ли, огромные территории^ принадлежавшие Карфагену, к тому же он завоевал Галлию, Й^о^"йю7^ит^н£1С^Иллирию и т.д. Все'завоеванные Римом территории 6^р~азоват1Й^един6ё~и устойчивое государство, не^рерывныг«пвойнам и соперни-честву эллинистических цapc2£jь[ЛJпoj^oжejn<o^^eL^. Самое же главное состо'иТв том, что по мере завоевания Римом новых^ стран в них начинался и интенсивно шел процесс латинизации_кульгур_ы. Кначалу III в. он продвинулся так далеко, что римский император Каракалла своим эдиктом от 212 г.уравнял управах всех свободных жителей Римской империи, все они стали римлянами. Может пока-зИтъсяГчто р_им лишь бЪлее решительно и последователыно^продолжил дело, начатое эллинизмом: устранил политическую раздробленность и усилил влияние античной культуры на завоеванные страны. На самом деле латинизация культуры

НОВЫХ Стран И Hjl^flJ3BJ4J^/]ajT]3l^^^

^ллинйзации. Последняя изначально представляла собой верхушечное явление. Греки никогда не были готовы преодолеть дистанцию между'собоТиТаБоеванны-шГнародами. Они оставались элдинами в окружении варваров, создавали_остр£ь. ^а эллинства в варварском море. С подобных островов начинали и римляне, ког-даГвыводили сЪЪюГпосеТтеТГцев во вновь присоединенные земли и устраивали там жизнь по римскому образцу. Однако постепенно островки римского мира рас­ширялись и сливались MgjjgiyjGQjSalliKlH^. оЩ-ПОглотияи вее море завоеванного. варварства. НиШкога йааделенияздутрк Римокой-йМварий№8pwdflggи варваров ые осталось. Такого итога в эллинистических государствах не предвиделось, он был невозможен ни по внешним, ни по внутренним причинам.

Самое, может быть, поразительное в латинизации Римом захваченных им земель заключается в том, что в конце концов римлянами ощутили себя эллини­зированные жители Восточного Средиземноморья и даже сами исконные греки. Последние всегда относились к римлянам настороженно, а часто с более или менее явным недоброжелательством. Они никогда не могли до конца простить римлянам их стремительного возвышения и порабощения эллинистического мира. В греках сталкивалось ощущение своего полного культурного превосходства над римлянами с признанием их подавляющего военного и политического преиму­щества. Но никакая гордость за свою культуру не устояла перед духом римской государственности, перед способностью римлян к интеграции всех, кто попал в сферу их господства. В отличие от многих других народов, вошедших в состав Римской HMnepnn,jp_ei^^Kojaa_He_yTpaTHnH родного языка. Их культура не со­впала с римской. Не были отменены и результаты эллинизации греками Восточ­ного Средиземноморья'. Здесь греческая культура сосуществовала и переплета­лась с римской. Это было тем более возможно и естественно, что римляне пред­варительно были сильно эллинизированы. И тем не менее греки считали себя римлянами настолько, что, когда единая Римская империя разделилась на За­падную и Восточную империи, Восток по-прежнему именовал себя империей Ро-меев, т.е. римлян. Это именование сохранялось еще почти тысячу лет после того, как Западная Римская империя прекратила свое существование. Правда, гречес­кая империя Ромеев больше известна нам под названием Византий^ской-импарии. Учтем только, что в^еде]нр_оно_учйными и никогда не было самоназванием госу­дарства с центром в Новом Риме — Константинополе.

Разительное отличие Рима, римского духа и римской культуры от Греции не
сводится к одной ассимилятивной и интегративной способности римлян. Они не
только создали и утвердили внутреннее и внешнее единство античной культуры,
расширив к тому же ее за неведомые до тех пор пределы. Вряд ли будет преуве-
С личением утверждать, что pj^^jHaj^nj^ri^T^Hoe^единство еще и задано на отда-
) л_енную_истрр.ич1ескую перспективу. Образ Рима, римская идея в'качёсшв~йдеи
единства и вселенскости пережили и Античность, были близки Средним Векам и
дожили до Нового Времени. Ведь этому нужно уметь удивиться, что после офи­
циального прекращения существования Западной Римской империи в 476 г, она
торжественно возобновляется возложением Римским Папой императорской коро­
ныi на голову;Карла_В_еликог67Его крро^ц^я^сттялась в 800 ?!7поТ;ле более чем
трехсотлетнего перерыва. Конечно, империя Карла имела мало общего со своим
первообразом. Точно так же немногое объединяет еще раз возобновленную в
j^ rj-epjnajiCKj^^ Римскую империю с империей, во-

зобновленной Карлом Великим. Еще через два столетия после правления Отгона за созданным им государством установится, вообще говоря, очень странное и по V видимости нелепое название "Священная_Римская ШпйШй'ГШшШайо^Ш^^^. Однако странность и нелепост^здесьйменно видимость и кажимость. Если на­звать какое-либо государство, скажем, французской империей германской нации, это действительно будет вопиющей бессмыслицей, потому что французская им­перия по определению представляет собой империю французской нации. С Римом все обстояло иначе. Менее всего он указывал в названии империи ее этни­ческую принадлежность. С ним связана прямо противоположная идея вселенско-сти. Германия претендовала на гегемонию в Европе, натбТчтобы быть не просто ""страной, равной самой себе, а стать скрепами всего христианского мира, его ин­тегрирующим и властно направляющим началом. Отсюда апелляция германских королей к Риму. Лишь сблизив и отождествив себя с ним, Германия могла рассчи­тывать на привлекавшую ее роль политического и культурного центра христиан­ской Европы. Однако самым примечательным здесь являются даже не герман­ские претензии сами по себе, а то, что они стали^возможньГтолько в результате усвоения германскими королями^римского духа. Он определил собой развитие западной культуры на многие столетия вперед, создав тем самым предпосылки

для_ее_единства поверх всякой^мены исторических и культурных эпох. Ничего подобного антично-греческая культураПне^обёЩала ни в эпо"ху~классикй~, ни^сГна-ступлением эллинизма. Со всей осторожностью и необходимыми здесь оговорка-ми можно предположить, что древнегреческая культура со всеми ее впечатляю­щими преимуществами перед древнеримской, взятая сама по себе, вряд ли пе­режила бы самое себя. Она тяготела к тому,

блеске и великолепии, уйт1Гв1ТсТсфическс1е небытие^ не оставив по себе прямых Тшследников и продолжателей. Как раз Рим разомкнул круг античной культуры. После римской прививки в ней обнаружи^ась"сТГбсЪбТ?о^тГ"'иЪторического бытия в грядущих веках и тысячелетиях.

Своеобразие римской культуры, которое впоследствии внесет такие су­
щественные коррективы во всю античную культуру, бросается в глаза при обра­
щении уже с самым ранним из доступных нам периодов истории Рима._Пе£в_она-
чально Рим дредетавлял собой небольшой, даже ;пощшвщгшвщ'ffpeцщ-. то^бд-
госЩарстаоГ Располагаясь вдоль нижнего течения Тибра, он занимал не более
тысячи квадратных километров. Исходно, как и греки, римляне были воинами-
земледельцами и город их представлял^собой_форму организации жизни именно
воинов-земледелыдевГно в'отличие от Греции TOgroangjt ремесле- не пр&цувЕЗпи
1йГТТй1(1нд1инёЛШгН'Гв почете. Впрочем, и Греция знала исключения, и одно из них,
очень заметное — Спарта, также вполне чуждая торговле и ремеслу. Очень дли­
тельное время Рим и Спарту объединяло еще и то, что они оставались равнодуш­
ными к своему соседству с морскими просторами. Мощный флот и тотГи другая
создают лишь под давле1Тй~ем~вне1[Гн1зи1^^ Риму было не со-

крушить могущественный Карфаген, а Спарте — Афины.

Воинский земледельческий характер Рима был обычным для круга тех го-^, к которммсн^т^пк^л^го^образокмпяпм государства пле-

Тиени латинян, или латинов. Весь латинский мир был несопоставимо меньшим, чем также относительно небольшой греческий мир. В него входили, самое боль­шее, полтора-два десятка городов-государств, среди которых длительное время Рим не был ни самым известным, ни caMbiMjyipj^Lye^TBeHHbiM. Да и какой латин- ) ск1ЖТород~бПгГйзвестен далеко за пределами латинских земель — таких не мог­ло быть уже потому, что латиняне, в отличие от греков, не были "народами моря", торговавшими, воевавшими или пиратствовавшими далеко за пределами родно­го полиса и всей Греции.

Несомненно, на протяжении нескольких столетий ничто не предвещало ни в глазах римлян, ни в глазах их соседей будущего могущества и величия Римско го государства. Но^аднтимопом-все-тат можно попытаться установить, что
способствовало успешному превращению Рима из крошечного полиса в един­
ственное государственТю1Го1э!р1^^^ Сегодня уже не­
возможно сказать, что^ыДетпрто-Ршг-изрядадругих латинских городов. Но его
отличие от njo6oro_rpe4ecKoro полиса, в том числе от Спарты,

Прежде всего оно состоит в том, что Рим очень рано перестал воспринимать себя как госудсуэство среди других государств латинского ш^а^~ Г

быгГчем-то исключительным и единственным в своем^оде: существовал Рим — и весь остальной мир, конечно прежде всего латинский. Как будто здесь римля­нам присуще исконно первобытное разделение мира на свой и чужой, космически устроенный и хаотически беспорядочный, невнятный и враждебный. Несомнен­но, так поначалу и было и не могло быть иначе. Однако впоследствии у римлян возникает совсем особое отношение ко всем другим государствам и народам. Они по-прежнему воспринимают свой город с округой космосом среди более или менее хаотических пространств. Неслучайно в Риме на ^°PWpP^n^^He обозна­чали месторасположение пупа земТТиТНсГсвою жизненную ^задачу_со временем Рим стал видеть не просто в борьбеГс внешним хаосом, его заклятии и укроще­нии, a BjTj5ej264iaa0B^idMj£ao:%4ecKoro_^

При обращении к римской истории, начиная с самых ранних и доступных
нам периодов, сразу же бросается в глаза, чторимляне вели бесконечные войны.
В этом обстоятельстве самом по себе не было ничего исключительного. Сходным
образом ситуация могла обстоять и в греческих полисах. И тем не менее сход­
ствуют в данном случае явления достаточно различные. Если судить по сочине­
нию крупнейшего римского историка Тита Ливия "История Рима от основания го­
рода", то окажется, что_Рим вел войнь^ с^оседями едва ли не каждый год. Такой
воинственности не знали даже воинственные греки._Для них сношения между
полисами или с внешним Греции миром были вТюрвую очередь^гор^овлей..^Рим-_
ляне устремились вовне почти исключительно сГвойной. Все дело, однако, в том,
чем была для них почти непрерывная война с внешним миром. Как и в любой
другой войне, в ней изобильно представлены убийства, разрушение и грабежи.
Но, кроме того, римские войны по возможности заканчивались еще и присоедине­
нием захваченных территорий. Рим, как видим, вовсе не дорожил свое^отделен-
ностью и обособленностью от остального~мира. Ощущая ее даже более остро,
чем греческие полисы, он тем 1Тё менее стремился к распространению и расшире-
нию. Присоединенные землйП4~гоЩц!7^зу1^ётся7 эксплуатировались Римом и
приносили ему доходы. Между тем Рим еще и расширялся, вбирая в себя другие
страны и народы именно в качестве Рима. Постепенно Рммо~м^-становилйсь де-
сятки^1_с^ни_го£одов с их'округами. Происходила ассимиляция Римом своюГссР
седей, которой не знал^Трёческие полисы. Подобное ст^Тювйлосьвозможным
ввиду^гтог'о7что римляне ощущалТГсвое право и Bepjifin в свою способность, а
потом и призвание сдел!тГх1юсП\ЩИТШшосом Рима. Не менее важно и другое.
При всем с¥6ём высокомерии и культивировании в себе превосходства над дру­
гими государ^вам^ реальность в ее жестокой^азве-
денности на свое и чу'жое.^Рим^для[нихбыл не только и не столько миром своего"
сколько некоторой, почти j^e^Hon_Jj<£Hj_r^Tjp^

щей ею анергии. Космичность Рима сильно отдает беспочвенностью. Она при­вносится в мир как устрояющее его начало, не будучи само им порождено. Очень показательно то, как сами римляне осмысляли истоки своего родно­го города, в чем их видели. Согласно очень распространенному в римской среде преданию, первопредком^иштян^бьтлроянец Эней. Он бежал из разрушенной Трои, долго"скитался, пока не высадился в землях латинов. В Лациуме Эней по-родняЪТс^Гс~мёстным царем Латином и становится родоначадьникЫуГримлян. В частности, к ТнШуТюзвбдил свою родословную один из знатнейших патрициан­ских родов Рима — род Юлиев, к которому принадлежал Юлий Цезарь. То, что римляне rgjgBbij6^iHj]j3]i3±iaxb_ce6jL-Ha своих иаюнны)(_землях_пришельцами, а своегд_первопредка ^^скитальцем, достаточно необычно и странно. Нормальный общераспространенный вариант мифа о возникновении того или иного античного полиса и его первопредка обыкновенно делает акцент на исконной связи последнего со своей родиной. Так, афиняне считали своим первопредком и пер­вым царем Эрихтония—долучеловека-полузмея, рожденного землей Геей от бога Гефеста. >^Афин, в представлёниНПраждан, было два^ источника — идущий от земли, от'исконного местонахождения города и идущий с_неба и связанный с бо­гиней Афиной. Она покровительствует местному, вышедшему из самых недр афин­ской земли существу и делает его афинским царем. Этим утверждается незыбле­мость и самотождественность афинского полиса, его почвенность и отъединен-ность от других полисов. Полис таким представлением о своем происхождении, как у афинян, навсегда останется Афинами, и только, какого бы расцвета и могу­щества он ни достигал. Совсем иное дело Рим. Его основал странник, ему же предстоит странствие по свету. Правда, уже14е1>егствсГйз горящей Трои в неиз­вестный и враждебный мир, а уверенное и последовательное освоение этого мира из Рима, в качестве точки незыблемо-устойчивого бытия. Эту точку, согласно рим­ским преданиям, избрал первый собственно!_£Mj^ci^Hjja_p_b_rfojMjm._JTy_Jqa, — как пишет Тит Ливии, — от соседних народов сбегались все жаждущие перемен — свобощныеирабы_без_разбора, — и тем была загюженТТшрвая основа великой мощи"¹. Тот же автор, и не только он, упоминает о первоначальном презрении к „нежелании_вступать с ними в брак, что привело в знаменито-

2^

~му похищению сабинянок. Сам по себе сюжет с похищением явно легендарного 1ТрбШхажДёнШ.~Иб~6н~вёрно передает самоощущение римлян. Их представле­ние о себе как о деятельной силе, начале, преобразующем традиционную устой­чивость и неподвижность жизни латинян. Даже своего первого ц-эря Ромупа, по одной из версий, рлмдан§_счжали сыном рабыни, по^другой же версии — он рож­ден от неизвестного родителя, который совершил насщше над^востапкой, жри­цей, давшей обет безбрачия. Рабство или безродность первого римского царя легко истолковать как его недостоинство и ничтожество, но для римлян явно важ­нее был акцент на том, что их город всем обязан самому себе. В самом деле,

начинался он с 1Ти^Ттстност¥1йГ|ГчТТс^^^ своего

бытия. Но точка была здесь не ничтожеством бессилия, а предельной свернутос­тью существования, конденсированной энергией, которой потом хватит на овла­дение всем миром и растворением его в Риме.

Многие высказывания римлян о своем городе можно принять за одно толь­ко национальное высокомерие, своего рода шовинизм на античной почве. Так, у Цицерона мы читаем: "Мы поняли, что все на свете подчинено воле богов и на­правляется ею, и именно поэтому оказались выше всех племен и народов"¹. В этих строках легко вычитывается избранность римлян, вознесенность и исключи­тельность, противопоставляющая их другим народам. Тем более если их подкре-t пить словами того же Цицерона о том, что "превращение римлян в чьих бы то ни I было слуг есть нарушение законов мироздания, ибо по воле богов они созданы, ) чтобы повелевать всеми другими народами"². Есть, однако, в словах Цицерона ' еще нечто другое, помимо национального высокомерия. Они если и не уравнове­шиваются, то смягчаются сквозящим в них ощущением римлянами-Своей миссии. Завоевывая, присоединяя и господствуя, они осуществляют дело, угодное богам. Боги же, как известно, более всего озабочены космизацией мира и удержанием его в космическом состоянии. Они мироустроители и мирозиждители. На свой лад таковыми воспринимали себя римляне. Начинали они с реализации своего права копья, т.е. права на захват и порабощение окружающих стран и народов. Заканчивали же римляне признанием своего единства со всем человечеством, которое они неустанно устрояли. У того же Цицерона можно прочитать такие, впол­не чуждые греческой культуре в ее классическую и эллинистическую эпохи стро­ки: "Те, кто утверждает, что надо считаться с согражданами, но не с чужестранца­ми, разрывает всеобщий союз человеческого рода, а с его уничтожением уничто­жаются в корне благотворительность, щедрость, доброта, справедливость; лю­дей, уничтожающих все это, надо признать нечестивыми также и по отношению к бессмертным богам"³.

Цицерон говорил о всеобщем союзе человеческого рода, его связи с нрав-( ственностью и благочестием почти за два с половиной столетия до эдикта импе-) ратора Каракаллы. Во времена Цицерона Римская республика еще не овладела всем античным миром и не расширила его до последних пределов. Римская ад­министрация в завоеванных провинциях погрязла в грабежах местного населе­ния и коррупции. Но сквозь все преграды и неустроения Римской республики на-^s кануне появления режима императоров у римлян возникало новое, вселенское и I универсалистское восприятие мира, формировался новый, далеко превосходя-/ щий греческий тип исторического сознания и историзма.

Ощутив себя существующим, не рабом, а свободным, способным к само­стоянию перед лицом судьбы, античный челаае51в^лице греков ощутил впервые как нечто существующее_и то, что мы называем миром истории. Это элементар­но, но существенно, что он стал рассматривать свои деяния как нечто связное и отличное (хотя и пересекающееся сплошь и рядом) от мира богов. Появились "горизонтальные" связи, они приобрели внутренний смысл, значит, появилась и история. Для древнего египтянина, скажем, никакой истории не было и быть не могло. В Египте правит бог-фараон. В нем выражена непосредственная связь мира богов и людей. Своим царствованием горизонталь человеческого существо­вания фараон превращает в вертикаль. Какая там история, где все существен­ное, все счеты сводятся между фараоном и богом (богами)! Между фараоном и рабами тоже вовсе не история. Здесь только нисхождение благодатной сущности и наполнение ею внутренне никак не обеспеченного бытия рабов. Фараон так же освещает тьму человеческого бытия, как его отец Ра — тьму земли. Переход от тьмы к свету, их попеременное чередование ничего содержательного в челове­ческом мире не образуют. Иначе обстоит дело в Греции. Греки — свободные граж­дане, "цари", их межчеловеческие связи существенньГГони^бразуют некую ре­альность, отличную от божественной, они замкнуты на себя, а не только на сферу божественного. У греков ршшкает историческоесознание и историческое зна­ние. Известное дело — отеЦ истории Геродот. Предпосылки и основания, на кото­рых строится его "История", в достаточной степени определенно характеризуют впервые возникшее историческое сознание греков.

Показательны здесь цитировавшиеся ранее самые первые строки сочине­ния Геродота: "Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события стечением времени не пришли в забвение и великие и удив­ления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом"¹. В центре внимания нашего автора "великие и удивления достойные деяния", нечто из ряда вон выхо­дящее, в пределе героическое. Но всегда у него речь о человеческом. Миф вхо­дит в повествование лишь тогда, когда он не отличается Геродотом от истории, с мифом у него, как правило, сливается давняя и смутная история. Субстанцией исторического процесса являются деяния царей, полководцев, государственных мужей. Конечно, над ними царит судьба, воля богов. Но важнее другое, то, что человеческое имеет самостоятельный смысл и значение. От событий своей "Ис­тории" Геродот отделен минимальной временной дистанцией. В ней нет даже остаточных намеков на правремя, некие изначальные действия богов и греков. Каков же все-так^смысл написания "Истории"? Истор^гнеская_память — отвечает Геродот. "История" своёго~рода~поминки, но не предков ставТии>Гбогами, а людь­ми людей. А вот если мы зададимся вопросом, каков смысл того, что происходит в Геродотовой "Истории"? Ответить на него будет, как минимум, затруднительно.

Перед нами история как нечто принципиально фрагментарное, нечто неиз­вестно откуда исходящее и где завершающееся. На эллинский мир обрушились греко-персидские войны, интерес к ним огромен, их сюжет захватывающ. Значит, обо всем этом есть смысл рассказать. И Геродот создает некоторое подобие дра­матического действия, трагедии, где действуют народы. Фрагмент для грека ни­когда не будет целым. Поншиашжмирнойисг^тжз^ошпов^впожть было бы невозможно. Мащмаум« что было, доступно греку, •*-* это раешазать! ш >свавщ пэе-чёской^истории. Причем не в целом, а о jo^Ton£HMe4axeobjpj^jjHeH. Вот как другой историк, Фукидид, мотивирует написание своей "Истории": "Фукидид афи­нянин описал войну пелопоннесцев с афинянами, как они воевали между собой. Приступил же он к своему труду тотчас после начала военных действий, предви­дя, что война будет важной и наиболее достопримечательной из всех бывших дотоле"². "Достопримечательность" настолько важна для Фукидида, что он остав­ляет за пределами своей "Истории" все, что происходило до Пелопоннесской вой­ны. Вот еще одна его мотивировка: "...я пришел к выводу, что все эти исторические события далекого прошлого не представляли ничего значительного в во­енном отношении, так и в остальном"¹.

Значительность, достопримечательность, удивительность, величие — все это понятия эстетического или близкого к нему ряда. Они предполагают ориента­цию на увлекательный и захватывающий рассказ, а, скажем, не на трудные поис­ки истины и смысла. Никакой картины мироздания они также не создают. Исто­рия — рассказ, по возможности достоверный. От художественного текста (эпоса) он отличен только тем, что не имеет права на вымысел. От мифологического — своими персонажами.

Понятие всемирной истории для грека бессмысленно, потому что, во-первых, он традиционно продолжает мыслить в противоположении "мы (эллины) — они (вар­вары)". Мир варваров — это мир хаоса, хаос — безграничен, неоформлен, безобра­зен. Дать стройную картину хаоса — задача бессмысленная. Эллинов по-настояще­му интересуют они сами. Но их самоощущение зыбко и расплывчато. Позади — полубоги и боги, еще далее — хаос. Впереди — тот же самый хаос. История обрам­лена природой. Историческое сознание не в чем укоренить. В перспективе универ­сума мир человеческого — это понижение качества космического бытия в преддве­рии его распада в хаос. Если человеческое утверждает себя в героическом и траги­ческом, то понятие всемирной истории не может наполниться смыслом. Человече­ство — это героические индивиды на фоне обычных людей. История — их великие и удивления достойные дела, перемежающиеся невнятицей обыденного существова­ния. Смысл не принадлежит целому.

В этом отношении историческое сознание греков прямо противоположно средневековому. Сравнение тех же Геродота и Фукидида с Григорием Турским (VI в.) дает разительный контраст. Его мотивировка написания своей "Истории франков" формально сходна с Геродотовой: "...заботясь, чтобы память о про­шлом достигла разума потомков, не решился я умолчать ни о распрях злодеев, ни о житии праведников"². Но за сходством мотивов стоит полное несовпадение в ощущении истории. У Григория есть устойчивое и определенное представление о смысле всемирно-исторического процесса, его начальной, центральной и конеч­ной точке. Историю прошлого даже проще излагать, так как Св. Писание уже вы­делило для историка самое главное. История не только не растворяется в приро­де, обрамленная ею. Как человеческая реальность, она ведет за собой природу. Она разомкнута не к природе, а к Богу. История подлинно субстанциальна именно как целое. Средневековый историк, как правило, прекрасно знает общий контур истории, но ему с трудом дается нечто исторически конкретное. У античного исто­рика наоборот — за деревьями он не видит леса. Какое-либо подобие тенденции, логики в историческом процессе греку было увидеть сложно, если вообще воз­можно.

Совсем не случайно, что в Греции существовала достаточно своеобразная хронология. Одним из измерителей времени были, как известно, Олимпиады. Олимпийские игры — важнейшее, раз в 4 года происходящее событие культурной и религиозной жизни Греции. Вот как описывает их возникновение Павсаний в своем "Описании Эллады": "Относительно олимпийских состязаний элейские антикварии рассказывают, что вначале на небе царствовал Кронос и что в Олимпии был сооружен Кроносу храм тогдашними людьми, которые назывались золотым поколением. Когда родился Зевс, то Рея поручила охрану ребенка идейским Дак-тилам, которых также называли и Куретами; они пришли из Критской Иды, и их имена были — Геракл, Пеоней, Эпимед, Иасий и Идас. Во время шуток и игр Геракл, как старший из них по возрасту, вызвал их на состязание в беге и побе­дившего из них увенчал ветвью дикой маслины... С того времени, как пошел не­прерывный счет и началась запись по олимпиадам, прежде всего были назначе­ны награды за бег..."¹ Казалось бы, известно, когда началась 1-я Олимпиада, из­вестно, какая Олимпиада сегодня, значит, известна дата рождения Зевса. Поче­му-то, однако, Олимпиады не стали единой хронологией космоса. С Зевсом за­вершается теогония, можно начинать и историю. Не тут-то было. Для грека Олим­пиады никакой направленности исторического процесса не выражали. Это услов­ные ориентиры во времени, которые ниоткуда не исходят и никуда не ведут. С рождением Зевса 1-я Олимпиада сопряжена не хронологически. Их связь смыс­ловая, в лучшем случае пространственная. История с 1-й Олимпиады не началась, она вообще не начиналась как единый и направленный процесс.

В отличие от греков у,.{2!1МДя±11}2"_Дмирувтг.я представляй и r nfi игтприи как поступательном движении. История куда-то движется. Это мог сказать римлянин и не мог сказать грек. Откуда и куда идут Афины? Вопрос для афинянина бес­смысленный. Если не считать ответом то, что Афины некогда возникли и их когда-то не будет. Не то с Римом. У римлянина есть во времени определённая и незыб­лемая точка отсчета, год ппкю!анйд вечного города. То, что потом происходило, имеет свой смысл и свою направленность. Вот как их формулирует в конце II в. римский историк Луций Анней Флор в своих "Эпитомах римской истории": "Рим­ский народ за семьсот лет от царя Ромула до Цезаря Августа совершил столько деяний в мирных условиях и на войне, что при сопоставлении величия империи с годами его возраст представляется большим. Он так широко пронес свое оружие по вселенной, что те, кто прочтут о его делах, познакомятся не с одним народом, а с деяниями всего рода человеческого. И в такие его бросало труды и опасности, что покажется, будто в создании империи состязались Доблесть^лСч^стье"². Как видим, на передний план Флор выдвигает такие понятия, как величие и доблесть. Народ, чьи деяния состоят в величии и доблести, сильно напоминает нам греков. Вспоминается та же трагедия с ее героем и героизмом. Но сравним хотя бы с тем же Геродотом. И там и тут все те же войны, все то же величие. Это исконно и безысходно античное. Согласимся с этим. Но и какая разница! Грек уже, пожалуй, не сказал бы, что он пронес свое оружие по вселенной. Скорее, по варварским землям. И уж совсем ему чуждо собственное отождествление со всем челове­ческим poflOM.JPnMLCian-MnpoM, также как мщз стагхРимшл. Таково римское ощу­щение истории, вполне чуждое греку. Для римлянина римская история и есть все­мирная история, а не история греко-персидской или Пелопоннесской войны.

Почему римская история совпала со всемирной? Я бы не сказал, что римляне давали на этот вопрос глубокий ответ. Он, как правило, более или менее тавтологи­чен. Римская история всемирна^^гап^ак римляне овттадели_всем миром. Римляне овладели всем миром, потому что "по воле богов они созданы, чтобы повелевать всеми другими народами". Последнее говорит Цицерон и добавляет: "Превращение римлян в чьих бы то ни было слуг есть нарушение закона мироздания". Перед нами логика свершившегося факта. И все же истор_ия теперь не просто арена само­довлеющих героических деяний. Она приобретает подобие некоего произрастания, разворачивания. Доблесть и величиеТшГбы нанизы1а1с^я^вдуТн1доУга~в*^мёне поколений и эпох. Счни выявляют бытие народа-принцепса (выражение Флора).

Римлянин вполне язычник и никакого другого представления о времени, кро­ме циклического, ему изначально не дано. В этом он ничем не отличается от гре­ка. Но сам характер римской истории вступал в противоречие с циклическим взгля­дом на время. Римское государство неуклонно, пускай с перерывами, двигалось к мировому господству. Здесь ничего от замкнутого круга не увидишь. В результате римское сознание колеблется в нерешительности. Она сквозит в "Эпитомах" того же Флора: "Итак, если представить римский народ одним человеком и рассмот­реть всю его жизнь в целом: как он возник, вырос и, так сказать, достиг расцвета | сил, как позднее состарился, то можно насчитать 4eTjbjp^^TjjmejH^yjjnepHOfla. Пер­вый возраст — пр_и_царях — длился почти ^1^тГв~течение которых римский народ боролся с соседями вокруг самого города. Это его младенчество. Следую­щий возраст охватывает 150 лет, за которые он покорил Италию. Это было самое бурное время для воинов~й~оружия. Посему кто не назовет^его отрочеством? За­тем до Цезаря Августа 150 лет, за которые он покорил весь^мйрГ Вед ь.это сама ю^ость~ймгТерии^и как бьТнёкая мощная зрелость. От Цезаря Августа до нашего века нёполные^ЮО лет, когда из-за бездеятельности цезарей римский народ слов­но состарился и перекипел. Лишь при Траяне-прйнцепсе он вновь напряг свои мус-кулыЯ проти^всеобщегогожидания, старость империи, если можно так выразиться, зазеленела возвращенной юностью"^. Здесь очень характерное для римского со­знания противоречие. С одной стороны, изначальная убежденность в обреченности всего сущего, его подчиненности закону смерти. С другой — невозможность при­знать исчерпанность римской идеи. Рим вечен, перед ним навсегда раскрыт гори­зонт будущего. История движется не по прямой и не псмфугу, а скорее все расширя­ющимися из^чТи^Фугамт!. Для этого своего ощущения римлянину даже не подо­брать соответствующего образа. Привычное сопоставление народа и человека, оче­видно, не срабатывает. Рим оказывается вне ряда любой естественно-природной аналогии. Римское чувство истории противоречит такого рода аналогиям.

Это совершенно очевидно, что_Рим, как ни один античный полис, был для его граждан всем. Римское государство столетиями являлось целью и смыслом суще-сТвования граждан. Любовь к своему городу, привязанность, долг по отношению к нему — все это общеантичные добродетели. В Риме они выражены не просто более интенсивно, они переходят в другое качество, то качество, которое сделало Рим миром и породило новое ощущение истории. Приоритет Рима в сознании его граж­дан заходит так далеко, потому что ему соответствует совсем особый_феномен рим­ского героизма. Героический идеал общеантичный, мы это знаем. Как пр^цип_гёД0изм-в-Г-ре=-ции не прикреплен намертво к полису. Чаще всего с родным городом-государством offсоетнёсёТГлишь частично7Что непосредственно стимулирует подвиги и героичес­кое самостояние Ахиллеса в "Илиаде"? Спонтанное самоутверждение личности (1); ее утверждение в глазах других, т.е.__слава (2); месть за Патрокла (3). В этом ряду борьба за общеэллинское^ело_сколько-нибудь~замётной роли не играет. И уж совсем никакого значения в деяниях Ахиллеса не имеют интересы его мирмидонян, того полиса, к которому он принадлежит. А Эдип? Он был царевичем в Коринфе, царем в Фивах, изгнанником в Афинах. Как царь Фив Эдип ведет себя очень ответ­ственно. Благо города для него имеет решающую ценность. Но вспомним мотиви- , ровку трагедии. Разве выколотые глаза — это деяние во благо Фив? По последстви­ям — да. Но непосредственно Эдипом двигало друго¥70тчаянноёЪризнание своей вины. Попытка индивидуальным усилием преодолеть всесокрушающий удар судь­бы. Вместить в себя судьбу как собственную вину. Эдип наедине с собой сводит свои собСТвённьГесчеты с судьбой. Вот если бы его деяние мотивировалось спасе- V нием Фив и это спасение разрешало ситуацию, тогда мы имели бы дело с_героизмом I >[а. Но, странное дело, греческий героизм к гражданственности особсГне

тяготеет. Скажу более, "гражданственный героизм" — выражение, содержащее в 10 (себе противоречиеЛ~ероизм в своем пределе бесцелен или, что то же самое, само-|Ьеле'н. героизм_—^самодовление свершаюшйгододвиг^индивида. Если для героя высшая ценность дана вне его и к тому же несоизмерима с ним по масштабу — это недовершенный или ушедший в сторону от магистрального пути героизм. Таковым он был в Риме. И это имело решающие последствия для вечного города. Именно то обстоятельство, что римский героизм имел свою цель и свой смысл в Риме, создало предпосылку для~его~прёвраТцения в вечный годод^для^нтеграции Римом колос­сальных пространств и многообразных культур, для возникновения нового чувства истории.

Чтобы оттенить своеобразие римского героизма, я сопоставлю его с эллинс­ким на его собственной почве, на почве воинской доблести. Одним из ее безус­ловных олицетворений для грекоТбыгТспартанский царь Леонид, сын Александра. Кто не знает подвига трехсот спартанцев в Фермопильском ущелье? Посмотрим, как он свершался по Геродоту: "Эллинам же в Фермопилах первым предсказал на заре грядущую гибель прорицатель Мегистий, рассмотрев внутренности жертвенно­го животного... Одни были за то, чтобы не отступать со своего поста, другие же возражали. После этого войско разделилось: часть его ушла и рассеялась, причем каждый вернулся в свой город; другие же и с ними Леонид решили остаться". Далее самое главное: "Рассказывают также, будто сам Леонид отослал союзников, чтобы спасти их от гибели. Ему же самому и его спартанцам не подобает, считал он, поки­дать место, на защиту которого их как раз и послали. И к этому мнению я решитель­но склоняюсь. И даже более того, я именно утверждаю, что Леонид заметил, как недовольны союзники и сколь неохотно подвергаются опасности вместе с ним, и поэтому велел им уходить. А сам он считал постыдным отступать. Если, думал Ле­онид, он там останется, то его ожидает бессмертная слава и счастье

§удет омрачено. Ибо когда спартанцы воспросили бога об этой войне... то Пифия изрекла им ответ: или Лакедемон будет разрушен варварами, или их царь погиб­нет... Так, вероятно, рассуждал Леонид. А так как он желал стяжать славу только одним спартанцам, то, по-моему, вероятнее, что царь сам отпустил союзников, а не они покинули его из-за разногласий, нарушив военную дисциплину"¹. Перед нами решающий момент эллинской истории. Момент высшей воинской доблести грека, и не просто грека, а спартанца. И что же можно сказать о мотивации подвига во славу эллинского мира и родного полиса — Спарты? Явно Геродот видит у Леонида пре­имущественно "общегероические", так сказать, мотивы. "Постыдность" "неподобаю­щего" поступка, перспективу "бессмертной славы", стремление "стяжать славу толь­ко одним спартанцам". На этом фоне как-то уходит в тень "счастье Спарты". Разуме­ется, интересы, величие родного города присутствуют обязательно. Но именно_че^ рез самоутверждение герояТкак момент этого самоутверждения. Героизм далеко выходиТза прПедёТТьГгражданственности. Он может даже ему прямо противоречить. Как, например, в эпическом сюжете об Аяксе и, в частности, в его интерпрета­ции Софоклом в одноименной трагедии. Аякс затеял жестокую распрю с вождями эллинов, воюющими под Троей. При дележе доспехов убитого Ахиллеса они доста­лись не ему, достойнейшему, а хитроумному, многомудрому, но не самому доблес­тному Одиссею. Первый и самый глубокий импульс Аякса — уничтожить Одиссея, Агамемнона и Менелая. Ему все равно, отразится ли это каким-то образом на обще­эллинском деле. Мотив общеэллинского дела вообщеуне^всгшывает в трагедим-Со-фокла. Как-то еще соотносит себя Аякс с отцом Теламоном и родным полисом Сала-мином, но только в аспекте своего позора и несчастной старости и гнева отцаТеро-f измнехочет и не может служить полису^он_шире и глубже гражданского долга^

1наче и быть не должно. Полис греком обожествляется, это так. Hoj^ejoj^M-jj) в I своей последней jj]y6jiHe^e^eruirH.03eH, потому что он совпадает с самообожеств-/ лением.

Ничего подобного Аяксовой распре или знаменитому гневу Ахиллеса на того же Агамемнона для римлянина внутренне невозможно. Все мировоззрение, все Г импульсы или продуманные действия римлянина обрамляются, за редчайшими ^исключениями, римской идеей. Если говорить об исключениях, то к таковым отно-\сится эпизод с Кориоланом, изложенный у Тита Ливия и ставший основой шекспи­ровской трагедии "Кориолан". Кориолан был изгнан римским народом из города за то, что противился его воле. Еще недавно прославленный герой и благодетель римлян, он оказывается почетным гостем у соседнего племени вольсков. Корио­лан подбивает их идти на Рим. Как пишет тот же Луций Анней Флор: "Если бы мать его Ветурия слезами не обезоружила сына, уже поднявшего знамена, он очень жестоко отомстил бы оружием за обиду"².

Были, значит, и среди римлян герои, для которых их героическое начало пре­вышало идею Рима. Но какой характерно римский оборот принимает дело. Жестокий и безудержно властный Кориолан склоняется перед мольбами матери спасти род­ной город. Он не смог в сво^м^героически оправданном мщении переступить через римскую идею. Кориолан умирает в безвестностйТГземле вольско¥. ЕгоТёроизм был сломлёьГизнутри. Как^щмлянин он ощутил над„собой_власть^^б

ственную, чем индивидуальное самостояние. Совсем другим был исход типологи­чески сходногопроТивостояния героя полису в Греции. Самый впечатляющий слу­чай конфликта героического индивида с родным полисом связан с Фемистокшм. Он создатель победоносного афинского флота, победитель в битве при Саламине, руководитель сооружения стены вокруг Афин и т.д. Фукидид так характеризует Фемис-токла: "Фемистокл был чрезвычайно одарен от природы и заслуживает в этом отно­шении, как никто другой, величайшего удивления. Даже полученное им образова­ние ничего существенного не прибавило к его природным дарованиям... Это был человек, которому его гений и быстрота соображения сразу же подсказывали наи­лучший образ действий"¹.

Конфликт Фемистокла и Афин завязался из-за славы и подобающих Феми-стоклу почестей и наград: "Прибыв на Истм, военачальники получили у алтаря Посейдона вотивные камешки, чтобы избрать того, кто получит первую и вторую награду. Тогда каждый из них положил камешки себе, считая себя самым доб­лестным. Вторую же награду большинство присудило Фемистоклу... Из зависти эллины не пожелали присудить Фемистоклу первую награду... Но так как сражав­шиеся вместе с ним при Саламине не признали Фемистокла победителем и не почтили его, то он вскоре после этого отправился в Лакедемон, чтобы получить там почести"². Подобная ситуация соверше^но^невозможна для р\л

йГй

это римлянину быть признаннымиi_прославленным помймсГРйма! Но Фемистокл заходйТгор1здо дальше. Вначале его, как и Кориолана, подвергают остракизму. Он живет в Аргосе. Затем он бежит к персам, заклятым врагам эллинов. При этом Фемистокл сохраняет позу и осанку благородного, царственного и героического индивида. Он обращается к Артаксерксу, царю персов, с такими словами: "Даже и теперь я в состоянии оказать большие услуги и пришел к тебе, потому что эллины преследуют меня как твоего друга"³.

Фемистокл становится правителем од ной из персидских _сатрапий_, лолным величия и достоинства властителем. Его героическое самочувствие не поврежде­но в своей основе разрывом всех своих гражданских связей. А ведь Фемистокл переметнулся не к родственному племени, как это было с Корирланом. И можно не сомневаться, будь в его силах, Фемистокл вернулся бы в Афины во_главе победоносного персидского войска.

Римский гражданственный героизм обладает каким-то безудержным порывом, он ужасает и заставляет трепетать. Едва ли не самый известный его пример — эпизод с Муцием Сцеволой. Этрусский царь Порсенна осадил Рим. "Муций Сцевола совершил покушение на царя в его же собственном лагере, но по ошибке нанес удар царедворцу. Его взяли в плен. Тогда он кладет руку в пылающую жаровню и намеренно удваивает ужас царя обманными словами: "Так знай же, от кого ты спас­ся; в заговоре нас триста". Страшно сказать, но Муций остался непоколебимым^ а царь содрогнулся, словно пылала его собственная рука"⁴. Несомненно, римский гражданин совершил героический подвиг на предельной высоте героизма в одном очень существенном аспекте. Он демонстрирует этрусскому царю такое самопрео­доление, какое только возможно. И при этом, что в высшей степени характерно для героя-римлянина, Муций Сцевола отождествляет себя не с самим собой, преодоле­вающим внешнюю силу судьбы, а с Римом. Пожалуй, можно рискнуть на такое сравнение. Для грека полис божествен и с ним соотнесен гражданин. Для римлянина полис более чем божество — он судьба и фатум (хотя и божество тоже). А если это так, то герой-римлянин делает Рим своей судьбой. Рим судьбоносен и требует

. Такого рода служения своему полису греку не вменялось.

Герой здесь служил самому себе, максимум, в своем лице своему роду.

Еще один, не менее известный, чем предыдущий, образец римской доблести. Знаменитая битва между Гор^ацияш и Куриацияшг Первые представляли Рим, вто­рые — Альба-Лонгу. Цитирую по Флору: "Обе стороны, равные по силе, так ослаби­ли друг друга частыми сражениями, что для окончания войны судьба каждого из народов была вручена трем братьям-близнецам, с одной стороны — Горациям, с другой — Куриациям. Какое колеблющееся и прекрасное сражение, удивительное по своему исходу! У одних трое было ранено, у других двое убито. Оставшийся в живых Гораций, соединив с доблестью хитрость, изобразил притворное бегство, что­бы разобщить врага, и, нападая по очереди на тех, кто оказывался рядом, побеждал их по одиночке. Так— редкий подвиг! — рукою одного воина была добыта победа; рукою, которую он, однако, вскоре обесславил безбожным убийством. Он увидел сестру, обливавшую слезами доспехи своего жениха — Куриация. И оборвал мечом юную девичью любовь. Закон гласил, что свершилось безбожное убийство, но пе­ревесила доблесть, и злодеяние было поставлено ниже славы"¹.

Вот она, настоящая_стаинственным Римом связь! Флор схлестывает закон и \ доблесть и отдает приоритет последней. Потому что римскаяТЩёя, в прёдёлё~вь1ше ) закона. Она сверхкосммчна^

ба^фатум^Он отменяет коррелирующие между собой человеческое и божественное
"и требу eTj5ej^ej3^oro^ м и иКуриацТШмГ и пря м6^:т а ки

какой-то экстаз, бешеный и кровавый восторг служения Риму. Это надо знать, какую роль играли в Древнём^Риме семья и семейные добродетели. Римская фамилия — основная ячейка общества-государства. Но мы второй уже раз встречаем попрание семейного в пользу государственного. Мать Корйолана Ветурия молит егсн^спасе-нии Рима. .^j^j±e^jmMM^^M}SE^hM3^L9^tiS- Гораций же доходит до Геркуле­совых столпов в своем принятии Рима. Связь "жених-невеста", "муж-жена" не только должна отойти на задний план перед римской идеей. Она вообще ничто перед ней. Героическое служение Риму знать ничего не хочет помимо себя. Классическая гре­ческая мера Римом нарушается.

Полис весь строился на мере, гармонии, соотнесенности индивида и об­щества, их взаимном соответствии. Аристотель и Платон не раз говорили о необ­ходимых пределах расширения полиса. Греческий полис в принципе не мог и не хотел стать космополисом, городом-миром. Нота бездна саморастворения и сли-яниа^-римской идеей, которую мы видим у Горация, заранее предполагает безу­держный рост Рима. Убивший сестру ГорацйиГ~рано или поздно завоюет Ойкумену.

Римский героизм — это героизм, который по сравнению с греческим прибли­зил к себе свою судьбу. Рим как судьба — это одно, судьба как нечто невыразимое и неуловимое — другое. Рим сумел задействоватьбез; остатка энергию героизма, чего в таких_же^масштабахТгТомине не знала Греция. Симптомом изживания римс­кой идеи была, в частности, переориентация римского героизма. Римский героизм к тому времени, когда состоялась Римская империя, к I в. нашей эры, выражает само ощущение человека, который ничему и никому уже не служит. Рим стал космополи-сом, человек стал космополитом, гражданином мира. Риму некуда далее расши­ряться, он достиг пределов Ойкумены. Человек в этом новом мире одинок и зате­рян. Он по-прежнему служит своему Риму как воин или магистрат, но уже не задёй-ствуя свое героическое начало. Гер_оизлл.смещается совсем в^и^ю плоскость.

"ТТоз'Д'нёримский герой соотносит себя не с Римом-фатумом_^а_с_вра>шебной или безразличной, во всяком_случае^_отчужденной охле£0_фортуной (случаем, удачей). Это новое мироощущение во всей своей определенности выражено Лу-цием Аннеем Сенекой, человеком и мыслителем, принявшим смерть героически, но служившим Риму вовсе не как герой. "Фортуна ведет со мной войну, — пишет он в одном из своих знаменитых "Писем к Луцилию", — я не буду выполнять ее веления, не принимаю ее ярма и даже — а для этого нужно еще больше доблести — сбрасываю его. Мне нельзя изнеживать душу. Если я сдамся наслаж­дению, надо сдаться и боли, и тяготам, и бедности; на такие же права надо мною притязает и гнев, и честолюбие; вот сколько страстей будет влечь меня в разные стороны, разрывая на части. Мне предложили свободу; ради этой награды я и стараюсь. Ты спросишь, что такое свобода? Не быть рабом ни у обстоятельств, ни у неизбежности, ни у случая; низвести фортуну на одну ступень с собою; а она, едва я пойму, что могу больше ее, окажется бессильна надо мною. Мне ли нести ее ярмо, если смерть — в моих руках?"¹ Перед нами одна из формулировок credo римского стоиуи^м^_дн_же_хероизм. В нем нет римской идеи ни впрямую, ни в подтексте. "Фортуна ведет со мной войну", так ли сказал бы когда-то римлянин? Нет, не так. "Я вместе с Римом осуществляю предначертание судьбы, и тем са­мым становлюсь Римом-судьбой". Вот что подразумевали доблесть и героизм. Никакого ярма римлянин не сбрасывал, скорее надевал его на себя, и оно ему было не ярмом, а желанным бременем. Теперь римлянин вполне ощущает себя н^е^]1не_с_собой^ Как любили говорить стоики, он свобедем от страха и дадеяда; В том и дело, что от надежды, точнее, от уверенности, ранее римлянин свободен не был. Теперь судьба вполне чужда римлянину, никакая любовь к судьбе немыс­лима. Герою принадлежит только то, что у него никому не отнять, — он сам в своем монолитном и леденящем спокойствии. Теперь для героя все внешне, кро­ме его самого в своем самообладании. Поэтому безоглядное служение чему-либо — это рабство. Пожалуй, с позиций Сенеки рабом можно было бы признать и Муция Сцеволу. Да, он бестрепетно демонстрирует свою независимость от все­го внешнего, от непомерного страдания, в частности. Но представим себе, что Рим пал, сокрушенным окажется и Сцевола. Ведь он слил себя с римской идеей. Но она-то не только от него зависит. Значит, судьба может схватить его за уязви­мое место. Значит, не до конца свободен и не до конца герой великий душой римля­нин. Этой логики Муций Сцевола, конечно же, не понял бы. Для него Рим существу­ет до тех пор, пока жив он сам. Рим в душе Сцеволы и сам Сцевола. Между гражда­нином Рима-полиса и Рима-космополиса времен Сенеки пролегла пропасть.

Она возникла еще и потому, что на определеннойточке своего исторического ^развития римская идея исче^пща^в^и^оз^ложнос™. Вполне очевидно, что это была чисто яз1Лческая~йдея~ве71ичия, доблести, великолепия и власти. В принципе она устремлена вовне Рима. Это идея победоносной и непрерывной войньк Стоило на короткий период отойти на"заднйй1тлан военным тревогам, и в Рймё~с какой-то неиз­бежностью начинались гражданские распри, вплоть до гражданской войны. Внут­ренняя устойчивость достигалась внешними успехами. Они же и погубили Рим, ли­шив его внешней цели.

Римлянин очень рано ощутил свою избранность и резко противопоставил себя всему остальному миру. Весь мир для римлянина делился на священную землю города, огражденную помериумом (пустым пространством по обе стороны городских стен), и весь остальной, чуждый и враждебный мир. Исходное для лю­бого архаического сознания разделение мира на свое и чужое на римской почве, в процессе римской истории имело уникально-своеобразное продолжение. Рим­лянин o^jjir^BCJjop^iflj^TOribKO своей судьбой, но и как судьбу чуждого Риму мира. Осуществленность этой судьбы в~ыразйлась~в превращении мира в Рим. Но что такое реальность, совпавшая со своей судьбой? Это преодоление в ней ее самых страшных моментов чуждости и бессмысленности. Рим как мир уже не может жить в измерении судьбы. Он и естызвоя судьба и своРихэбственный смысл. Наступает у себя бытие слитности того, что есть, и того, чему должно произойти. Римлянину теперь не нужно героического самопреодоления, одновременно пре­одолевающего чуждость мира. Наступает "золотой век". В нем уместны не герои, ашаешише*.точнее, блаженные люди. Так произошло оттого, что Рим, поставив перед собой героическо-не¥ыпЗлйймую задачу овладения внешним миром, ка­ким-то чудом выполнил ее. Самообладание римлянина стало господством над судьбой не в момент гибели. Гибель растянулась на столетия, которые, поскольку они длились, только и могли осмысляться как "золотой век".

Именно, что "золотой". Никакого другого и быть не может. Иначе все обес­смыслится. Римская идея как осуществленный идеал потеряет всякий вес. В ро­мане М. Булгакова "(Vfactep и Маргарита", несмотря на массу неточностей, в изоб­ражении реалий Древнего Рима есть одна очень знаменательная фраза прокура­тора Иудеи Понтия Пилата. В ответ на слова Иешуа о том, "что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни Г кесарей, ни какой-либо иной власти", прокуратор кричит: "На свете не было, нет и \не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть им-жератора Тиверия"¹. Не знаю, что вложил в эту фразу Булгаков, но мы склонны / понимать ее чисто в духе нарочитой демонстрации личной преданности перед опасностью всевидящего ока кесаря. Так, да не так. Действительно, римлянину императорской эпохи сполна был присущ страх перед властью, но и помимо вся­кого страха ему ничего не оставалось, как считать очередное царствование "золо­тым веком". Идти вперед некуда. Позади республиканские доблести, чистота нравов и т.п. Но это Рим, еще не ставший властителем мира. Как бы недовершенный Рим. Впередитолько вечное "теперь" императорского режима. Если в нем не воплоти­лась устремленность предшествующих веков, тогда существование Рима бессмыс­ленно. Вне христианской перспективы так оно и было. Римская идея^встрогом^мьюле слова!шкакой_идеей^е была. Доблесть, власть^по^подсттю^^тшторьт, импульс, устремленность. Порь1в~6существйлсяТТём^самь1м создав грандиозное цёлоё7н¥-коРтелоГв которое еще нужно было вдохнуть душу. Без всяких лишних слов очевидно —лушрйэщ[ша11й;фШД44ансша,.Роль же римского герс!изма_лредуготови-тельная. Конечно же, реально он привел не к "золотому веку", а.к самоизживанию античного мира. Но не к самоизживанию-гибели, а к переходу в совсем иное, не ведомое ему состояние духа!

Если сопоставить римский героизм с греческим на предмет не характера, а .степени героичности каждого, то п^тлущестш^ушског^гершзма очевидны. Ге­роизму грека очень многого не хватает из того, что в изобилии представлено в героизме римлянина. И все-таки для понимания обоих национальных вариантов героизма нужно отдавать себе отчет в самом главном: при всей юсшо&та герои-! ческого начала как в Греции, так и Риме ни то, ни другое к героизму не сводились. | Он не был^динсТв^нным^и тем более высшим идеалом индивидуального чело-веческого существования. Античность'¥Т^ё1то1Горй¥нтировалась на идеал нрав­ственно-прекрасной индивидуальности, Karjoj<airaTmi_y греков, hunjajTitas_yjMMr_ лян. Даже суровый и воинственный Рим, отдавая должное героизму, никогда не смог бы выстроить своей культуры и выполнить свою историческую миссию, ос­таваясь исключительно героичным. И на римской почве героизм с необходимос­тью должен был подвергаться ограничениям, обрамляться более значимым прин­ципом и ориентиром. Ведь героическое начало даже на службе у государства, будучи всецело ему подчиненным п<гса~моТГсвоей природе, н^можех^тать един­ственным и определяющим началом государственной жизни. Представить себе государство, максимально задействующее героический потенциал своих граждан, можно, и римская история дает для этого материал более чем достаточный. Но вообразить или обнаружить государство-героя, чей героический импульс все себе подчиняет и в себе растворяет, — это задача, выполнимая только для его звезд­ных часов, для тех моментов истории, когда для государства и народа во всей неотменимой очевидности встает вопрос о том, быть или не быть. У Рима такие часы были, существовал же он столетия, и не только героизмом и в героизме. Совершенно не случайно, что в лице своих мыслителей_Рим_за^основу идеально-челойеческого существования в конце концов_щ>инял греческую калокагатию. Ее трансформация в идеал humanitas обнаруживает новь1еГр14мскиё~акценты обще­античного идеала и вовсе не в пользу его отождествления с последовательно и безупречно героическим началом.